Бог, которого люблю

Бабушка собиралась уехать к братьям в Америку, уже подготовила все документы для выезда, да Вторая мировая война перечеркнула все её намерения. Америка так и осталась страной ее мечты…

В тридцатые годы по всей стране искали «врагов народа», прежде всего, среди «бывших». Мой отец, поступил было в какой-то институт, но решил «не высовываться», бросил учебу, пошел в школу шоферов. Там и познакомился с мамой. Звали их Софья и Владислав. Ей было двадцать, ему – двадцать пять.

Отечественная война спутала их планы, мечты. Отец всю войну колесил по фронтовому бездорожью, подвозил к передовой снаряды, вывозил в тыл раненых.

Мама тоже работала шофером, но только в тылу, в подмосковном городке развозила по булочным хлеб, который выдавали тогда строго по карточкам. Машина была допотопной. В народе ее называли «газик» или «полуторка». В годы войны бензина не хватало даже для фронта, и российские умельцы изобрели для грузовиков специальные газогенераторы, похожие на две высокие круглые голландские печки. Они крепились по бокам машины между кабиной и кузовом; топливом служили древесные чурки.

Вот на такой «печке с мотором» мама проработала всю войну. Летом еще работать было терпимо, а вот зимой… Темнеет рано, светает поздно. В целях маскировки фары включать запрещено. Снежные заносы, морозы, метели. Про отопление кабины понятия не имели, «дворников» – стеклоочистителей – просто не существовало. В снегопад, в метель приходилось часто останавливать машину, протирать лобовое стекло рукавицей. В дверцах, вместо стекол – фанера. Чтоб вовремя выехать на линию, мама вставала в четыре часа ночи. Промерзший мотор надо было сначала разогреть, залить в радиатор несколько ведер горячей воды, затем завести вручную металлической рукояткой.

Когда мама бывала в хорошем настроении, она рассказывала мне о полуторке, одновременно показывая, какие движения ей приходилось делать, чтобы управлять этой машиной. Слушая ее, думал: «Я-то уж точно, никогда не буду развозить хлеб по магазинам».

Позже, уже в сознательные годы, наблюдая за мамой, задавал себе вопрос: как же так получилось, что она стала шофером?

По виду – а она была почти седой к тому времени – можно было предположить, что она врач или учительница. Наш домик стоял на улице, ведущей к рынку, и не проходило дня, чтобы кто-нибудь из ее знакомых не заходил передохнуть или попросту излить душу. Каждого она терпеливо выслушивала, для каждого находила нужные ему слова.

Есть люди, глядя на которых, сразу понимаешь: они знают, что такое лишения, несправедливость, боль. Но зло на обидчиков не хранят в душе, и поэтому их доброта особенная. Она – их сущность.

Такой была моя мама.

Как и у всех в стране, послевоенная жизнь моих родителей оказалась тяжелой. Зимой 1947 родился я. Из рассказов родителей знаю, что в тот год в России свирепствовал страшный голод. Они его пережили. Наверное, потому что верили в лучшее будущее. Однажды отец подсмотрел место, где разгружали муку. Ночью они с мамой ходили подбирать то, что случайно просыпалось. Из этой мучной пыли, смешанной с землей, стряпали лепешки, называли их «тошнотики». Родители рассказывали, что как раз в это время я заболел очень тяжело, они думали, не выживу.

Вернувшись с фронта, отец уволился с почтамта, где работал шофером до войны и поступил на другую автобазу, где зарабатывал больше. Ведомственное жилье – две комнатки барачного типа – надо было освобождать.

Отец с мамой решили переехать к бабушке. Здесь-то и начались их злоключения.

Годом раньше бабушкина подруга попросила приютить её сына с семьей. Член партии, он получил какой-то пост в Москве, и ему временно требовалось жилье. Теперь же, когда Кругляков (так звали постояльца) узнал, что ему надо освободить комнату для моих родителей, он заявил, что по документам все права на дедушкин дом принадлежит ему.

Скорее всего, Круглякову уже выделили квартиру, и после долгих уговоров он согласился… продать бабушке ее же дом.

Но на такую покупку не было денег. Лишь к концу года, когда подошёл срок освободить ведомственное жилье, необходимые деньги родители собрали. В назначенный день они пришли к Круглякову, но тот под разными предлогами денег не взял, попросил зайти в конце недели. А на следующий день правительство объявило денежную реформу. Собранные с таким трудом деньги превратились в пустые бумажки.

Родители не имели иного выхода, как вновь собирать деньги. Они продали все, что можно было, залезли в долги, но половину того, что требовал Кругляков, теперь уже в новых деньгах – отдали.

1948 год наша семья встречала уже в собственном доме – в том самом, который подарила дедушке советская власть. Полы в домике были настланы прямо на землю, а притолоки настолько низкие, что взрослым приходилось пригибаться.

– Пусть меня расстреляют, но отсюда никуда уже не уйду, – сказала тогда мама и разрыдалась.

Чтобы избавиться от долга, она поступила на тяжелую работу – развозить продукты по магазинам. Однажды несла мешок сахару, поскользнулась и упала в подвал, повредила позвоночник. Больше полугода пролежала в больнице.

Новую работу нашла полегче: два-три раза в неделю подвозила фильмы в городской кинотеатр. В свободное время возилась в саду, собирала неплохие урожаи помидоров, яблок, продавала на рынке. В семье появился относительный достаток.

И отцу повезло. На автобазу, где он работал, пришли огромные грузовые машины – американские МАКи. Отец был не только опытный шофер, но и хороший автомеханик, поэтому одну из трёх машин доверили ему. Зарплата сразу увеличилась вдвое. Отец даже купил автомашину «Москвич», и мы всей семьёй съездили на ней в Крым.

Однако долго удержаться на выгодной работе отцу не удалось. У шоферов автобазы возник какой-то конфликт с начальством. Они попросили отца, как ветерана войны, самого грамотного среди них и авторитетного, выступить на общем собрании и открыто сказать о несправедливости. Отец выступил, но никто из тех, кто просили об этом, его не поддержали. Его уволили.

Из праздников, которые отмечали в нашем доме, больше всего запомнились Новый год и Пасха. Хорошо помню мой первый Новый год. Я долго ждал Деда Мороза, который должен был принести мне подарок, и, не дождавшись, уснул. Утром под ёлкой увидел коньки, о которых мечтал. Мама объяснила, что это Дед Мороз принёс коньки, но она не стала будить меня.

На Пасху мама всегда готовила очень вкусную рыбу в маринаде и разноцветные яички. Все в нашей семье чокались пасхальными яичками и говорили: «Христос воскрес! Воистину воскрес!».

Для меня эти слова ничего не значили, звучали как зарифмованная присказка. Никто никогда не объяснял, кто такой Христос, что значит – «воскрес», сам же никого не спрашивал об этом ни дома, ни в школе.

Не припоминаю, чтобы отец интересовался моими взглядами на жизнь или спрашивал, как мне живется, о чем думаю, о чем мечтаю. Никогда при мне не распространялся о смысле жизни, что в ней плохо, что хорошо. И уж никогда ничего не говорил о советской власти, о своем отношении к ней, о её политике. Не критиковал и не хвалил.

Но зато я слышал много раз, как в разговоре с приятелями, с мамой, отец говорил: «А вот в Америке…» Смысл дальнейшего сводился к тому, что там все хорошо, во всяком случае, лучше, нежели у нас. Не знаю, что способствовало появлению у него таких взглядов, то ли отличный американский грузовик, на котором он работал, то ли письма, которые до войны получала бабушка из Америки от своих братьев. Но именно слова отца – «А вот в Америке» – посеяли в моем еще детском сознании мечту об этой стране, о другой жизни. Эта мечта исподволь влияла на мое мировосприятие. Невольно смотрел на жизнь, на все, что меня окружало, что делал сам – как бы под другим углом зрения…

Первые школьные годы пролетели быстро и беззаботно. Ребенок я был послушный, учился старательно. Учителя говорили родителям, что я очень способный мальчик. И действительно, учеба давалась мне легко и в общеобразовательной школе, и в музыкальной, где я учился игре на баяне.

Во многих учебных группах мне пришлось заниматься впоследствии, но, удивительно, – имена, лица однокурсников по институту стерлись, растворились в памяти. А вот ребят, с которыми пошел в первый класс, помню почти всех до одного. По именам, по фамилиям. Они навсегда остались для меня мальчишками и девчонками.

Ну как забыть Леньку и Гуся? Они жили в ближайших переулках. Мы часто мерялись силами. Однажды, после моего хвастливого утверждения, что смогу один справиться с ними обоими, они повалили меня и натерли снегом лицо…

Не забыть и Наташу – мою первую любовь. Никогда не заговаривал с ней на переменках, но каждый день после уроков провожал домой, плелся следом метров за сто. Она прекрасно училась, лишь по истории имела четверку. Часто учительница, после ее ответа у доски, спрашивала: «Кто может дополнить?» Сидя за последней партой и держа перед глазами раскрытый учебник, я был в постоянной готовности, поспешно поднимал руку и всякий раз дополнял Наташку, за что получал пятерку.

В первых четырех классах считался отличником, учителя ставили меня в пример, и я невольно сознавал себя лидером класса…

Детство для меня закончилось неожиданно, в один день. Придя первого сентября в школу, я сразу же узнал, что в нашем классе, теперь уже пятом, появились шесть второгодников. Они были крепче, выше меня ростом и почти все враждебно настроены.

Был у них и свой лидер – Женька. Ниже всех ростом, но именно он определял, что правильно и что неправильно.

После второй или третьей перемены он, определив во мне что-то ему не нравящееся, предложил «стыкнуться» один на один после уроков на школьном дворе.

Возможно, Женька был под впечатлением произведений Пушкина и Лермонтова, которые уже читал в пятом классе, и где описывались многочисленные поединки, и для него стыкнуться один на один было игрой в дуэль. Впоследствии не раз слышал от него слова «честь», «как дворянин».

Прежде доводилось участвовать в мальчишеских потасовках, и не однажды. Обычно проигрывал тот, кто оказывался внизу, на лопатках. Но в этот раз Женька вызвал меня на поединок, да ещё при всем классе, и это слышала Наташа, к которой был неравнодушен.

До этого никогда, никого не бил кулаком в лицо. Мой кулак просто не мог сжаться для удара, мозг категорически отказывался подать эту команду. Однако отказаться стыкнуться, не пойти драться не мог. Класс мог подумать, что я трус, боюсь, пожалуюсь учительнице, либо родителям. И я принял вызов.

Кончилось все довольно быстро. Мне удалось навязать Женьке приёмы обычной мальчишечьей борьбы. Мы сцепились, и он не мог пустить в ход свои кулаки.

Но, изловчившись, всё-таки ударил меня ногой в живот. Я упал, корчась на земле от боли, как рыба широко открытым ртом, пытался глотать воздух. Только потом я узнал, что этот приём называется удар под дых.

Не помню, как пришел домой, что делал в тот день, помню только тоску и страх, что завтра все может повториться.

После той «дуэли» ужасно боялся и ненавидел Женьку. Проходя мимо его дома, всякий раз думал: «Вот если бы его квартира взорвалась вместе с ним. А еще лучше – если бы он вообще исчез из моей жизни».

Дома тщательно скрывал от родителей свои школьные проблемы. Если бы мама появилась в школе, весь класс сразу понял, что я пожаловался. Для меня это был бы позор.

Наверное, как раз в это время, часто повторяемые матерью слова, что надо хорошо себя вести и учиться, быть хорошим мальчиком, стали казаться мне оторванными от реальности, вызывали раздражение.

Каждый день, идя в школу, я считал, что у меня есть дела поважнее, напряжённо решал задачу, как избавиться от страха и унижения.

Я по-прежнему продолжал учиться в музыкальной школе. Душа моя, как говорят музыканты, никогда не пела, и из всех, необходимых для занятий музыкой способностей, я обладал лишь одной: пальцы необыкновенно быстро передвигались по клавишам. Тем ни менее, меня считали лучшим учеником, и непременно включали в ежегодные концерты, которые проходили весной в малом зале Театра Советской Армии.

В тот трудный год, когда я учился в пятом классе, после отчетного концерта нас развозили по домам родители, имевшие машины. Мне, оказалось, по пути с одной девочкой, и нас высадили вместе. Она была еврейкой, и старше года на два или даже на три.

Я знал, что родителей нет дома, и мне вздумалось пригласить ее поиграть в настольный теннис. Для этого мы использовали большой обедненный стол, который еще и раздвигался.

Совсем не помню, как мы играли и даже ее имени не помню, но навсегда запомнил, о чем говорили. Она заметила мое подавленное состояние и спросила, что со мной. Конечно, я не стал подробно рассказывать о своих невзгодах, сказал только, что в моей жизни наступила мрачная полоса, и длится она уже почти полгода.