Под часами

***

Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно шатались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непривычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное – денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало – просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и всё остальное, можно было добыть только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промёрзшие насквозь синюшные пачки какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отсутствия денег.

Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, потому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю подготовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в театре идёт мощная работа «активистов». Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы «Жиллеттом», что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пиджак – всё, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, преодолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лёг: гори оно всё. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее… что – не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумывать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, казалось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей работы, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором…

Он стоял перед полками, задрав голову, – сколько непрочитанного, накупленного по знакомству в закрытых для широкой публики магазинах большого города. Боже мой, боже мой, и всё пишут и пишут, достают и достают, и его потом «достают» – всё тащут на сцену. – Ради престижа? Заработка? Или наступил ренессанс театра? – Он рассмеялся вслух. Закашлялся. Стащил с полки двумя руками огромную шикарную книгу «Русские сезоны» и поплёлся к дивану…

«Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трёх дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить некем… а если бездарен я сам?..» Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришёл со своими работами к одному маститому спросить у него: получится ли из него художник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить всё, что ты сотворил, и умереть. Только умереть… от неудовлетворённости и стыда за всё содеянное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, досках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмёшься за работу. Ты начнёшь мучаться и продвигаться вперёд, когда вдруг почувствуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остаётся – умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, – из тебя точно получится художник.

Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказалось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащищённое место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить её на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно сидеть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где её можно застать, подошёл к окну, уставился на заснеженную улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рёва и вони скользили сани, запряжённые парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое «Да-а…»

– Приезжай сейчас, – сказал он без нотки сомнения.

– Не могу.

– Не хочешь?

– Неудобно.

– По делу. Я один, но это неважно…

– Тогда давай в театре.

– Я болею.

– Болеешь? Первый раз такое слышу.

– Правда. Грипп.

– Ну, вот, хочешь заразить меня…

– Я тебя не в койку зову, а в дом… приезжай, мне герой нужен.

– Ты что, на кукол перешёл?

– Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги…

– Это как раз понятно, дорогой…

– Вот и расскажешь, просветишь… спектакль сыпется, спасать надо…

– Что привезти?

– Ты помнишь, у тебя был Шут…

– Из «Летней ночи»?

– Похоже…

– А лимон?

– У меня грипп, а не ангина… лучше бутылку коньяка, за этим по крайней мере гоняться не надо…

– Зачем тебе шут? – спрашивала Таня с порога через полчаса.

– Нужен. Главный герой с ним на собрание придёт.

– Зачем?

– А там в зале больше поговорить не с кем!.. понимаешь? Не с кем! А шутам всё позволительно!

– Ну, ты придумал? Придумщик!.. Неправда, и шутам отрубали бошки… А твой будет с лицом…

– Нет, не начальника… с ним же поговорить можно!

– Не любишь ты людей!..

– Каких? Люди! Это же не мешок, набитый внавал!

– У тебя от гриппа в голове что-то сдвинулось… на собрание… какое собрание может быть на сцене!

– Хорошо… на бал, на маскарад…

– Какой бал в твоих производственных буднях…

– Ну, я же должен что-то сделать, чтобы она ожила… эта чёртова пьеса.

– Зачем брал? Возьми другую пьесу!

– Ты сама свихнулась… дали!.. за неё уже назначена премия. А у меня слетит звание…

– А ты хочешь и рыбку съесть, и на три буквы сесть…

– Не хочу. Больше ничего не хочу…

– Переходи в куклы… зайчики, лисички… шуты, принцессы, королевы… всё короче, прозрачней и сложней… у нас как раз междуцарствие…

– Перестань!

– Я серьёзно.

– А если серьёзно, сделай мне такого же шута, только перчаточного…

– Зачем, зачем?

– Не знаю ещё, но чувствую, что он мне пригодится…

– Это «пригодится» выстрелит потом в тебя… а я буду виновата…