Под часами

– Ты стал вульгарен, а это лишь сиюминутно привлекательно.

– Ты права – это вульгарно: пойти по такому вытоптанному следу и надеяться потом только на междустрочье, да скандал с очередным Иван Иванычем, упёршимся в стихи Сукина. При неопровержимости их подлинности и неуловимости автора.

– Куда тебя заносит?

– Мама, представь себе, как нравственны неодушевлённые предметы! Чайник. Стол. Ящик. И они попадают в ситуацию, когда надо высказать свою позицию, – вот тут всё и начинается! Это живая драматургия, мама.

– Мне нравится.

– Я просто обалдел: Колокольчик-цветок соединяется с Пчелой, а потом делится впечатлениями от этой любви с рядом растущей Земляникой. Ему тоже нужны плоды жизни! Ты представляешь?! Какие просторы, сколько силы в этой правде.

– Не ищи правду – это дорога в никуда. Это годится только…

– Для учёных… я понимаю. Правда – это тупик.

– Великое множество не предполагает точного решения, а размытость не рождает интереса.

– Мама, ты понимаешь, это будет пьеса… но не для него… может, я виноват перед ним. Но так складывается жизнь…

– Не совмещай творчество и быт – ты же сам говорил, какой это ужасный сон – неумение ощутить край сцены…

– Нет, нет, я не буду нарушать законы…

– Всё у тебя в голове перепуталось… законы – это резервуары страха, стоит их коснуться – и ты пропал! Ещё ни один закон не предписывал, что можно, только – нельзя, а остальное можно, и ты начинаешь оглядываться, бояться оступиться, потому что не всё время смотришь вперёд, а прошлое можно только нести в себе, его нельзя рассматривать, ибо видишь уже всё с совсем другой точки…

– Мама, мама… мне бы такого режиссёра, и я бы не просил у него ни договора, ни постановки… а зачем он мне тогда?

– Вот именно!..

***

Они пришли вместе первый раз. Павел Васильевич ушёл один, он торопился по делам. Автор остался на полчасика. Они ещё долго пили чай с Татьяной, и он чувствовал, что никак не может успокоиться. Что-то внутри подсказывало ему, что это не простой визит, что с него начнётся какое-то новое дело, может быть, постановка, может быть, вообще что-то для него неизведанное… и он покинул этот дом в состоянии ожидания, душевной неуравновешенности или даже тревоги. Несколько дней он был под впечатлением визита к ней, ему всё мерещились садящиеся на плечи куклы, опадающие потом бессильно сверху на тебя и растекающиеся по телу, как пролитая сметана, медленно сползающая и никогда несмываемая, – её можно только слизнуть…

Павел Васильевич звонил ему постоянно, теребил по поводу пьесы, предлагал для инсценировки то Козакова, то «Евгению Ивановну» или ещё более неожиданные и не всегда вразумительно объяснимые темы. Однажды после очередной перепалки по поводу постановки он неожиданно сказал, глядя исподлобья:

– Запал ты на Татьяну… смотри, она такая баба, что пропадёшь!

– Почему запал? И отчего пропадёшь?

– Что запал – вижу, а насчёт пропадёшь – знаю… сам проверял…

– Я в чужом огороде капусту не стригу… – он не стал говорить товарищу, что уже несколько раз навещал Татьяну и всё больше привязывался к ней.

– Ладно, ладно – это я так… а впрочем… вот и «сюжет для небольшого рассказа…», как сказал классик. Ты её порасспроси как-нибудь, она такие штуки иногда подсказывает – чёрт-те откуда берёт… художник она, конечно, первостатейный, а жизнь переворачивала её столько раз, что есть что вспомнить…

– Всех нас трясло… – вздохнул Автор, желая закончить этот разговор, почему-то необъяснимо не нравившийся ему, но последнее слово, конечно, осталось за режиссёром…

– А в койке ей равных нет, – и они оба долго молчали.

Через несколько дней Автор столкнулся с Татьяной, что называется, нос к носу в зрительном зале на пятом этаже на устном журнале. Естественно, они сели рядом и пока непрерывно оборачивались перед началом, отвечая на приветствия, он – своим друзьям и знакомым, она – своим, даже не посмотрели друг на друга. Выпуск оказался ужасно скучным – даже здесь так случалось – они переглянулись и молча стали протискиваться в тесном проходе между рядами к выходу, а потом так же молча спустились на пол-этажа пить крепкий кофе, сваренный Мариночкой, местной любимицей, в джезве по-настоящему, по-турецки. Здесь было страшно накурено – так, что дым ел глаза, голоса гудели и сливались в ровный фон, было тесно, жарко и обоим не по себе.

– Пошли! – он решительно встал и протянул руку. Татьяна повиновалась. Они спустились по перекрещивающимся встречно бегущим вниз удивительным даже для такого огромного города лестницам, причуде архитектора, и вышли на улицу. Он удачно с первого захода поймал частника, и они поехали далеко на окраину к её деревянному дому, не сговариваясь, молча и не глядя друг на друга. Когда он проводил её до дверей и стал прощаться, чтобы вернуться к оставленной машине, она ухватила его за рукав у запястья, легонько притянула к себе, тихо выдохнула: «Пойди расплатись!» – и исчезла в дверях, не оборачиваясь. Он помедлил секунду, протянул водителю деньги и следом за ней нырнул в темноту сеней. Последняя трезвая мысль его в этот вечер была: «Всё, как в плохом романе». А дальше до утра была жизнь. Если бы художники могли материализовать не свои переживания по поводу чувств, а сами чувства, не свои возражения по поводу мыслей, – сами мысли, они должны бы были нарисовать именно эту ночь, когда интеллект и инстинкты настолько часто менялись местами, что совершенно измученные их владельцы и носители к утру уснули, наконец, сном праведников, ибо очистились, вкусив сразу все изобретенные до них грехи в один присест, и обессилев.

– Тихо, тихо, тихо… – она приложила мизинчик к его губам, когда солнце разбудило их, и совесть начала мучить его. – Я ничья не собственность и никому ничего не обещала. Тссс! – Татьяна опять остановила его. – И дружба тут ни при чём… тссс…

– Да я… – начал было он.

– Не надо! – прервала она. – Ситуация банальная, сто тысяч миллионов раз прожитая до нас, и нечего по этому поводу терзаться. Я ничья не собственность… посмотри лучше на этого старого Лиса… ах, до чего же ему не хватает проделок Братца Кролика, ну посмотри, он просто чахнет без них…

– Ты удивительная женщина!

– Я? Да. Удивительно ещё и то, что я жива…

– Почему?

– Почему жива или почему удивительно?

– И то, и то…

– Первое, потому что я… впрочем, не стоит сегодня – это потом, а второе, потому что… и это потом…

– Я хочу тебя познакомить со своей мамой, – сказал Автор.

– Зачем? – грубо удивилась Татьяна. – Вот уж совсем ни к чему – ты что, мне смотрины, что ли, как невесте, устраиваешь, или всегда с мамой советуешься, – она явно была раздражена и уже откровенно ехидничала.

– Всегда, – просто ответил он, и Таня почему-то против своей привычки замолчала.

Они позавтракали поздно, за ручку, как в детском саду, вышли на улицу и молча пошли к электричке. Может быть, это молчание было объёмнее и вразумительнее всех объяснений в эти минуты. Он не думал, что и как надо делать, – всё получалось само собой – чего давно не было. Очень давно. Она шла за ним с таким лёгким сердцем и так беззаботно, что чувствовала совершенно то же самое: такого давно не было. Не надо было самой решать что-то, преодолевать себя, чтобы сделать что-то, можно было просто идти за человеком, которому полностью доверяешь, и даже не думать, почему так получилось, что она, прошедшая огонь и воды, так легко доверилась первому встречному, поддавшись какому-то мимолётному чувству или инстинкту.

В одном она точно не ошиблась. Она даже не думала об этом, а просто чувствовала: такого любовника у неё никогда не было, столько нежности, жадной ненасытности и деликатности в одном человеке! Она не спросила, куда они едут, и не поинтересовалась, почему они идут в дом с пустыми руками. Она ничего не говорила, ничего не спрашивала, и в знак полного отупелого согласия время от времени тёрлась щекой о его плечо и плотнее прижимала к себе его локоть и в электричке, и потом в автобусе, который крутил и качал их по разбитым окраинным улицам.