Мальтийская цепь

Литта, попав в Петербург, не имел там ни связей, ни знакомств. Сначала он побывал при дворе, но его там скоро забыли, может быть, потому, что он не старался ни у кого заискать и не сделал ничего, чтобы попасть и втереться в придворное общество. Ему было решительно безразлично, и он отнесся к этому более чем равнодушно.

Тогда с ним случилось то, что случается с большинством иностранцев, поселяющихся на житье в чужом городе. Нечаянно попав в какой-нибудь кружок, они остаются в нем, если не сделают усилий выбиться повыше или если случай не выдвинет их.

Литта познакомился через своего сослуживца с баронессой Канних, и как-то так вышло, что ее дом очутился для него в числе тех немногих домов, которые он изредка посещал, именно чтобы освежиться и побывать в гостиной.

Баронесса была вдова, имела средства (ее муж служил когда-то по провиантской части) и приходилась дальнею родственницей госпоже Лафон, начальнице Смольного института, чем очень гордилась и вследствие чего считала вправе причислять себя к аристократическому обществу, в которое старалась пробиться всеми силами.

Однако, несмотря на свои старания, баронесса занимала все же лишь какое-то среднее положение. Из знатных дам почти никто не бывал у нее, а если и бывали, то раз в год, и то в такой час, когда ее не было дома; мужчины же, напротив, посещали ее. И она старалась привлечь хоть их, как умела, в свою гостиную, где, впрочем, бывало довольно весело. Когда назначался бал или праздник у кого-нибудь из вельмож или знатных лиц, баронесса выходила из себя, хлопотала, бегала и в большинстве случаев добивалась для себя приглашения. Если же ей не удавалось этого, то она непременно сказывалась больною и со злости колотила крепостную девку.

На сегодняшний бал она достала билет Литте, но он приехал сюда вовсе не по ее настоянию, а имея свою особую цель, которую, разумеется, баронесса не могла подозревать.

– Что же, граф, вы не отвечаете мне? Разве вы недовольны нынешним вечером? – повторила она, когда они сделали несколько шагов молча после ее первого вопроса.

Литта, задумчиво покачав головою, ответил:

– Нет, недоволен, и очень недоволен!

– О, как видно, что вы мало бывали при нашем дворе! – проговорила баронесса таким тоном, из которого было ясно, что она, баронесса, несомненно, бывала тут очень часто, и, нагнувшись почти к самому уху Литты, она зашептала: – Вы знаете, князь Зубов почти накануне падения, ищут только случайного человека, и тот, кому посчастливится стать, в случае. .

Это были всегдашние сплетни, вечно ходившие, в особенности среди таких барынь, как баронесса, занимавшихся ими с какою-то горячею самоотверженностью и рвением.

Литта, уже не слушая ее, давно приглядывался, ища глазами того человека, для которого он приехал сюда. Теперь он нашел его.

Цесаревич Павел Петрович стоял, прислонившись к высокой мраморной вазе, и, сунув большой палец правой руки за борт своего мундира, внимательно приглядывался к тому, что происходило вокруг него. Он был один из своей семьи на балу. Великая княгиня осталась в Гатчине; что же касается их детей, то бабушка-императрица не сочла нужным для них ехать сегодня к Безбородко.

Цесаревич, несмотря на окружавшую его толпу, был один среди этого многолюдства. Все старались не попасться ему на глаза, и если приближались к нему, то так, чтобы этого «не увидали, не заметили» и чтобы «беды не вышло». Павел Петрович давно привык к такому своему положению и всегда в многолюдных собраниях удалялся куда-нибудь, чтобы ему не мешали, и, облокотясь, как вот теперь облокотился, смотрел пред собою блестящими, широко открытыми глазами. Его голова бывала высоко приподнята, и подбородок слегка вздрагивал.

Увидав его, Литта поспешил незаметно высвободить свою руку от баронессы и хотел направиться в ту сторону, где стоял цесаревич.

V. Судьба

Еще в детстве Павел Петрович с жадностью читал занимательные истории и похождения из жизни мальтийских рыцарей. Впоследствии он ближе познакомился с историею ордена и навсегда сохранил лестное мнение об этом учреждении. Орден всегда составлял предмет, особенно интересный для Павла Петровича. Он изучил его устав, в его библиотеке были собраны все сочинения, касавшиеся мальтийских рыцарей, и уже в 1776 году он построил инвалидный дом на Каменном острове, в честь своего любимого ордена.

Как генерал-адмирал, великий князь приходил в соприкосновение с мальтийскими рыцарями, бывшими на русской морской службе, и в числе других ему был представлен и Литта.

В настоящее время граф один оставался из своих товарищей-братьев в Петербурге. Некоторые из них погибли в Шведскую войну, иные были отозваны назад на Мальту, остальные перешли на службу в другие флоты.

Баронесса Канних, заметив движение Литты, с которым он хотел оставить ее руку, вдруг порывисто уцепилась пальцами со всею силою, какая нашлась у нее, за его локоть.

– Куда вы? – беспокойно, испуганно проговорила она и потянула Литту назад.

– Простите меня, мне надобно, – начал было он.

– Вы к нему? – Канних не дала договорить ему и метнула глазами в сторону великого князя.

Литта не ответил, но попробовал сделать усилие освободиться от нее.

– Вы с ума сошли! – взволнованным шепотом заговорила Канних (весь разговор шел по-французски). – Вы потеряете себя… Что вы, как можно!.. Сегодня еще! Вы этим испортите все. Теперь вам нужно быть осторожным. О, я буду следить за вашими интересами, будьте покойны, и не пущу – слышите ли? – не пущу! Как можно!..

– Прошу вас, баронесса, не думать, чтобы сегодня я счел нужным вести себя иначе, чем когда-нибудь, – подчеркнул Литта слово «сегодня» и, строго сдвинув брови, глянул на свою даму.

Канних рассмеялась деланным смехом, прищурив один глаз.

– О, граф, скрытность – конечно, великая вещь, но она не годится между друзьями… А ведь мы с вами – давнишние друзья! Так не играйте роли… Нет, я не могу пустить вас…

В это время Павел Петрович отошел от вазы и направился к дверям. Гости собрались ужинать.

Литте оставалось только вести свою даму к столу, и он повел ее, мрачный, почти сердитый, с нахмуренным, отчаянным лицом. Зато баронесса цвела неподдельно-радостной улыбкой.

– Где, где? – доносился до ее слуха сдержанный шепот.

– Да вот же он… под руку с дамой в платье «нескромной жалобы»… Черный, высокий… А хорош!..

– Так она не в «нескромной жалобе», а в цвете «подавленного вздоха». Теперь вижу… видный такой…

После ужина, за которым особенный фурор произвело золотое плато непомерной величины с бриллиантовым шифром посредине, императрица сейчас же уехала. Великий князь отбыл за нею, и Литте так и не удалось поговорить с ним во весь вечер.

Граф вернулся домой не в духе, недовольный и балом, и самим собою, и нежданным проявлением к нему всеобщей любезности, и навязчивым покровительством баронессы Канних, приставшей теперь к нему, как муха к меду.

Он снял с себя мундир, надел шелковый шлафрок, но вместо того, чтобы идти в спальню, остался в кабинете, перенес свечи на бюро и, опустившись на кресло, задумался. Он думал, что испытание, которое он перенес шесть лет тому назад, в Неаполе, испытание любви, будет последним для него и что его жизнь кончится так, как у большинства его собратьев по ордену, то есть в отдалении от всяких соблазнов. Сегодня судьба посылала новое испытание.

Но Литта не мог сдержать улыбку, и эта улыбка относилась к этому новому «искушению». Казалось, судьба ошиблась – испытание было напрасно.

Литта никогда не хотел первенства, никогда не искал власти, значения, не хотел и теперь, когда, судя по общему голосу, которого он не мог не понять, казалось, ему стоило сделать небольшой, может быть, шаг, протянуть руку – и в этой руке окажется сила, способная заменить почти царское могущество. Конечно, как оно выйдет на самом деле, еще ничего не известно, и, по правде-то, все это окажется вздором; но мечтать и видеть очень ясный намек на осуществление этой мечты никто не мог бы запретить ему в данную минуту. Однако Литта не только не хотел мечтать об этом, а, напротив, добросовестно разобрал все, так сказать, уголки своей души, нет ли там где-нибудь чувства, склонного к тому искушению, которое надвинулось на него, и ничего не нашел: в его душе жило другое чувство, заглушить которое время все-таки было не в силах. Он все еще любил, любил по-прежнему и, может быть, больше прежнего.

«Разлука для любви – все равно что ветер для огня, – вспомнилось ему. – Когда огонь силен – ветер только может раздуть его; когда же огонь слаб – он его тушит».

Это чувство не было заглушено разлукой, но свидятся ли они? А если свидятся, то что же из этого может выйти? И Литта должен был ответить себе на этот вопрос, что ничего, кроме горя, страдания и муки. Это сознание полной безнадежности было ужаснее всего.

Он не хотел думать об этом, но воспоминания сами собою мелькали пред ним.

Шесть лет назад – также в декабре, – может быть, даже в тот же самый день, что сегодня, они сидели на веранде, под густыми листьями винограда; вечерний воздух был тепл и прозрачен, цветы благоухали, и она была рядом с ним, но – увы! – в последний раз. Это было их последнее свидание. А теперь он один, в далекой стране; порывистый леденящий ветер шумит за окном, и крутит белые хлопья снега, и стонет жалобно, протяжно, и камин мелькает своим красным светом, и так тоскливо, и скучно, и пусто кругом! Так что уж тут власть, значение и сила?

Резкий, сухой стук заставил Литту невольно вздрогнуть. Что-то крякнуло в соседней комнате – должно быть, половица лопнула.

Граф провел рукою по лицу и, встряхнув волосами, наклонился к бюро, вынул пачку счетов и записочек, а затем сосредоточенно принялся рассматривать их. Ему не хотелось еще спать. Он желал рассеять свои мысли чем-нибудь совсем посторонним.

Литта был богат. Он имел в Северной Италии значительные поместья, приносившие ему хороший доход. Но этот доход вследствие расстояния получался крайне неаккуратно. Деньги, которые граф получил в последний раз, приходили к концу, у него предстояли платежи (были долги кое-какие), и нужно было рассчитаться по счетам, а между тем было неизвестно, когда придет новая получка. Литта написал письмо; но он знал, что отправить из Италии в Петербург значительную сумму денег вовсе не легко, в особенности при тех событиях, которые происходили во Франции. А тут еще, если действительно потребуют его приезда ко двору, будут предстоять новые издержки, совсем неожиданные и не входившие в расчет.

И Литта принялся, стараясь сосредоточиться, за разборку счетов, но мысли его путались, цифры разбегались и не слушались его. Он все складывал какую-то графу и каждый раз получал разные итоги: то 416, то 395, раз даже вышло 500. Наконец Литта поймал себя на том, что снова сидит задумавшись и рука его машинально выводит на бумаге очень красивую пятерку с двумя нулями.

«Что ж это со мною?» – подумал он и, протянув руку, достал с маленькой, вделанной в бюро полочки книжку в белом пергаментном переплете с золотыми углами и золотою же застежкой в виде сфинкса.

Он раскрыл книгу и отыскал пятую таблицу.

На ней был изображен посвященный в тайны Изиды, сидящий между двумя колоннами святилища. У его ног, распростертыми на земле, лежали два человека, одетые: один – в красное, другой – в черное. Посвященный правою рукою делал у себя на груди знак сосредоточия. Колонны означали закон и свободу повиноваться ему или нет. Посвященный, или иерофант, – орудие тайных знаний – представлял собою гения добрых внушений сердца и рассудка. Делаемый им знак приглашал слушаться вышнего голоса, утишив страсти и похоть. Два человека служили символами зла и добра, которые оба находятся в подчинении у властителя арканов.

Под таблицами Литта перечел знакомые слова: «Прежде чем сказать о человеке, счастлив он или нет, узнай сначала, как распорядился он своей волей, потому что „всякий человек созидает себя по подобию дел своих“. Твоя будущность зависит от доброго или злого гения. Сосредоточься в молчании, внутренний голос заговорит в тебе: пусть ему ответит твоя совесть».