Лихие гости

– Все я понимаю, милый мой Захар Евграфович, – невозмутимо и негромким голосом отвечал ему Агапов, – парнишка-то я смышленый. Не кипятись. Выслушай до конца. Не надо нам никаким боком с золотом связываться. Ну его к лешему, золото… Нам свой промысел надо соблюдать. Сам посуди. От тракта до Белоярска больше сотни верст. Не близехонько. А чтобы приисков достигнуть, надо еще вверх по речке подняться, до Кедрового кряжа… Теперь прикинь – сколько подвод потребуется, чтобы все грузы перевезти. Это ж одной только жратвы немеряно потребуется. Вот где золотое дно – на перевозках! А если пару пароходиков спроворить да гонять их по речке туда-сюда – огребемся прибылью!

Расчет Агапова оказался верным. За первый же год на перевозках грузов к золотым приискам Захар Евграфович покрыл все расходы, связанные с переездом на новое место. А на второй год пошла прибыль, вот уж действительно – золотое дно. Быстро и широко развернулся Захар Евграфович. Ему и по сегодняшний день никаких конкурентов не было, а клиенты стояли в очередь. Вот попался навстречу молодой приказчик Ефтеев, в руках у него – кипа телеграмм, и в каждой – просьба: милостивый государь, будьте любезны, поскорее, дабы дело наше не знало простоя…

– Здравствуй, здравствуй, Ефтеев, – отозвался Захар Евграфович на приветствие приказчика. – Чего нам пишут?

– Да все просят, Захар Евграфович, до снега торопятся грузы перекинуть.

– Ну и ладно. А где у нас Агапов?

– Да у себя был в каморке. Позвать его?

– Нет-нет, занимайся своим делом. Я сам, не заблужусь.

В дальнем конце широкого коридора – низенькая дверь, ведущая в каморку Агапова. Половина этой каморки занята одним большим столом, на котором аккуратно разложены всяческие бумаги, лежат счеты и стоят два чернильных прибора. Агапов катается на своей коляске вдоль стола, пишет, читает, щелкает костяшками счет и постоянно бормочет-напевает себе под нос одну и ту же песню:

Ехал на ярмарку ухарь купец…

Он пропевал ее тоненьким, дребезжащим голоском с первого слова до последнего, а затем начинал сначала.

За последнее время, особенно после того как снова обезножел, Агапов сильно постарел: сморщился лицом, поседел до последней волосинки в бороде и на голове, но глаза оставались живыми и быстрыми.

– Как спалось-почивалось, Захар Евграфович? – Агапов аккуратно вытер тряпочкой стальное перо и положил ручку на чернильный прибор, круто развернул коляску, так, чтобы видеть перед собой хозяина, и продолжил: – Слышал, слышал, как вчера господа гости куролесили. Знатно!

– Сам-то чего не пришел?

– А чего мне там делать? Плясать не могу, манерам не обучен, сиди уж, пим дырявый, за печкой и не выглядывай.

– Вот и получилось: самые близкие не появились. Ни тебя, ни Ксюши.

– Ладно, Захар Евграфович, не обижайся. Гости погуляли и уехали, а мы-то с тобой остались. Зато я тебе такой важнеющий подарок приготовил!

– Ну, показывай свой подарок.

– А он такой, подарок-то, его не покажешь. Про него только рассказать можно.

– Тогда рассказывай, чего тянешь!

– Расскажу, расскажу. Только давай выкатимся отсюда на вольный воздух.

– Какие такие секреты? Говори.

– Секреты, ох, секреты… Даже стенам доверить побаиваюсь. Поехали, поехали на воздух, на всякий случай…

Агапов выкатился из своей каморки, дверь закрыл на висячий замок, большой ключ на засаленной веревочке повесил себе на шею и покатил к выходу, ловко двигая руками колеса коляски. Захар Евграфович молча последовал за ним.

Недалеко от конторы стояла беседка. Над ней высился могучий разлапистый кедр, щедро усыпанный в этом году шишками. Иные из них, перезрев, падали и глухо тюкались в землю.

– Куда Екимыч смотрит, собрать бы урожай надо, пропадает, – сетовал Агапов, задирая голову вверх и оглядывая кедр.

– Да я не велел, пусть кедровкам на корм останется. Зима длинная…

– Святое дело – божьим птицам на прокорм. Святое дело…

– Слушай, старый, ты для чего меня звал, про шишки спрашивать?

– След Цезаря отыскался – вот тебе новость, вот тебе секрет, и вот тебе подарок!

– Где?! – встрепенулся Захар Евграфович и так круто развернулся на каблуках, что вывернул с корнями пожухлую траву.

– Да ты присядь, Захар Евграфович, присядь. В одно слово не уместишь. Долго надо рассказывать…

– Чего кота за хвост тянешь?! Говори!

– Говорю. По порядку. Докатился до меня слушок, что объявился у нас, в ночлежном доме у Дубовых, мужичонка один из беглых. При золотишке. И начал он, как водится, голенища загибать. Крепко закуролесил, две недели не просыхал, а в пьяном виде рассказывал: будто бы побывал он за Кедровым кряжем, а там, будто бы, староверы проживают, и там же, за Кедровым кряжем, Цезарь со своими людишками обосновался…

– Ты чего несешь?! – едва не закричал Захар Евграфович. – За Кедровый кряж, всем известно, пробиться невозможно! Гиблое место! Сколько народу сгинуло, а никто одолеть не мог. Ладно, твой беглый с перепою сказки рассказывает, а ты с какого рожна их повторяешь?

– А откуда он про Цезаря с его людишками проведал?

Захар Евграфович замолчал, словно споткнулся. Агапов же, будто куделю скручивал, потянул дальше дребезжащим своим голоском:

– Спорить с тобой, Захар Евграфович, не собираюсь, а только сомнение меня одолевает: за Кедровый кряж не пробиться, а мужичонка откуда вылупился? Ветром с горы надуло?

– Доставь его сюда, и спросим. Только мужичонки твоего, как я понимаю, давно уж след простыл. Да был ли он?

– Был, был – это я тебе верно говорю. А вот доставить его сюда, правильно толкуешь, в сей момент не могу. А что следа касаемо – не простынет. Сегодня вечерком наведаюсь к Дубовым – в точности разузнаю. Все следы разыщем – вот увидишь. Будет Цезарь у нас в руках трепыхаться, будет, хоть из-за Кедрового кряжа достанем, хоть из-под земли.

– Ну-ну, – Захар Евграфович круто развернулся и скорым шагом пошел прочь от беседки. Кулаки у него были крепко сжаты. Сквозь зубы он чуть слышно шептал: «Цезарь, Цезарь, где же тебя отыскать, вражина?»

12

На отшибе от Белоярска, на крутом взгорке, который торчал, как большой чирей, посреди поймы реки Талой, высился огромный и несуразный дом: в два этажа, с множеством окон самых разных размеров, с плоской крышей и – без углов! Круглый. Внизу – подвал, в него вели широкие ворота, в которые можно было въезжать хоть на телеге. В любое время года ворота стояли распахнутыми настежь, и в подвал, когда выдавались ветреные дни, летели снег, дождь, пыль и мусор. На дороге, ведущей к воротам подвала, а заодно и к самому дому, высилась большая каменная арка. Кирпичная кладка выщербилась, и стояла арка вся в выбоинах, словно переболела оспой.

Невиданное в городе каменное чудо взялся строить лет семь назад владелец трех золотых приисков Кузьма Ильич Деревянко. Веселый был человек, азартный, грозился, что на плоской крыше дома он разведет невиданный сад, закроет его сверху стеклом и будут у него круглый год родиться невиданные огурцы и даже яблоки. Белоярцы только головами покачивали, слушая про его замыслы, а за спиной даже пальцами у висков крутили, да только кто ему указ, Кузьме Ильичу – свои деньги тратил, не чужие и не заемные. И росло каменное чудо, как на дрожжах. Кто знает, может быть, со временем и выросло бы оно полностью, согласно грандиозному замыслу, да только случилось непредвиденное событие: разменяв шестой десяток, Кузьма Ильич отправился в город Санкт-Петербург, чтобы отдохнуть от праведных трудов, и имел там неосторожность пойти в театр и увидеть на сцене молоденькую балерину, порхающую, как невесомая белая бабочка. Увидел и с ума сошел старый. Позабыл обо всем на свете. Ни жены, ни детей, ни внуков своих не вспомнил, когда просаживал деньжищи на содержание порхающей балерины. А девица оказалась из молодых, да ранняя. Сразу сообразила, какую ей выгоду сулит поздняя старческая любовь сибирского денежного мешка, и залезла в этот мешок сразу двумя проворными ручками. Тащила, не стесняясь. Но до тела своего Кузьму Ильича не допускала, только и позволяла ручки целовать. А он еще сильней раззадоривался. И ничего для белой бабочки не жалел: на нежные пальчики, на трепетную шейку, в мочки розовых ушек столько драгоценностей уместилось, золота и бриллиантов, что впору их было взвешивать, если все скопом собрать, с помощью пудовой гири. А старому неймется, бес в ребро тычется: банкеты на сотни персон закатывает, бенефисы для своей пассии устраивает, в конце концов отправляется с ней в далекий город Париж, где каждый, кто служит высокому искусству, обязательно должен побывать. В Париже балерина быстренько бросила Кузьму Ильича и упорхнула с молодым и очень красивым итальянцем в неизвестном направлении. От огорчения Кузьма Ильич запил горькую и, возвратившись домой, остановиться никак не мог. Дела его тем временем пришли в полный упадок, и закончилось все очень печально: на белоярском кладбище появился большой чугунный крест, два прииска ушли в чужие руки, а наследники Деревянко, чтобы спасти третий, начали торопливо продавать движимое и недвижимое. Выставили на продажу и недостроенный чудо-дом.

Но покупать его никто не желал.

Предлагали владельцы даже на кирпичи разобрать и отдавали по совсем уж бросовой цене, однако снова выдалась осечка: не было покупателей. Еще и по той причине, что сведущие люди хорошо знали: кладка – мертвая, ни ломом, ни кувалдой ни единого кирпича добыть невозможно. Совсем отчаявшись, наследники Деревянко махнули рукой на дом и даже сторожей от него убрали.

И как только сторожей убрали, в дом шустро стала стекаться белоярская рвань: пропившиеся старатели, беглые, нищие и совсем пропащие людишки, давным-давно отбившиеся от дома и позабывшие фамилию и отчество. Чего, спрашивается, не жить? Какая-никакая, а крыша над головой имеется, все остальное Бог подаст, если смилостивится.

В это самое время неожиданно объявились покупатели, с которыми наследники Деревянко даже торговаться не стали – только бы с рук сбагрить чудо-дом да хоть какую-нибудь копейку за него поиметь. Купили дом братья Дубовы, Акинфий и Ефим, звероватого вида мужики, явившиеся из дальней деревни, стоявшей у подножья Кедрового кряжа. Белоярцы гадали: чего они с домом делать будут, два таежных лешака? Под какое такое полезное дело приспособят диковинное строение?

А братья Дубовы, оказалось, ничего и не собирались с ним делать. Только и разорились: печи сложили, нары сколотили да окна вставили. И начали со всех постояльцев взимать плату – умеренную, скромную, в самый раз по дырявому карману. Правда, злые языки поговаривали, что Дубовы и золотишко, в обход казны, принимают, и ворованным добром не брезгуют, да только на каждый язык платок не набросишь. Говорят? Ну и пусть себе молотят…

Как Дубовы с лихим народцем, оказавшимся у них в постояльцах, договориться смогли – неизвестно, но результат явился удивительный: нигде, ни на какой бумаге не прописанные правила проживания соблюдались неукоснительно. Были они простыми, как топорище: если в доме живешь – заплати, нет денег – договаривайся с хозяевами, они в твое положение всегда войдут, но если обманешь и сбежишь – больше здесь не появляйся. Если в доме что увидишь или услышишь, чего тебе видеть и слышать не надобно – забудь, но если хозяева спросят – отвечай, как на духу. А еще каждый постоялец знал: придут по твою душу казенные чины – хозяева тебя никогда не выдадут. Укроют, спрячут в многочисленных ходах, да так ловко, что сам черт не обнаружит. А дальше, не обессудь, выкручивайся, как знаешь.

Вот так и жил чудо-дом, именуемый теперь в народе очень просто – ночлежка у Дубовых.