Искуситель

– Как столетиями! – повторил я. – Да неужели есть такие люди?

Незнакомый вздрогнул и, как будто бы спохватясь, сказал с улыбкою:

– Вы опять меня не поняли. Разве жизнь целой нации не походит на жизнь одного человека? Разве повелитель бесчисленных народов, владыка мира, древний Рим, не умер, как умер вот этот, быть может, безвестный гражданин, – продолжал незнакомый, указывая на похоронную процессию братьев кающихся, которая в эту минуту показалась на берегу Тибра. – Не думаете ли, что обширная могила, которую мы называем Римом, хотя несколько походит на этот гордый, могучий, кипящий жизнью Рим? О, если б вы его видели! – прибавил незнакомец, и черные глаза его засверкали, – если б вы видели этот живой Рим, эту родину всего высокого и прекрасного, вы не стали бы тогда называть римлянами народ, который выдумал арлекина, создал паяца и славится своими макаронами, а Римом – этот жалкий город, напоминающий мне цыганский табор, расположенный на развалинах Пальмиры[96 - Пальмира – легендарный город Древнего Востока (I-III вв.), отличавшийся архитектурной красотой.]. И вы рассуждаете о высоком и прекрасном! Перестаньте! Вы не знаете ни того, ни другого. Вы называете изящным и великолепным зрелищем ваши кукольные комедии! Горсть людей сберется в какой-нибудь каменный балаган, его назовет Сан-Карло или Ла-Скала, а себя публикою, и думает, что видит перед собою высокое и прекрасное зрелище!.. Жалкие пигмеи!.. Да если вы не верите преданиям, так посмотрите на развалины Колизея: не говорят ли они вам, что все ваши детские затеи суть не что иное, как жалкие пародии забав великого Рима. Вы плачете, когда в вашем балагане, на этих презренных подмостках, какой-нибудь паяц-трагик заколет себя деревянным кинжалом, а в Колизее сотни людей умирали не шутя, чтоб заслужить рукоплескания восьмидесяти тысяч зрителей. Вы удивляетесь вашим холстинным морям и трехаршинным кораблям из картузной бумаги, а Колизей, по мановению кесаря, превращался в обширное озеро, и настоящие военные галеры не представляли морское сражение, но дрались в самом деле, для забавы гордых римлян. Да! Все это было, – промолвил незнакомый грустным голосом, – давно, очень давно!.. Века прошли, настанут другие, но Рим не воскреснет…

Незнакомый замолчал, потом, как будто бы говоря с самим собою, продолжал:

– Давно ли, кажется?.. Да! Так точно, это было восемьдесят лет до рождества христова…[97 - Это было восемьдесят лет до рождества Христова… – На самом деле торжественное открытие Колизея, сопровождавшееся стодневными играми, во время которых погибли сотни гладиаторов и пять тысяч диких зверей, состоялось в 80-м году после рождения Христа.] Какой волшебный праздник!.. Император торжествовал открытие Колизея… С восходом солнечным начал волноваться и шуметь венчанный Рим, как море хлынул он с своих семи холмов, и высокие стены Колизея унизались народом… Раздался гром рукоплесканий, он вошел, царь вселенной, радость мира, кроткий, богоподобный Тит![98 - Тит (39-81) – римский император (с. 79 г.), из династии Флавиев. Им был взят и разрушен Иерусалим (70 г.).] О, как он был прекрасен!.. Как шли к нему эти шелковые кудри, эта томная бледность лица, эти усталые глаза и даже этот прыщик на левой щеке…

– Прочь с дороги! – раздался грубый голос, и кто-то толкнул меня очень невежливо в спину. – Шляпу долой! – закричали из-под своих белых колпаков несколько братьев кающихся, я повиновался.

Мимо меня тянулась похоронная процессия, за нею несли гроб, а позади человек триста всякого рода людей и нищих, подвигаясь медленно вперед, заняли почти всю ширину моста. Когда этот нечаянный прилив народа схлынул, я остался опять на просторе, но незнакомца уже не было. Вы можете судить, какое впечатление произвели на меня странные слова этого чудака, который рассказывал о празднике, данном за восемьдесят лет до рождества христова, как о бале, на котором он танцевал недели две тому назад. «Если это не сумасшедший, – подумал я, – так уже, верно, какой-нибудь балагур, который хотел надо мною позабавиться». На этот раз тем дело и кончилось.

Дня через три, прогуливаясь по знаменитой улице Корсо, которая служит в обыкновенные дни гуляньем, а на масленице маскарадною залою для целого Рима, я сошел с тротуара, чтоб перейти на противоположную сторону. На самой средине улицы стоял человек в большой белой шляпе с широкими полями, казалось, он вовсе забыл, что вокруг него ездят беспрестанно экипажи. В ту самую минуту, как я делал это замечание, щеголеватая коляска, заложенная парою великолепных лошадей, мчалась во всю рысь по самой средине улицы, кучер зазевался, коляска была уже в десяти шагах от человека в белой шляпе, и этот бедняк был бы непременно задавлен, если б я не успел схватить его за руку и оттащить в сторону. Когда опасность миновала и незнакомый стал благодарить меня, я узнал в нем чудака, с которым повстречался на мосту святого Ангела.

– Если не ошибаюсь, – сказал он, – мы уже с вами знакомы: вы тот русский путешественник, с которым я имел удовольствие разговаривать дня три тому назад.

– Да, – отвечал я, – помнится, вы мне рассказывали о каком-то празднике, который давался в Колизее восемьдесят лет до рождества христова и на котором вы любовались императором Титом. Незнакомый улыбнулся.

– Вы, господа северные жители, – сказал он, – ни когда не поймете нас, живых, пламенных детей юга, то, что представляется вашему воображению, мы видим в самом деле, вы переноситесь иногда мыслью в прошедшее, вспоминаете о нем, а для нас оно становится настоящим. Когда я говорил с вами о древнем Риме, века исчезали и вечный город подымался из своих развалин, я видел его – я жил в нем… Смейтесь, господин русский, смейтесь! Наши итальянские вулканические головы кажутся вам полоумными – пусть так! Но мы живем двойною жизнью, для нас и среди русских снегов будут цвести розы, наше южное воображение украсит померанцевыми цветами, усыплет золотыми апельсинами и ваши гробовые сосны, и эти мертвые однообразные березы, оно растопит вечные льды Сибири и разрисует прозрачной лазурью туманные небеса вашей родины. Что нужды, если обман не истина, когда этот обман делает нас счастливыми.

– Посмотрите, посмотрите! – прервал я. – Вот едет назад та самая коляска, которая чуть-чуть вас не задавила.

Незнакомый поднял глаза. В коляске сидел развалясь какой-то франт, он посматривал гордо на проходящих, иным кланялся, по римскому обыкновению, рукою, другим отвечал на низкие поклоны едва заметной улыбкою и так явно чванился и важничал своим нарядным экипажем, с таким пренебрежением смотрел на всех бедных пешеходов, что вот так и хотелось плюнуть ему в лицо.

– А! – вскричал незнакомый. – Да это кавалер Габриелли! Так он-то хотел задавить меня? Бедняжка!

– Однако ж у этого бедняжки славный экипаж, – сказал я шутя.

– Да не долго он им провладеет.

– А что, видно, из последних денег?.. Тьфу, батюшки! Какие лошади, какая упряжь!

– Да, это правда, – сказал незнакомый, – все хорошо, кроме кучера.

– Помилуйте! Чем же он дурен? Посмотрите, какой молодец!

– Ну нет, не очень красив собою.

– Что вы?.. Славный кучер! А какая богатая ливрея!

– Да я вам говорю не об этом ливрейном кучере, а вот что сидит подле него.

– Подле него! Да где же?

– С левой стороны.

– Я никого не вижу!

– Видно, я позорчее вас. Этот ливрейный кучер для одного парада. Бедненький! Он только что держит вожжи, а в самом-то деле правит лошадьми не он, а приятельница, которая сидит с ним рядом на козлах.

– Приятельница! Что за приятельница?

– Смерть! – шепнул отрывисто незнакомый, и, прежде чем я опомнился от удивления, коляска помчалась как вихрь, зацепила за каменный столб, опрокинулась и понеслась далее. Почти у самых ворот Дель-Пополо остановили лошадей, мы подошли, вокруг изломанной коляски стояла толпа народа. Мы с трудом продрались вперед: на мостовой лежали кавалер Габриелли и кучер его, оба мертвые.

– Ну! – сказал незнакомый, посмотрев на меня пристально. – Вы верно уже не думаете, что я сумасшедший?

Я так был поражен, что не мог выговорить ни слова.

– Послушайте! – продолжал незнакомый. – Кажется, мы недаром так часто встречаемся друг с другом, а сверх того, – прибавил он с улыбкой, – вы сегодня спасли меня от смерти или хотели спасти, а это одно и то же, мы должны познакомиться короче. Как вас зовут?

– Фон Нейгоф.

– Фон Нейгоф! Это нерусская фамилия.

– Мой дедушка был немец.

– Тем лучше. Я очень люблю немцев, их называют мечтателями, идеалистами – да, это правда! Они не французы и не русские, которые стараются подражать французам, они не смеются над тем, чего не понимают, и, несмотря на свою ученость, не называют обманом и заблуждением все то, чего нельзя объяснить рассудком и доказать как дважды два четыре. Вы каждый день в первом часу можете застать меня дома, я нанимаю квартиру в улице Дель-Пелигрино, почти напротив палат кардинала вице-канцлера, вход с улицы, спросите графа Александра Калиостро.

– То есть, – прервал князь Двинский, который давно уже вертелся от нетерпения, – не граф, не Александр, и не Калиостро, а просто сын бедного ремесленника, Иосифа Бальзамо.

– Это еще не доказано, – сказал магистр, – да прошу ваше сиятельство не прерывать меня, а не то я замолчу.

– Вот и рассердился! А за что? Ну, подумай сам, когда колдуны бывают графами? Сент-Жермен был такой же точно граф, как и этот Бальзамо, Нострадамус[99 - Нострадамус Мишель (1505—1566) – знаменитый французский астролог; придворный врач Карла IX.] и Фауст были ученые, Твардовский[100 - Твардовский – легендарный польский шляхтич-чернокнижник.] – также, Фламел[101 - Фламел (Фламель) Никола (сер. XIV в. – 1418) – французский философ и алхимик.] – бог знает кто, Сведенборг – также, Брюс…[102 - Брюс Яков Вилимович (1670—1735) – русский государственный и военный деятель, сподвижник Петра I, сенатор, президент Берг– и Мануфактур-коллегий (1717); генерал-фельдмаршал (1726); ведал Московской книжной типографией. Современники подозревали его в занятиях чернокнижием.] Ах, да, бишь, – виноват! – он был граф, совсем забыл!

– Да перестань, князь!.. – закричал я. – Что ты мешаешь ему рассказывать. Ну, что, Нейгоф, ты очень удивился, когда он сказал тебе свое имя?

– И удивился и обрадовался. Мне давно хотелось познакомиться с этим знаменитым человеком, и я на другой же день явился к нему в двенадцатом часу утра. Он только что встал с постели и едва успел накинуть на себя халат из богатой турецкой материи. Комната, в которой он меня принял, была убрана очень просто, на полках стояли книги, и на большом столе лежали бумаги и толстые свитки пергамента, на окне стояла раскрытая аптечка с стеклянными пузырьками и баночками, в одном углу на бронзовом треугольнике лежала мертвая голова, а у самых дверей сидела черная огромная кошка, когда я вошел, она ощетинилась и глаза ее засверкали.

– Биондетта! – закричал Калиостро, – Пошла вон!

Кошка, как умная легавая собака, тотчас отправилась в другую комнату, но, проходя мимо, очень на меня косилась. Граф сел подле меня на канапе и начал разговаривать со мною о России. Все, что он говорил, было так умно, все замечания его были так справедливы, что я слушал его с истинным наслаждением. От времени до времени вырывались, однако ж, у него какие-то странные фразы, например, он спросил меня, часто ли бывают наводнения в Петербурге, и когда я отвечал ему, что это бывает очень редко, то он значительно улыбнулся и сказал: «Я был уверен в этом – я знаю, он уж не так злится на русских: они ему угодили, украсили любимую дочь его, великолепную Неву, одели ее гранитом». И когда я спросил, о ком он говорит, Калиостро тотчас переменил речь и начал расспрашивать меня о другом. Во время нашего разговора я заметил на столе, между различных бумаг, манускрипт на папирусе. Вы знаете мою страсть ко всем древним рукописям. Я не мог скрыть моего любопытства.

– Этот манускрипт привезен мною из Египта, – сказал Калиостро, – и вы можете его видеть только в таком случае, если вы… Дайте мне вашу руку.

Я повиновался. Граф пожал ее каким-то особенным образом и как будто бы ждал ответа. Я молчал.

– О! – сказал он. – Да вы еще не родились, так о годах вас спрашивать нечего. А для того чтоб разобрать что-нибудь в этом манускрипте, надобно иметь по крайней мере семь лет. Оставьте его.

В эту минуту вошел в комнату старик лет шестидесяти, голова его была повязана пестрым платком, а бледное лицо выражало нетерпимое страдание.

– Что тебе надобно? – спросил Калиостро.

– Извините, синьор! – сказал старик. – Я живу подле вас, мне сказали, что вы доктор.

– А ты болен?

– Вот третьи сутки глаз не смыкаю – такая головная боль, что не приведи господи! Ни днем, ни ночью нет покою! Если это продолжится, то я брошусь в Тибр или размозжу себе голову.