Начальник с сомнением потер лоб:
– Собирайся, Крыщук. Доставишь арестованного в управу в Полоцк и передашь рапорт. С собой возьмешь Аверко.
Они отправились в путь наутро, в тряской телеге, куда детина, фамилия которого была Крыщук, бросил охапку соломы. Во время остановки Гривцов попросил отвести его в сторонку, в кусты, и там – один на один – тихо спросил детину:
– Ты кто?
– Был колхозник, – тихо сказал детина. – Потом был солдат. Теперь – полицай я…
– А что к партизанам не сбежишь?
– Шлепнут.
– А наши приедут?
– Тоже шлепнут. Да где они, наши… Все под немцем уже…
– Шкура…
– Был бы я шкура – лежал бы ты, дорогой товарищ летчик, сейчас на том лужку носом в траву, и дружок твой рядом. Я что ж, думаешь, с двухсот метров из пулемета вас снять не мог?
– А что не снял?
– Свои же вы…
– Слушай, – попросил Гривцов, – дай сбежать!
– А самому к стенке за тебя? Нет… Что мог – сделал для тебя. Не взыщи… Направят тебя в лагерь, там тоже живут…
К вечеру телега загромыхала по булыжным мостовым Полоцка. В канцелярии полицейского управления детина сдал рапорт, взял расписку о доставке арестованного – и они расстались с Гривцовым, чтоб никогда больше не встретиться.
Дежурный по полицейскому управлению, весь какой-то мятый, в мятом галстуке на мятой рубашке, мрачно уставился на Гривцова:
– Что они там мудрят? На кой ляд ты мне сдался? Идиоты…
Он покрутил ручку полевого телефона:
– Алло! Гестапо? Полевой полицией доставлен захваченный парашютист. Да, показания дал. Через полчаса будет у вас. Есть.
Гестаповец, подтянутый светловолосый парень в черной форме, с серебряным жгутом на правом плече, бегло полистал показания Гривцова:
– Летчик? – он говорил по-русски с сильным акцентом, но, видимо, свободно.
– Борттехник, – мрачно сказал Гривцов.
– Борттехник?
– Ну да. Тоже летчик, но не пилот, – Гривцов изобразил, как держат штурвал, – техник, – он сделал жест, как будто крутил ключом гайки.
– Где и когда сбит?
Ничем не рискуя, Гривцов сказал правду. Гестаповец записал.
– Каждое твое слово будет проверено. За неправда – расстрел.
Гривцов старательно повторил то, что уже было записано в его «показаниях», после чего был отправлен в камеру и заперт.
Наутро всех арестованных – человек двести – выстроили в каменном квадрате двора. Автоматчики молчаливой цепью окружили их и пересчитали. На крыльцо вышел толстый офицер с моноклем и произнес короткую речь, повернулся и вошел в дверь обратно.
– Вы все – преступники против нового порядка, – лаконично перевел переводчик. – И всем вам одно наказание – расстрел.
Мертвая тишина повисла над двором. Скрипели сапоги у переминавшегося с ноги на ногу автоматчика.
– Хана, – произнес чей-то ломкий голос.
Переводчик снова открыл рот:
– Но германская армия в своем победоносном движении практически покончила с остатками Красной Армии. Вы не опасны могущественной Германии. Вы прощены, и вам даруется жизнь.
Автоматчики пихнули пленных под ребра автоматами, унтер-офицер скомандовал, и оборванная колонна потекла со двора на улицу.
Их вывели за город на огороженный тремя рядами колючей проволоки пустырь. Вышки с пулеметами стерегли его. Ворота распахнулись.
– Вот и концлагерь, – сказал кто-то в колонне.
…О четырех месяцах в концлагере у Гривцова осталось позднее воспоминание как об одном кошмарном дне, бесконечно длинном. Рыли руками ямы в земле. Выменивали на остатки одежды пустые консервные банки – в банки по утрам разливали по черпаку баланды, и надо было иметь свои – а их не хватало.
Расспрашивали «новеньких» о новостях – новости были обнадеживающие… Летнее наступление у немцев, вроде, провалилось, и на юге наступаем мы.
Как-то в сентябре их выстроили: полторы тысячи живых скелетов. Прибыло какое-то немецкое начальство.
Группа офицеров, похлопывая стеками по лаковым голенищам, прошла вдоль строя.
– Кто есть рабочие по металлу, три шага вперед! – скомандовал комендант лагеря.
Полсотни человек шагнуло вперед. Их отвели отдельно.
– Кто есть механики и водители машин и механизмов, три шага вперед!
Гривцов вышел среди прочих.
Их рассортировали. Германии, истощившей армейские ресурсы в летнем сражении сорок третьего года, требовались рабочие руки. Так Гривцов оказался за рулем бензозаправщика – огромного французского «Рено» – на немецком аэродроме.
Было предупреждено: за диверсию или побег, устроенные одним, расстреливается десять. Работали под дулами пулеметов с вышек.
Гривцов трезво рассудил, что лучше погибнуть десяти, но с какой-то пользой, чем этим же десяти работать на врага. И когда смотрел на ровные ряды стоящих «Юнкерсов», бессильная тоска скручивала его: улететь к своим!.. Пробраться в заправленный самолет! Хоть попытаться, хоть что-то сделать, чем жить так… Но охрана работала четко, и этой его мечте не суждено было сбыться.
На четвертый день, проклиная себя, он готовил самолеты к ночным полетам. Его семитонная автоцистерна была заправлена у вкопанных в землю баков, немец махнул в полутьме – «пошел!»