Самовар. Б. Вавилонская

Отчество: Иванович

Год рождения: 20.III.1911 г.

Место рождения: г. Могилев губернский.

Пол: мужск.

Национальность: русский.

Происхождение: из рабочих.

Отец: Юровский Иван Абрамович, 1880 г.р..

слесарь локомотивного депо.

Мать: Шкиркова Татьяна Маньевна, дом. хозяйка, 1887 г.р.

Партийность: член ВКП (б) с 1930 г.

Образование: общеобразовательная единая трудовая школа 1 ступени. Школа НКВД С.С.С.Р.. Высшие курсы НКВД СССР.

Место работы и должность: уполномоченный Гуляй-Польского районного ОВД Черниговской обл.; зампредседателя продовольственной комиссии Черниговского ОКВД; начальник оперативной группы Ленинградского ОУВД; старший следователь 2 ГУ НКВД; начальник отдела «Г» 2 ГУ НКВД-МВД СССР; начальник ИТК № 4719 «л» МГБ СССР.

Служебные характеристики: Характер иудео-славянский, управляемый. Спортсмен, значкист ГТО 1 степени. С товарищами по работе поддерживает дружеские отношения, способен выпить литр не пьянея. Удовлетворительный стрелок, личным оружием владеет, при необходимости неоднократно исполнял обязанности исполнителя. Нетерпим к врагам народа. Будучи замечен в порочащих связях, неизменно разоблачал врагов народа.

Правительственные награды: орден Боевого Красного знамени, орден Красной Звезды, медали: «20 лет РККА», «За оборону Москвы», «За Победу над фашистской Германией», «30 лет Советской Армии», нагрудный знак «Почетный чекист». Неоднократно отмечался личными благодарностями наркома.

Семейное положение: женат, имеет двух дочерей.

Уволен из кадров по болезни как инвалид 1 степени (облитерирующий эндартериит).

Удостоверение личности № 20713 Г сдано 10.VI.1947.

Паспорт ЛА № 697640 выдан 29.VI.1947 Ленинским РОВД г. Магадан.

Ф.И.О. паспорта: Васильченко Евгений Иванович 1910 г.р.

Каведе любит вспоминать о трудностях и опасностях своей службы. Подписка о бессрочном неразглашении здесь никого не колышет: информацию можно считать не только затухающей, но и практически полностью блокированной, изъятой: кто сюда попал, не разгласит уже ничего.

Тяжелее всего, тем паче по молодости, было людоедство во время голода на Украине, когда он работал уполномоченным. Расстрелов не боялись – все равно вымирать, от голода сходили с ума. Серые скелеты брели по дорогам, ложились в пыль и канавы и замирали. Въезды в города перекрыли нарядами НКВД. По ночам с павших, которых не успевали свезти на телегах в балки и закидать землей, тихие тени срезали сухие полоски плоти с бедер и ягодиц. В 31 году он арестовал женщину, которая через полчаса умерла в машине. Она съела своего четырехлетнего сына, причем сварила мясо ночью, «чтобы запахом приготовляемой пищи не привлечь внимание соседей». Отрезав кухонным ножом сыну головку, поставила ее на стол на его детскую тарелочку, умывала по утрам, причесывала, разговаривала с ней, какой он хороший мальчик, вкусный, мамочка его любит, мамочка его всего скушает, он послушный, хорошо себя ведет, умничка, и не надо плакать, мыло не ест глаза, сейчас мамочка смоет водичкой, вот так. На вопрос, зачем она покрыла головку газетой, она удивленно ответила, что ведь мухи, они же щекотятся, мешают, а у мальчика же теперь нет ручек, чтоб их отогнать.

Вот тогда Каведе начал седеть и начал пить.

Не легче было и в конце тридцатых в Ленинграде. Приказ производить аресты ночью был гуманным и разумным – меньше шума, слухов, фактор неожиданности. Но отдавать приказы очень легко, а проводить их в жизнь очень трудно… Все отлично знали, что означает ночью шум мотора и хлопанье дверец под окнами. После этого надеяться было уже не на что, звонок в дверь был приглашением на казнь, и не быструю и легкую, а в пытке и душевной муке: ты предавал перед смертью все, что было тебе дорого.

Поэтому даром жизнь никто не отдавал. Спать ложились, удобней пристроив рядом одежду, проверив в карманах все ценности и документы, чтоб одеться мгновенно, заранее наметив маршруты и адреса, куда скрыться на первую ночь и куда пробираться дальше. И, выключая свет, спускали предохранители дробовиков и наганов, пальцем проверяли лезвия топоров и кухонных тесаков, привезенных из деревни кос.

На звонок не отвечали. А приказ выполнять надо!.. Ломали дверь – и получали пули в грудь, топоры крушили черепа, ножи полосовали по горлу, заряды дробовиков вырывали живот у подневольных, верных долгу и присяге оперативников. Каждую ночь свозили своих убитых в отделения, и мемориальные доски с фамилиями навечно внесенных в списки части все плотней занимали стены вестибюля.

Когда мы говорим Каведе, что все это его дикие фантазии, и никто сопротивления чекистам не оказывал, он только усмехается нам, как больным детишкам. Вы что ж думаете, люди – это бараны? Кто ж это добровольно и без всякого сопротивления пойдет на смерть ни с того ни с сего, э? А вы как бы поступили на их месте? Загнанная в угол мышь – и то кусается, вот мы здесь – и то люди, сопротивляемся, такие дела делаем. Так что бросьте, граждане, бросьте эту вашу пропаганду о безопасности палачей и беспомощности жертв, у меня два состава группы полностью сменилось за полтора года в оперативке.

Просто про Семен Михалыча Буденного известно – уж больно фигура заметная – что он поливал с чердака из пулемета, две бригады искрошил, и не звонок Сталину его спас, а милосердие Ежова, который умолил вождя пожалеть людей, нельзя же класть две бригады на каждого арестованного, и так состав за составом в кадрах меняется, нет больше резервов на эту ночь.

А вот про случаи типа комполка Оловьяненко никто не знает, комполка – не маршал, не фигура, их две тысячи взято было… и на каждого – несколько убитых, ребята… Комсостав сменил наганы на автоматические ТТ, перезаряжаются они быстро, дверь прошивают, как бумагу, и ворошиловский стрелок Оловьяненко (а все они были ворошиловские стрелки) положил первую бригаду – старшего и младшего сквозь дверь, шофера из окна, – вызвал к себе штабной взвод, вторую бригаду они превратили в решето, отбыли в полк, и пока не заменили назавтра после вечернего развода охрану штаба своими людьми, взять его не удалось, и то потеряли еще пятерых в скоротечном ночном контакте…

– Откуда ж вас, гадов, столько бралось… – без злобы, раздумчиво произносит Жора.

– Скажешь ты тоже – «га-адов», – нисколько не обижается Каведе на чужую глупость. – Тебя бы призвали – и ты бы пошел.

– Не пошел бы.

– А кто б тебя спрашивал. А куда б ты делся.

– Застрелился бы.

– Ой, держите меня, я падаю. Прошел бы обучение, принял присягу, получил чин, пошел бы выполнять приказ на арест врага народа. Ну, так чего стреляться?

– Не понимал, скажешь? Верил, да? И когда был на Колыме начальником лагеря – тоже верил, да? Людей морил пачками – что, и не знал ничего?

Вот упоминание о лагере Каведе неизменно задевает.

– У них, так или иначе, были срока – закон есть закон, – говорит он. – Солдаты – те отслуживают срочную службу. Но почему никто – нет, ты мне скажи: почему никто не сказал, не написал никогда, как тяжела, трудна, опасна ежедневная служба офицера на зоне? Он всю жизнь живет в той же тундре, его летом жрет тот же гнус, зимой секут те же метели, кругом та же Арктика, снежная пустыня, ест те же крупы и консервы, в доме холод, детишки болеют от этого авитаминоза, недостатка солнца, недостатка кислорода в северном воздухе, жена стареет, ни тебе культуры, ни развлечений никаких, ни общества, ничего, врачей приличных нет, одеться некуда. А на мужа блатной в бараке нож точит, вор походя волком позорным оскорбляет, политический за человека не считает, а на кухне у тебя воруют, и на складах воруют, от работы все косят, а норму выполнять надо, не то недолго и самого – в барак, и вот тянешь ты лямку, и ведь никогда слова доброго не услышишь ни от кого, только от своих, чужой этого не поймет… Думаешь, когда со мной несчастье случилось – хоть кто пожалел меня?

Несчастье заключалось в том, что получив медаль «30 лет Советской Армии» (и все они получали армейские награды!), он устроил обмывание, все, ясное дело, нажрались, и решили устроить катание на тройке, благо лагерных лошадей было ровно столько. Март, закат, 20 – тепло, да под баян, да со свистом, – и вывалился из набитых саней, и не сразу заметили в сумерках. В хлам бухой, в сапожках, без оружия, перчатки потерял – споткнулся, дреманул – готов подснежник! что может быть обычнее. Пока хватились, пока искали, пока снежный заряд из-за сопки дунул, собака не чует ни фига, – отморозился. Лучше б, думал потом, замерз вообще, да и дело с концом, – но нашли еще живым, терли-грели, пока то-се, пока в госпиталь, пока думали… У врачей так и называется – «пьяное обморожение».

Больше всех он дружит со Стариком. Ага. У них много общих тем для воспоминаний.

А Каведе его окрестил молчальник-Чех со своим скупым юмором. Сократил на одну букву энкаведе, и одновременно получилось – кожно-венерологический диспансер. Глумливое прозвище, несносное, но значение быстро растворилось в привычке, и уже никаких обид, никто смысла худого не вкладывает, ну, вот так зовут человека, только и всего.

[6][8 - На фотопленке нечетко, даже при большом увеличении, текст трех страниц смазан – дефект любительской проявки. И по закону подлости, разумеется, на самом интересном месте.По поводу этой накладки Жора докладывает анекдот:– Война, госпиталь, раненный в промежность матрос после операции отходит от наркоза, ну, и с тревогой: «Доктор, ну что там у меня... член... целый? – Не волнуйся, все цело, после войны еще женишься на своей Оле, детей настрогаешь! – Доктор, я не понимаю... какой Оле? – Да ладно, шутник! Той самой.– Доктор, простите... у меня там татуировка была... вы не посмотрите?..– Говорю же, только по кончику чиркнуло, цела твоя татуировка! – Что там написано? – „Оля“! – Э-эх, доктор... Там было написано: „Привет революционным матросам Кронштадта от героических военморов Севастополя!“]

. . . . громные красавицы белые сиси кач. . . . . чу подержаться, какой твер . . аааааааах!. . . рячая, тугая, вверх-вниз . . натягивай до конца!. . . ай мне в ротик глуб . . . . молочко брыз . . .

….. нежн …….. втык …….. !!! . …….. чу ебаться, мил ……. уй ….. ………………

7

……………………… зор!

. . славы и денег . . выразить себя . . донести мысли и чуйства ………..

ЯЩИК ДЛЯ ПИСАТЕЛЯ

…….. Явить свое произведение и скрыть себя – вот задача художника, сказал Уайльд: оделся с неподражаемой элегантностью, напомадился, подвел глаза, вдел в петлицу цветок ромашки, собственноручно выкрасив белые лепестки зеленой краской, чтоб изысканно смягчить крикливый природный цвет, и поехал в большой свет, законодательствовать меж денди, где с изяществом и трахнул сына маркиза Квинсбери, и уж тогда надежно скрылся в Рэдингской тюрьме, явив миру «Балладу» и «Из бездны взываю».

Нужно хлебнуть рабства сполна, чтобы выдавить из себя раба до капли: постичь и проповедать суть свободы, скрыв от мира и истории свое имя под уничижительным паче гордости псевдонимом Эпиктет; пусть влюбленный и на лучшее не годный Арриан молитвенно вносит в скрижаль мысли учителя.

(Так что если посадить всех писателей в тюрьму с правом переписки – литература могла бы и расцвести. Те, кто пытался это сделать, были не вовсе лишены понимания сути искусства, и с подчеркнутым вниманием следили за его развитием и связью с жизнью.)