Легенды разных перекрестков (сборник)

Тесный городок, хвосты семейных связей, – естественно, он не мог в конце концов не познакомиться с Хасей. И они сочли, что вполне созданы друг для друга.

Любящие сердца устремились к соединению, круша обломки семейного быта несчастных англичан с танковым грохотом. Английская жена научилась бить посуду, а английский муж бил себя по голове. А Хася с каталой летали загорать в Испанию и развлекаться в Париж. Наконец-то настала красивая жизнь; причем фирма-посредник, получается таким образом, выполнила-таки свои обещания!

Когда газетчики скандальной семейной хроники истощили свое остроумие, а английские пациенты истощили свое терпение, любовный четырехугольник совершил очередную рокировку. Пары утряслись по национально-ментальному признаку, невысморканный эскимос обнял свою селедку, дети обрели отца, а Хася с каталой нагло венчались в городской мэрии по англиканскому обряду.

Англичанин стал зоологическим шовинистом и жертвует деньги лобби, проталкивающему законопроект о запрете иммиграции в Англию. А Хася родила ребенка, от рождения получившего все права гордого бритта, и живет как добропорядочная леди. И когда англичанин встречает на улице этого пацана, растущего и здоровеющего на его кровные денежки, он спешит в церковь и горячо молит Бога отвести от него искушение в смертоубийстве.

РЫЖИК

…Легче перепрыгнуть, чем обойти. Росту в нем сто семьдесят, а веса – сто три килограмма. Эти сто три килограмма он три раза подтягивает на одной руке.

Из одежды по этим причинам предпочитает тренировочный костюм и безразмерную кожанку.

Масть рыжая, веснушки россыпью, нос картошкой, и над добродушнейшими глазками ресницы бесцветные хлопают.

И украшен этот пейзаж златой цепью на манер лорд-мэрской, однако висит на ней не ключ, а откровенный могендовид.

Если б этот парнишечка (сороковник разменял) работал натурщиком у художников-антисемитов, мог бы зарабатывать неплохие деньги. Он и зарабатывает неплохие деньги, но немного в ином качестве. Начальником охраны в одной скромной московской фирме. Фирма свою деятельность не афиширует и на «мерсах» не ездит, но стоит настолько неслабо, что организует всякие международно-культурные сборища и вбивает в благотворительность немереные деньги. А вот такие там ребятки с интеллигентными идеалами подобрались. Все бывает.

И вот в этом-то городишке, где национальным видом спорта стала стрельба по движущимся мишеням, колорит а'ля рюсс, фирма эта крыши не имеет. Крышей работает Рыжик лично.

«Понимаешь, волк ведь в лесу – он не всех дерет подряд, тоже разбирается: зайчик там, барсук, олень. А вот стоит кабан, секач с клыками, боец. Тут серьезно подумать надо. Да ну его на хрен, еще неизвестно, чем кончится. Пойду поищу что-нибудь полегче…»

Тут он как-то в хорошем подпитии провожал друга с Казанского вокзала и только возвращается к ожидавшей машине – вечер, темь, – подходит милая такая девушка с сигаретой и осведомляется насчет зажигалки. Лезет безвредный пьяный толстяк в карман – и получает в лицо струю из баллончика. Уклониться он успел не совсем, нюхнул чуток газку и озверел. А периферийным зрением ловит: двое ребят уже подбегают к нему. Один поехал в реанимацию с переломом позвоночника, второй – с разрывом печени, девушка отделалась переломом руки. «Я все-таки немного подстраховывал, чтобы не убивать. Ситуацию ведь я контролирую». Это оказалась мелкая банда молдавских гастролеров, которую три месяца «не могли» взять.

Всегда симпатичен контраст: внешне человек не может ничего, а на самом деле – все. К Рыжику надо присмотреться – тому, кто понимает, чтобы учесть, что толстые ручки у него в запястье шириной с колено и неплотно прилегают к бокам – под жиром мышцы мешают, и славные глазки иногда принимают выражение, по сравнению с которым актер в роли убийцы – это мать-героиня.

Из кадров он уволился в тридцать семь лет. Спецподразделения рассыпались. Последняя должность его в армии была – инструктор рукопашного боя группы «Альфа». На минуточку. Это трудно себе представить, что должен уметь человек, чтобы в группе «Альфа» быть инструктором рукопашного боя.

Так, вдобавок этот еврей-толстяк-убийца-супермен женат на кореянке. Это не совсем обычная кореянка. Ее дедушка (в переводе с корейского на более доступный нам японский – сэнсэй) до сих пор протыкает пальцем стены, разбивает взглядом бутылки – и тому подобные восточные развлечения. Вы много встречали евреев-альфовцев, которые в отпуск ездят на деревню к дедушке в Корею и там совершенствуют свое рукомесло как дань родственному уважению? Дедушка мечтает, чтобы Рыжик переехал в Корею, и было кому передать свою школу боевого искусства, но Рыжик не хочет в Корею насовсем, потому что там нету евреев и не с кем поспорить о Талмуде и ТАНАХе.

А дедушка души не чает во внуках, рыжих и узкоглазых. Можете себе представить эту гремучую смесь!

Сам-то Рыжик в детстве был существом кротчайшим и забитым. Родом он из местечка под Винницей, классическая черта оседлости. И его собственный дедушка был отнюдь не бойцом. Близко не. Его дедушка был цадик. И не просто цадик, а какой-то уже в особенности почтенный цадик, к которому еще в старые времена знающие люди приезжали со всей Украины, чтобы потолковать о разных святых, но спорных и малопонятных вещах.

Взгляды на святость у дедушки были свои. И он вбивал их во внука в буквальном смысле – палкой по хребту. Невинный хребет отдувался за непослушную голову, которая не успевала вмещать трехтысячелетнюю иудейскую мудрость в дедушкиной интерпретации. Мудрец был хил, но крут. Легок на слово и тяжел на руку.

Тору требовалось знать так.

Дедушка раскрывал книгу наугад и накалывал любое слово иголкой. Нужно было продолжать читать текст наизусть со слова, проколотого не на этой, а обратной, невидимой стороне листа.

Имея натурой копию дедовской, мальчик уважал Писание, но категорически не принимал то, что ему не нравилось. Не нравилось ему уложение о наказаниях, а в особенности его неукоснительное применение. Два полушария юного мозга работали в двух диаметрально противоположных направлениях: одно учило хитросплетения иудейского Закона, а другое алкало мести и торило пути к ее осуществлению.

Поднимать руку на дедушку-цадика было решительно невозможно, но нигде не написано, что нельзя бить всех остальных. Но можно-то оно можно, да кто ж ему даст? Он пробовал бить других мальчиков, менее преуспевших в учении, и в жизни стало одним горем больше: теперь его били все. Хилость и агрессивность – малоперспективное сочетание.

Тем временем мальчик пошел в школу, а в школе были спортивные секции, а в спортивных секциях был недобор, и его взяли на вольную борьбу – для пополнения списка. И вот там он, пыхтя и скуля от злости, стал возиться на ковре, изворачиваясь и напирая на противника всем своим петушиным весом. Он стал бегать, заниматься гантелями, а наибольшее наслаждение доставляло ему подтягиваться рано утром на дедушкином посохе, положив его на открытые двери кухни и сортира. Это был утонченный и даже философский род мести – превратить орудие наказания в орудие своей силы.

В борьбе плохо одно – противника нельзя треснуть. А секции бокса в школе не было. И в четвертом классе, получив третий юношеский разряд по борьбе, он стал ездить на бокс в райцентр. В пятом походя лупил полшколы, и из этой школы его в конце концов исключили вообще за рецидивистское хулиганство – была такая мера наказания.

Тут мнения в семье разделились. Мать плакала, отец держался за голову, зато дедушка встал горой в поддержку, беспрекословно заявив, что будущий великий цадик, надежда семьи, таки должен уметь за себя постоять среди неверных и идиотов, а все эти ложные школьные премудрости его, в сущности, только отвлекают от истинного знания.

Но поскольку учиться все-таки надо, результат этого неординарного коллоквиума оказался вполне в традиции соломонова решения: вундеркинда и хулигана поместили в областную спортивную школу-интернат.

О! Бодливого козленка пустили в огород. В шестнадцать у него были первые взрослые разряды по боксу, вольной и самбо, в семнадцать он стал чемпионом области среди юношей, в восемнадцать был кандидатом в мастера, и его взяли в армию – не за спортивные успехи, разумеется, а на общих основаниях.

На общих основаниях он не прослужил ни одного дня. Сначала естественным путем его зачислили в спортроту, оттуда забрали в спортроту округа, однако после выигрыша окружного первенства выдернули как бы вбок – в спортроту ВДВ, откуда перекинули в спецназ, где недолго погоняли и промяли, как в молотилке, и перевели в часть, условно называемую особым отдельным диверсионным подразделением.

Вот там уже всерьез стали учить убивать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Если серьезные курсанты-десантники сдают зачет по владению саперным и шанцевым инструментом в качестве холодного оружия, то элитного класса диверсант – это кошмарный сон общества противников смертной казни и предмет черной зависти трюкачей Голливуда. Он рубит руку листом бумаги, за семь метров щелчком метает в горло бритвенное лезвие и является тем бойцовым зверем, который есть тактическая единица сам по себе.

В семьдесят втором году их всемером кинули в Венесуэлу выправить положение у прокоммунистических партизан и взять один городишко, так уже по дороге они напоролись на два взвода американских рейнджеров, и стало у США двумя взводами рейнджеров меньше.

Их ребятки были во Вьетнаме, в Анголе, в Индонезии – солдаты Великой Империи. Ага. Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и им подписали контракт на весь срок.

«И вот, значит, в начале осени семьдесят третьего опять переводят меня в некую отдельную сводную роту хрен знает какого неясного назначения. Комиссия, анкеты. И в лагеря – притереться на взаимодействие.

Странная какая-то рота попалась. Я вожу все, что ездит, и стреляю из всего, что заряжается. А тут и спецназ, и морпехи, и саперы – ни хрена не понять. И дрючат нас на протыкание обороны и уничтожение управления и связи. При чем тут я?! Это чистая задача десанта.

И тут оказывается, что есть еще занятия по языку. И не по какому-нибудь, а представьте себе, по ивриту! Ни хрена себе, думаю. Ага. И нас на иврите двое – я и еще один парнишечка с гебраистики Института военных переводчиков. Я еще смотрел – что за несколько козлов бестолковых, как это чмо сюда попало?! Так еще двое знали арабский.

Ну че, это уже проясняет картину. Можно понять.

В конце сентября нас всех переодевают в штатское, сажают в самолет, и вылезаем мы в Одессе. Сажают по машинам, везут. Куда везут – естественно, не знаем, но догадываемся. Можно представить.

Ночь, порт, пароход, трюм – закачало. Поплыли, значит.

Из трюма не выпускают, пищу доставляют, качать крепко стало, отдельные личности блюют. Материмся. Скучно.

Качать перестает, опять же ночью. „На выход! Вольно, не в ногу”. Трап под прожектором, крытые грузовики у стенки и насмешливый голос из темноты: „И этих укачало!”

Привезли в какую-то пустыню под звездами, построили, переодели в непонятное обмундирование и еще выдали сверху какие-то белые бурнусы. Ну-ну. Ждем, когда скомандуют верблюдов седлать, мля! Засекретили…

Подходит какой-то хмырь с носом и усами. Нос морщит, усами шевелит. Среднее между клоуном и тараканом. „Мля, на кого вы похожи… Какой долбак вас так одел?.. Шлют тут, не спросясь! Ложись! Ползком!”

Ползем. Да что, думаю, за херня за такая.

„Стой! Кругом! Лечь на спину! Ползком!” Ползем на спине, такой кроль по барханам. Грюпнулся он, что ли?

– Хорош! Ну-ка… Ну вот, хоть не так вас в темноте видно в этих саванах. В грязи б вывалять, да нет ее здесь, мать их. Так. Сварщики есть среди вас?

Вопрос идиотский. „Сварка” – крупнокалиберный пулемет, чего ж из него не стрелять, но мы ж не специально пулеметчики. И тут один голос подает:

– Я сварщик.

– Слава Богу. Пошли со мной. Так, разобрались в колонну по четыре, правое плечо вперед, шагом марш!

Приводит в какую-то траншею, сварщика тычет к пулемету.

– Видишь – вот там огонек? Погаси-ка мне его.