Род. Роман

– Знакомьтесь, Владимир Трубецкой, – представил Клюев.

– Левушка, организуй, будь добр, чаю. Выпить нечего: сухой закон, господа, – попросил брата Коля.

– Ну, как там, на Румынском? – в один голос спросили Лева и Бальмонт.

– Неделю, как германцы прорвали оборону. Наступают, теснят нас здорово. Все, что за лето отвоевали, в три дня противник занял. Страшное дело, газ какой-то ядовитый на наши окопы пустили, солдаты задыхаются, сознание теряют, синеют и мрут, а что к чему – никто понять не может. Конец света прямо! Чуть ветерком сдуло, их артподготовка – по очумелым и мертвым. Я чудом выскочил, через кисет с табаком дышал. Сам не знаю, как сообразил. Но не удушился. А вот руку задело. Во взводе моем только двое живых, не считая меня.

– Звери они, нелюди! Это же не выдумаешь, газами травить, словно крыс, – воскликнул Коля, – а вы, господа левые социал-демократы! Война не нужна, с немцами целоваться! Как они нас! – он гневно посмотрел на Бальмонта.

Коля Бальмонт явно стушевался, пытаясь что-то сказать в оправдание, но его никто не слушал.

– Я в ополчение добровольцем записался. Завтра сбор у Казанского собора, – сказал Клюев.

– Вот и Коля Бруни в санитары уходит, – с волнением воскликнул Бальмонт.

– Они правы, господа, подлинные патриоты. Только так и должен поступать русский гражданин. Эх, выпить бы за родину, за царя, за отечество, да вот сухой закон, – взмахивая здоровой рукой, подытожил Трубецкой, – спасибо вам, братцы.

Левушка принес стаканы, сахар, чай.

– Пейте хоть чай, господа. Того гляди, что и его негде достать будет.

За окном стало светать, и загремел совком дворник. Молочница проехала. Занялся новый, неспокойный день…

5

М.А.Полиевктовой[3 - Мария Александровна Полиевктова – старшая дочь А.А. и Т. А. Полиевктовых. Прим. автора.]

Милая моя Машенька!

По всей вероятности, по возвращении из Флоренции, тебе не удастся застать меня ни в Петрограде, ни в любезной моей Первопрестольной. Место мое определено будет Богом и совестью моей. Знаю только, что это будет фронт, и занятия мои уместятся в простом понятии «санитар». Прошу помнить, что это временная отсрочка свадьбы нашей не по моей вине, а по причине, от нас независящей. Коли буду жив, буду помнить тебя, как нынче помню. «Черное небо, большая острая звезда около креста колокольни Ивана Великого. Кажется, мне было не более семи лет… Я сидел на подножке коляски у ног моей возлюбленной, и сердце колотилось, когда касалась меня коленями. О, как сладостно сидеть у ног возлюбленной, когда кругом ночь, и никто не видит твоего счастья! Я знаю, что это была настоящая любовь! И от любви – я помню, как сердце обогрелось еще другой любовью к твоей матери и сестре, которые сидели тут же на извозчике.

Маша!

Маша! Мария! Ты и (тогда) была моей невестой, я не изменял тебе, когда мы встретились, в мою комнату вошло счастье – оно красное, как солнце, когда зажмуришь глаза и видишь свет сквозь веки – кровь и огонь. И в каждой вещи (о, сколько их было – коробочки, камешки, кольца, маленькие книги, немецкие и французские стихи, и серое дорожное пальто, и ожерелье из пасхальных яиц на золотой цепочке, и зонтик с белой ручкой, которую я незаметно целовал).

Боже мой! В каждой вещи был целый мир, страны всего света – Индия, Персия, Китай, старая Франция. Но я любил тебя (и сейчас люблю), как русский любит русскую женщину. Я помню вечер, когда я ждал тебя, как купец Калашников (мне почему-то приходил тогда в голову этот образ) ждал свою жену в страшный вечер, когда целовал ее царский мученик. Я ждал тебя, в висках стучала кровь, и я был, как перед казнью; ждал приговора: жить или не жить! И ты пришла, и я держал тебя в своих объятиях, и опять все было: кровь и огонь!» (5).

Даст бог, увидимся, и ты станешь моей женой. Я буду писать Левушке, а как узнаю, что вы вернулись, напишу в Москву. Кланяюсь Татьяне Алексеевне и сестричкам твоим.

Храни Вас Бог. Коля Бруни.

6

Стройный ряд старых каштанов вдоль дороги, вымощенной черной брусчаткой. На каждом каштане, примерно в сажени от земли, белая кольцеобразная полоса шириной в аршин. По дороге обозы, обозы: туда – снаряды, пушки, в разрозненном, нескладном строю серые солдатушки российские. Обратно – кибитки с красными крестами, телеги с раненными, пешие в бинтах, кто сам еще идти может. Лица изнурены страданием. Слева, прямо на поле, несколько палаток с крестами: полевой госпиталь. Щуплый, усталый санитар ведет раненого. Ранение в живот. Несчастный обнял санитара правой рукой за шею, левой придерживает рвань из штанов, гимнастерки и внутренностей на животе. Стонет…

– Милый потерпи. Уже дошли, братец, слышь, не помирай, Христа ради. Вот госпиталь, помогут, – почти кричит ему санитар.

– Не доживу я, – стонет боец и сползает с шеи помощника. Кончается. Навстречу санитарка.

– Давай, браток, помогу, – тащат вместе. Внутренности валятся на траву.

– Нет, не донесем. Царство ему небесное, – говорит барышня. Ни слезинки на ее лице, ни сострадания. Только оцепенение. – Тридцать восьмой нынче с утра, да и шить его некому, еще шестеро дожидаются, а военврач всего один и не спал уже трое суток.

– Царство ему небесное, – крестится санитар, – вот ведь не донес совсем немного. Пойду я обратно, в трех верстах уж фронт. Вам команда сниматься и отступать.

– Как же сниматься, у нас столько тяжелых! Господи! Услышь нас, господи! – Николай Александрович бежит обратно, в голове шум, в глазах туман кровавый. Канонада не утихает. Бой продолжается. Присесть бы, отдышаться. Некогда. Да вот и траншея, и шинели свои. За бруствером сырое кочковатое пространство, за ним холм.

– Вот немец из-за кустов на пригорке из пулемета льет. Видишь? – говорит прапорщик Семенов Николаю.

– Да, вижу. Вон двое наших братишек лежат: один ничком, другой левее на боку… Да он шевелится. Попробую, может, вынесу.

– Ты что, спятил? На смерть верную под пулемет! – кричит прапорщик.

Николай, втянув голову в плечи и становясь немного короче, выползает на бруствер, катком опрокидывается в кусты, в хлябь болотную и вот уже ползет к ближайшей воронке.

– Дьявол, заметили! Мать твою черту в рот, – кричит прапорщик.

Санитар уже скрылся на дне воронки. Земля столбиками пляшет по ее краю. Плотно пули ложатся!

Пулемет на мгновение смолк.

– Можно успеть, пока ленту переложит, – вслух думает Коля. Встает в полный рост. Бежит. До следующей воронки шагов двадцать-двадцать два. Камнем падает…

– Сняли, гады. Ай, нет, жив вояка, – вскрикивает прапорщик.

Пулемет строчит с новой яростью. Снова столбики пыли вокруг воронки. Николай лежит, не поднимая головы…

– Никак замолчал? – шепчет он, – Помоги, господи. Вперед! – бежит, падает у кустика. Пулемет молчит. Бежит. Падает у солдата, уткнувшегося в землю ничком. Пулемет молчит. Слушает.

– Браток, жив?

– Не знаю.

– Терпи, милый, – тянет за плечи. Несколько рывков, и Николай с раненым в кустах. «Та-та-та» – залаял пулемет. Столбики земли совсем близко. «Фьють», – свистнула пуля. Мимо! Еще рывок – и в воронке. «Та-та-та» ложатся в глину пули… Стихло. Бросок.

– Ух, и тяжел ты, братец, – отдувается Коля на дне следующей воронки, – да ты жив?

– Жи-ив?

– Ну, вот и траншея. Братцы, помогите!

– Дурья башка, разве можно так? И не страшно?

– Страшно, ваше благородие, – отвечает Коля, – да и второй, кажется, жив. Спаси Христос! Я пошел…

Тем же маршрутом, лишь немного правее от кустов да дальше немного, под пулями. Чудо! Жив сам и раненого вынес.

– Смирно-о, – кричит прапорщик, – господин вахмистр…