Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

«Промежду прочим, слух меж нами идет, что Корней ваш заговоренный и ни пуля, ни шашка его не берет. Правда то, чи брехня?»

Потом казаков увели, они больше не вернулись. Кругом всё упорнее, всё настойчивее слухи шли, что Корнеев отряд где-то поблизости в степи гуляет и вот-вот село будет брать.

Междоусобное побоище – болезнь заразная: заболеешь, скоро не вылечишься. Казалось попервоначалу, что недоброе братоубийственное дело долго твориться не может, опамятуются люди, ведь братья же, христиане православные, и делить им вроде нечего. Но дальше в лес – больше дров. Дни тяжелые, словно лопасти каменного молотильного катка, катились, и всё меньше оставалось у людей надежды, что кончится взаимное истребление и брат брату руку подаст. Что-то темное и страшное, от людей может вовсе независимое, тем недобрым дням свой жестокий облик давало, и люди не имели силы темному и страшному препону воздвигнуть.

Как-то, вовсе даже неожиданно, услышали, что в степи пушки бьют – далеко, а слышно – и тут же паника средь белых началась. От двора к двору весть покатилась: красные идут. Они и пришли. На рассвете конная лавина затопила село, и начались тут объятия и поцелуи, радость встречи яркой была, но могла бы быть и ярче, да только в некоторых дворах плач начался, это в тех, в которые не вернется тот, что ушел тогда в степь – сложил он буйную голову. Отряд Корнея крупным теперь стал, не только селяков в себя включал, а и много пришлых – может быть, с тысячу бойцов в нем было – но устоять не устоял. Белые силу собрали и красных опять в степь погнали, но за те несколько часов, что они в селе пробыли, новое горе и в суровскую хату без зова вошло. Привез Корней весть, что отца тиф унес и похоронили его под городом Астраханью, а Митька, в село ими посланный, назад не вернулся и неизвестно, что с ним приключилось. Дед Прохор тогда, за овцами отправившись, по пути заболел, привезли его домой в беспамятстве, и он, не приходя в себя, умер, Митькину тайну в могилу унес.

Корней об отце полную правду не рассказал – хотел смягчить удар, да другие раскрыли тетке Вере конец Тимофеева земного пути. Поведали они ей вот что:

В зимний день кружили они по степи, казаками преследуемые. С ними небольшой обоз был, на санях раненных везли, а в нем одной обозной упряжкой Тимофей правил. Кольцо белых становилось всё теснее, всё труднее было уходить от них, и Корней, петляя по степи, привел отряд к реке. Всё быстротой решалось. Корней не дал отрезать и окружить себя, переправился отряд по льду, но обоз оторвался, остался в степи.

Белые хотели хоть обоз перехватить, в догонку за ним шли. Тимофей, стоя в санях, гнал свою упряжку к реке, но тут несчастье случилось: ранило одну лошадь, запуталась она в постромках, приковала сани к месту. Перерезал он постромки, да на одной лошади с санями тяжелыми не ускачешь. Односельчанин, который рассказал всё это матери, в обозе был. Увидел он Тимофея в беде, придержал коней и крикнул, чтобы тот прыгал к нему, но не мог Тимофей людей бросить. Обоз переправился, только саней старого Сурова не было.

Узнав о беде, Корней с Григорием, Филькой и Тарасом назад подался, хотел казаков настичь и за отца постоять, да поздно было. С степного кургана видели они, как втягивался казачий отряд в хутор.

Под вечер Григорий, переодевшись в мужичью свитку, прошел через хутор и увидел: отец и четверо бойцов, что в его санях были, висели на деревьях. У дерева валялся зеленый шарф, и Григорий поднял его, на груди спрятал. Ночью с малой силой, добровольно вызвавшейся идти с ним, Корней проник в хутор, и произошла тут ночная сабельная игра. Хуторяне надолго запомнили, как в ту ночь, меж других, носились четверо – двое больших и двое поменьше. Словно дьяволы рубились эти четверо с казаками. Сыны Тимофея Сурова справляли поминки по батьке.

В остальном сказанное Корнеем было правдой. Старый Суров был похоронен в астраханских степях, куда отряд привез его мертвым.

Мать, узнав всё это, вовсе надломилась. Почти не плакала – знать слез больше не осталось. Молча сидела.

Смотрела в угол, где у икон лампада теплилась. С утра до вечера, потом всю ночь и весь следующий день сидела она. Отряд Корнея снова в степь ушел, но тетка Вера не слышала, как сыновья с ней прощались. Когда белые открыли стрельбу из пушек, она даже головы не повернула – не слышала. Кто может сказать, о чем она думала? Раздавило ее горе, вот и всё, что скажешь. Дети и Варвара хлопотали около матери, плакали за нее, но она ничего не видела, даже слез своих детей не видела. Только вечером второго дня она встрепенулась – как птица недостреленная. Хваталась за детей, прижимала их к себе. Неуклюжий Иван нечаянно сбил с ее головы платок, Марк взглянул и издал вопль. У тетки Веры были длинные черные волосы. Когда она по вечерам распускала их, они покрывали ее волной почти до колен. Тут же увидел Марк, что мать – седая. Совсем седая. И старенькая вдруг стала, согнулась.

Отец Никодим, несмотря, что революции не одобрял, о Тимофее после панихиды прочувственное доброе слово произнес, а Митьку велел в безвестии сущих поминать – может, вернется.

Теперь жестокие бои шли. В городе рабочие восстали. Степной край всё больше подпадал под красных. До села доходили громы; пушки степную тишину на части рвали. Через село шли обозы, проезжали конные отряды, проходили пешие. За те полтора года, что война косматым зверем по степи гуляла, люди злее стали, сердцами ожесточились. Теперь грабили мужиков открыто, без жалости, и горе той хате, в которой не накормят обозленного солдата.

Село Суровых лежало на перекрестке дорог, и потому за него обе стороны яростно бились. На самой окраине, на выгоне, куда в другое время люди коров выгоняли, доходило до рукопашных. Но всё труднее было белым стоять.

Ушли они, а на другой день село опять какую-то их часть увидело, теперь уже пленными. Пригнали их под вечер. Полураздетые, окровавленные. Красногвардейцы картинно гарцевали вокруг пленных, картина ж была печальной, никому не в радость.

Прошли те времена, когда захваченных в плен пускали на все четыре стороны; революция требовала крови, пролитая кровь вызывала новое кровопролитие, а круг кровопролития, только дай ему ходу, всех людей без разбора в свой предел включит. Пленных было больше сотни. Марк стоял совсем близко, когда их в тюрьму вели. Вдруг мелькнуло перед ним сухое – черное и злое – лицо, которое он запомнил на всю жизнь. Тот самый офицер, который тащил мать в другую комнату. А еще через несколько рядов, увидел Марк певучего Серафима, когда-то стоявшего у них на постое.

В хате было людно, шумно, когда он добежал со своей удивительной вестью. Семен, подрагивая пустым рукавом пиджака, рассказывал мужикам о новых порядках, которые теперь будут установлены, договаривался о выборах совета. На нарах, потрясая всё кругом храпом, спал Корней, а с ним заодно какой-то черноусый человек – такой длинный, что его ногам в больших солдатских сапогах не хватало кровати и для них подставили табуретку.

Мать была в хате, чистила картошку, слушала, что Семен говорит.

«Мамо, знаете кого я бачив?» – крикнул ей Марк. Торопясь, он всегда употреблял больше хохлацких слов, чем москальских.

Те, что сидели у стола, недовольно поглядели в его сторону: мешает.

«Замолчи!» – приказала мать.

«Я бачив…», – старался выговорить Марк, распираемый новостью.

«Кого ж ты бачив?» – спросила мать, наклоняясь к нему ухом.

Он прошептал ей, опасливо косясь на Семена: «Я бачив того черного офицера, який… Промеж пленных он».

Мать увлекла Марка в сенцы и там зашептала – напуганная, побледневшая:

«Молчи! Ради Спасителя – молчи! Не пощадят они его, братья-то твои. За зло пусть Господь его судит. Никому не говори, слышишь, Марк? Никому! Крестись!»

«А еще бачив я Серафима», – сказал Марк, перекрестившись.

«Спаси его Господь! Хороший он человек, не обидчик. Все домой, на Дон, порывался».

Мать пошла к печке, наклонилась и на горестном ее лице заиграл отблеск пожара, полыхающего в печной утробе. Марк был захвачен новым видением. Во двор въехали на конях Филька и Тарас. Иван уже вел в поводу коней братьев. Марк, как всё равно его и не было с матерью, во двор прыснул – братьев встречать. Семнадцатилетний Филька выглядел совсем взрослым. Одет он был в хорошую гимнастерку, подпоясан пулеметной лентой. Ехал на высоком вороном жеребце. Протянул Марк руку, чтобы погладить коня, но Филька сурово оглядел его с ног до головы и ломающимся баритоном сказал: «Не трогай! Убить может».

«Да я ж только поглажу», – заискивал Марк. – «Уже и погладить нельзя!»

Филька ловко спрыгнул на землю, сказал Марку: «Садись, покатайся».

Они были добрыми друзьями, Филька и Марк, а старую дружбу забывать неловко.

Тарас тоже повзрослел, стал суровым и даже как-бы чужим для младших братьев. Ему было пятнадцать лет, а смахивает на видавшего виды солдата. Очень он стал на отца похожим, но не внешностью – внешностью к тетке Вере ближе – а медлительностью, неразговорчивостью. Похож, но, может быть, и не похож. Отец спокойствие в себе носил, веселости не был лишен, а Тарас словно чем-то тяжелым был наполнен и на его молодом лбу глубокая морщина поверх бровей легла.

«Тарас сильно об отце печалится», – вспомнил Марк слова Корнея, сказанные им Варваре. – «Плохо то, что он смерти перестал бояться, как будто ищет ее. Лезет в каждую драку».

Тарас молча укоротил стремена для Ивана, помог ему сесть на коня и пошел к хате, из которой в это время выбежала мать.

Марк с Иваном наслаждались ездой на настоящих боевых конях, даже учинили что-то вроде кавалерийской атаки, при которой Иван умудрился кулаком крепко смазать Марка по губам, после чего Марков интерес к верховой езде сразу поубавился. Поставив коней в сарай и подкинув им сена, Марк с Иваном пошли в хату. Мать готовила к обеду большой стол. За стол уселись все, кто тут был, для Марка же с Иваном места не было и они полезли на кровать. Корней и тот другой, длинный, уже сидели за столом вместе со всеми. Длинного все называли командующим. Занятая своим делом, мать нет-нет, да и поглядывала в окно. Не показывался еще один сын, Гришка.

«Сема, а когда же Гриша приедет?» – робко спросила она у старшего сына.

«Гришка не приедет», – сказал Филька. «У белых пушку отбили, так он чистит да смазывает ее».

Мать пригорюнилась. Не видать ей Гришки, не променяет он свою пушку на тетку Веру.

За обедом молчали, но потом, положив ложки, все сразу заговорили. Марк не очень хорошо понимал, о чем идет речь, как вдруг Семен сказал знакомое ему:

«Пленных взяли больше сотни человек», – сказал он, обращаясь к длинному. – «Я приказал привести их сюда, в село. Тут белые расстреляли красногвардейцев, попавших к ним в плен. Могилы за селом. Как будем с этими?»

Марк открыл было рот, чтобы сказать свою новость, но мать так на него поглядела, что он сразу вспомнил: нельзя говорить, крестом связан.

Корней искоса смотрел на пустой Семенов рукав, а тот безручный рукав трепетал и это, как знал Корней, означало, что Семен волнуется, и это, как всегда раньше, ожесточало Корнея.

«Перестреляем, да и вся недолга», – сказал он. – «Они нас, мы – их, о чем еще говорить?»

«Корней, да что ж это?», – громко сказала тетка Вера и придвинулась к столу. – «Да в своем ты уме? Да как же это ты людей-то убить хочешь!»

«А вот так: они нас, а мы их», – развязно сказал Корней. Может быть, ему немного неловко было, что мать в их дело вмешалась, оттого и развязность эта ненужная.

«Замолчь, Корней, замолчь!» – строго сказала тетка Вера. – «Отца лишились, так некому вас учить. Как такое может быть, чтоб убить людей!»

«Мамо, вы ж знаете. Они наших убивают», – тихо сказал Семен.

Тетка Вера вдруг припала к безручному Семенову плечу, горячо зашептала: