Золотая Верблюдица

– Ты чего это, Машка?! – проснувшись, удивился Виктор

– Страшно мне. Слышишь как воет Султан?

– Так он не один воет. Что ты не слышишь, все собаки хутора воют. Это они от любви и тоски по сучкам на луну воют… Иди спи. Я же дома. Чего тебе бояться. Иди, иди, не бойся.

– А можно, я с тобой спать буду? – С этими словами она всем телом прижалась к нему, а он обнял её, говоря:

– Перестань труситься. Спи, раз тебе так хочется.

…Но не спалось… И настало то чудное мгновение, когда Машенька вскрикнула:

– Ах! – и впилась зубами в плечо Виктора…

Они любились, не чувствуя кровных уз, как страстные любовники, до тех пор, пока не запел петух в курятнике, возвещая зарю нового дня юной женщины, Машеньки Форсик.

Глава 2. Тайны любви.

В тайной любви и ласках Машеньки и Виктора время не шло, оно неслось вихрем, кружа голову любящей паре аж до десятого класса. Машенька от той любви зацвела буйно, как сирень в садах соловьиных, а таинство любви придавало ей неистовую страсть к Виктору, который стал её божеством. Узы крови её не волновали, и остановить в любви не могли. Машенька любила без всяких раздумий.

Виктор понимал, что грех так любить сестру, хоть и двоюродную, и, лёжа в постели перед образом Божьей Матери, зарекался прекратить эту любовь. Но, когда в ночи Машенька глазами, всей красотой и запахами своего существа обволакивала его как дурманом, он думал: «Быть может, Бог создал такие ночи, чтобы покровом неземной чистоты облечь любовь человеческую».

И он отступал перед этой всемогущей божественной силой страсти. Его дурманили рыжеватые волосы Машеньки, которые ниспадали на её плечи и грудь, и оттеняли молочной белизны кожу. Не в силах отказать себе в наслаждении, он наклонялся над нею и миловал её с нежностью.

Тело её источало сильный и пряный аромат, а сладость её алых потаенных губ подобна была вкусу треснувшего от спелости плода персика… И они вновь «грешили».

До какого «греха» они долюбились бы, то знал один Бог. Но он решил, что хватит и тех счастливых мгновений и… разлучил их под благовидным предлогом.

Почтальон привёз из райцентра повестку Виктору явиться в военкомат. Там ему объявили, что отсрочка от службы в Вооружённых Силах СССР с него снимается, и он обязан явиться через трое суток в военкомат для отправки к месту службы – на Тихий океан.

Дни перед отъездом пролетели, как сон. За свои двадцать два года он не видел столько слёз матери и… Машеньки. У каждой слёзы были свои.

В последнюю ночь, выйдя за ограду, остановился и окинул взглядом всю равнину степи, озарённую ласковым, мягким светом, тонувшую в серебряной мгле безмятежной ночи. Лягушки в речке были в ударе и их концерт заполнял пространство, а в вешняке заливались соловьи, рассыпая мелодичные трели своей песни, той песни, что гонит раздумье, пробуждает мечтания и как будто создана для поцелуев, для всех соблазнов лунного света.

Вдалеке, по берегу речки, тянулась извилистая линия кущей ив. Лёгкая дымка, пронизанная лучами луны, словно серебристый белый пар, клубилась над водой и окутывала все излучины русла воздушной пеленой из прозрачных хлопьев. Виктор присел на отживший свой век ствол ивы у самой реки. Его душу переполняло неодолимое, все возраставшее умиление.

– Ты думал, что я не найду тебя! – плеснулся ласковый голос Машеньки в душу Виктора. Она, с зарёванными глазами, села рядышком и склонила голову к нему на грудь. Так они сидели некоторое время молча, а затем она спросила:

– Витенька, зачем бог создал всё это? Если ночь предназначена для сна, для покоя и отдыха, зачем же она прекраснее дня, нежнее утренних зорь и вечерних сумерек? И зачем сияет в неторопливом своём шествии эта пленительная луна, более загадочная, чем солнце, такая тихая, таинственная, будто ей указано Богом озарять то, что слишком сокровенно и тонко для дневного света? Почему и зачем луна делает прозрачной мрак?

Виктор прижал любимую к себе, стал целовать её щёки, глаза, пальчики рук. Ему хотелось заплакать. Он не мог говорить, а она продолжала:

– Витенька, любимый мой. Скажи мне зачем соловьи не отдыхают ночью, как другие, а поют в трепетной мгле? Зачем эта тревога в сердце, это волнение в душе, эта томная нега в теле? Зачем раскинуто вокруг столько волшебной красоты, которую люди не видят, потому что они спят в постелях? Для кого и чего сотворён этот чудный мир, эта поэзия, исходящая с небес?

– Для тебя, Машенька…, любимая, для тебя, – целуя, шепчут губы Виктора.

А через месяц Виктор, уже матрос подводного корабля, получил, записанное на мягком диске, письмо от Машеньки, в котором она писала и пела:

– Витенька, любимый, «Помню, как в сказке я, звёздочки ясные, встречи, что сердце влекут, слово прощальное, голос твой ласковый помню, забыть не могу…»

…Что мог ответить Виктор?

Прошло не мало времени, прежде чем Виктор написал Машеньке: «Машенька, моя любимая, возможно, ты осудишь меня, но не можем мы создать с тобой семью. Мы хоть и двоюродные, но брат и сестра. Я не хочу, чтобы нашу семью постигла кара божья и проклятье родителей наших. Если можешь, прости меня. И будь в любви свободна. Я же тебя и нашу любовь никогда не забуду. Прощай, любовь, прощай. Простить мне обещай…»

Это было как гром среди ясного неба для Машеньки. Это было, как рванувшая глубинная мина под нею, это была катастрофа юной любящей женщины, это было схождение лавины слёз из поражённого сердца и немой вой души!

С опустошённою душою Машенька продолжала жить. Всё у неё валилось из рук. В школу она ходила, но и там в голову ей ничего не шло. Сидела мумией египетской на уроках, не в силах мыслить ни о чём, кроме растерзанной судьбой её любви.

Дело дошло до того, что Иван Петрович, директор школы, вызвал родителей Машеньки и предупредил о том, что она не сдаст выпускные экзамены, а так как на второй год в десятом классе не оставляют, то ей вместо аттестата выдадут справку, с которой она ни в какой институт не поступит и будет в колхозе коров доить или с тяпкой буквой «Г» в поле корячиться.

Отец и мать Маши, разумеется, не знали, отчего на глазах увядает их дочь, отчего она, всего пол-года назад, сияющая красотой девушка, упала духом и тоска в глазах её вызывала страх у матери за её жизнь. На все мольбы матери Машенька лишь страдальчески смотрела на неё и алмазинки её слёз катились по увядающим щекам.

– Доченька, – молила мать, – возьмись за ум. Закончи школу. Может Бог даст в институт поступишь. Что же, и ты быкам хвосты крутить, как я, будешь? Доченька… Ты же посмотри на себя… Это же страх господний… Доченька, пожалей себя и мать свою с отцом.

Через неделю Машенька сказала маме:

– Я и школу закончу и в институт поступлю, только ты, мамочка, не страдай.

И вот вскоре утром на МТФ соседка, такая же доярка, как и мать Машеньки, сказала ей:

– А твоя Машка загуляла.

У Дарьи Ивановны, матери, горло перехватило. И когда к ней вернулся дар речи, она вскрикнула:

– Надька! Ты брэшешь!

Та прижала руку к сердцу:

– Истинна правда, убый мэнэ Бог, як шо брэшу. Сама бачила як она, колы ты с Емельяном уже дрыхныте, а Машка через викно убега из хаты и до ричькы подается. Я и подследыла по своёму бабскому любопытству. Там я и застукала. С Сёмкой она там валандается.

– С яким Сёмкой? У нас в хутори одын Сёмка. Так вин учитэль.

– Вот з ным она и любыться. Да ты сама сходы туды меж дэсятю и дванадцатю ночи. Сама и побачишь.

Дарья Ивановна весь день молчала, кипела возмущением и радостью. Гнев к Семёну, учителю, примешивался с радостным чувством к непобедимой силе любви, которое возвращало её дочь к жизни.

Мать выследила дочь.

На дальнем краю луга, под купами ив, увлажнённых радужным туманом, появились рядом ОН и ОНА.

Семён был выше ростом Машеньки, он шёл, обнимая свою подругу за плечи, и, время от времени склоняясь к ней, целовал. Затем мать увидела, как они оказались единым существом, для которого предназначена была эта ясная и безмолвная ночь. И она не воспротивилась этой божьей воле.

– Значит, Господь дозволил им любить друг друга, – подумала мать и смиренно ушла.

А началась эта любовь так: в школе Машенька, подойдя к Семёну Семёновичу, и, глядя ему загадочно в глаза, произнесла:

– Мне надо с Вами поговорить. Я буду ждать вас у речки в десять вечера.

– А если я не приду?