Черный ангел

Наконец я не выдержал. Подошел к Анне, схватил ее за локти, поднял на ноги и грубо спросил:

– Зачем ты тут кривляешься? И что должно означать это дурацкое представление?

Она сделала вид, что испугалась, приложила палец к губам и предостерегающе произнесла:

– Тсс, слуги услышат.

И словно смирившись с чем-то неизбежным, Анна пожала плечами и двинулась за мной к лестнице, но снова решительно отказалась войти в мою комнату.

– Нет, этой глупости я больше не сделаю, – заявила женщина. – Я должна беречь свою репутацию. Что твой слуга подумает обо мне?

И если уж речь о слугах, – все быстрее говорила Анна, – то ты ведешь себя так, будто мы давно женаты, и оскорбляешь меня в присутствии челяди. И нечего тебе болтать всякую чушь с этой женщиной. Она глупа, как пробка, и ничего не понимает. А может, это я тебя не понимаю? Может, это в нее ты влюбился, а я – лишь прикрытие для ваших тайных встреч, во время которых ты можешь поить ее вином и превращать в жертву твоего вожделения, когда она уже не в силах сопротивляться? Потому я и не решилась отпустить ее сюда одну, хотя сама, конечно, предпочла бы никогда больше не видеть этого дома.

– Ах, Анна, – умоляюще проговорил я. – Ну почему ты такая? Я уже не знаю, что о тебе и думать. То ли ты сошла с ума, то ли я рехнулся?

– Конечно, конечно, оскорбляй меня и называй сумасшедшей, – безжалостно продолжала Анна. – Во всем виновата я сама, раз бросила дом и семью и доверилась тебе. Не могу даже вспомнить, когда я в последний раз слышала от тебя доброе слово. Тебе ничем не угодишь. Если я одеваюсь, как приличествует моему титулу и положению, ты относишься ко мне, как к уличной девке. Если я стараюсь доставить тебе удовольствие и веду себя тихо и скромно, ты проклинаешь и поносишь меня, причиняешь мне боль своими жесткими ручищами и тащишь меня к себе в комнату, чтобы совершить надо мной насилие. Проклинай меня, если уж тебе так хочется, но сначала избавься от бревна в собственном глазу!

– Боже, смилуйся надо мной, угодившим в сети к такой женщине! – простонал я, изнуренный и отчаявшийся. – Наверное, я действительно – латинянин в душе, и мне никогда не понять гречанку.

Анна немного смягчилась, снова широко распахнула свои дивные глаза и сказала:

– Не жалуйся на греков. Ты просто не понимаешь женщин. Возможно, никакой ты не гуляка и не соблазнитель, а наоборот, только очень неопытный мужчина. И потому мне, видимо, придется простить тебя.

– Простить меня? – в ярости вскричал я. – Это еще вопрос, кто и кого тут должен прощать! Но я очень тебя прошу: прости меня. На коленях умоляю тебя об этом – если ты только соизволишь прекратить эти ужасные упреки и невыносимые разговоры. Я больше этого не выдержу. Почему ты так обращаешься со мной?

Анна стыдливо опустила глаза, но поглядывала на меня украдкой из-под ресниц.

– Потому что я люблю тебя, господин Иоанн Ангел, – нежно прошептала она. – Люблю так сильно, что мне хочется плакать, как только я подумаю об этом. И еще потому, что ты ведешь себя так по-детски. Но, может, именно поэтому я и люблю тебя так безумно.

Я уставился на Анну, не веря собственным ушам и ничего не понимая.

– Странная, однако, любовь, – пробормотал я. Она ласково потрепала меня по щеке.

– Друг мой, мой единственный господин и повелитель, – нежно проговорила Анна. – Почему ты так ужасно упрям?

– Я? Упрям? – Я онемел от гнева, и мне пришлось сглотнуть, чтобы суметь что-то сказать. – Во всяком случае, я хотя бы не так дьявольски капризен, как ты.

– Капризен? – спросила она, будто всерьез задумавшись над этим словом. – Разве я и правда капризна? Ну да, я не смотрю на эти вещи так просто, как ты. Женщина обычно относится к таким делам несколько сложнее.

– Так что же ты хочешь от меня? – воскликнул я. – Скажи же наконец!

– Брака – законного настолько, насколько это возможно в таких условиях, – четко и ясно проговорила она, с нажимом произнося каждое слово. – Мне нужно думать о своей репутации, о своем будущем, о своей семье и об отце.

Я сжал кулаки так, что ногти впились мне в ладони.

– У нас нет никакого будущего, – сказал я, с трудом сохраняя самообладание. – Постарайся наконец понять, что твое происхождение и дворец твоего отца, твоя репутация и все остальное не будет скоро иметь ни малейшего значения. Турецкие орудия – в пяти тысячах шагов от города. Их так много, что они просто не поддаются счету. У нас нет никакого будущего, вообще никакого, ясно тебе?

– Почему же ты тогда так упорно отказываешься пойти мне навстречу? – осведомилась Анна, стараясь говорить так же спокойно, как я. – Если нам больше нечего ждать – и ничто не имеет никакого значения, то почему же ты не хочешь исполнить моего желания – такого мелкого и несерьезного? Объясни мне ради Христа!

– Церкви объединились, – вздохнул я. – Постарайся это понять. Уния вступила в силу. Латинское венчание равнозначно греческому. Поэтому я нарушу священные клятвы, если добровольно и сознательно женюсь второй раз. Это – дело принципа. Господи, я не отрекся от своей веры даже под мечом палача. Не менее позорным было бы сделать это сейчас, уступив простому женскому капризу.

– В большинстве храмов до сих пор читают прежний символ веры, – упрямо ответила Анна. – Венчают и отпевают, крестят и причащают по-старому… Георгий Маммас – лжепатриарх, исключенный из святейшего синода. Папа не может возвысить этого человека. Маммас – тень, возвеличенная императором. Истинная греческая церковь скрывается сейчас в этой тени, но придет время – и тень исчезнет… Прими нашу веру – и твой первый брак, находящийся за пределами человеческого разумения, сам собой станет недействительным, словно его никогда и не было.

Я бил себя кулаками в грудь и рвал на себе волосы.

– Зачем я пришел в этот мир, полный мук и страданий! – горько вскричал я. – Почему не могу жить, как хочу и как подсказывает мне совесть! Что за проклятие тяготеет надо мной и моей судьбой? Значит, и тебе надо насылать на меня церковников и законников, хотя я даже не дотронулся до тебя?

– И никогда не дотронешься, даже если это будет стоить мне жизни! – взорвалась Анна. – Для меня это – тоже дело принципа, как ты тут без конца твердил. Живи так, как велит тебе твоя совесть, но тогда ты проведешь свои дни и умрешь в полном одиночестве. Мы находимся на земле, а не на небе. И тот, кто хочет жить среди людей, должен отказаться от частицы себя самого и приспособиться к окружающим. Я бросила ради тебя дом и отца. Ты тоже должен в чем-то уступить мне. Иначе я раз и навсегда пойму, что мы не созданы друг для друга. Нужно выбирать. Ты сам так говорил когда-то. Вот и выбирай. Теперь твоя очередь. Это мое последнее слово!

Глаза мои наполнились злыми слезами. Я влетел в комнату, пристегнул к поясу меч, натянул сапоги и схватил доспехи.

– Прощай, Анна! – крикнул я, пробегая мимо нее по лестнице и устремляясь на улицу. – Отныне ищи меня на стене, а не здесь. Тебе досталось яблоко, но ты не решаешься надкусить его, боясь, что оно окажется червивым.

– Подавись своим яблоком! – завопила она в ответ и запустила в меня первым подвернувшимся под руку предметом. По случайности это оказалась моя бесценная стеклянная лампа. Она разбилась о мою голову, поранив осколками шею и руки. Но в тот момент я этого даже не заметил. Выскочив на улицу, я так хлопнул дверью, что затрясся весь дом.

Анна кинулась вслед за мной, снова распахнула дверь и с тревогой крикнула мне в спину:

– С тобой ведь не случилось ничего плохого?

Я не оглянулся. Я стремительно шагал по улице, а доспехи лязгали у меня под мышкой, словно сам дьявол гнал меня вперед. Да, я любил ее до безумия…

4 апреля 1453 года

В понедельник цепь прикрепили к кольям и перекрыли вход в порт от башни Евгения до Галаты в Пере. Порт на замке. Ни одно судно не может теперь выйти в море. Цепь висит над водой, вытянувшись гигантской змеей от одного берега до другого.

В сумерках всю северо-западную часть небосклона озарили огни турецких походных костров.

Выйдя из дома, я отправился к Джустиниани, который жил рядом с воротами святого Романа. Латиняне бездельничают в башнях и караульных помещениях, варят баранину в котлах, играют в карты и пьют вино. Греки поют многоголосые псалмы и молятся. Стражники не смыкают глаз на стенах. Время от времени кому-нибудь из караульных кажется, что в темноте мелькнула чья-то тень, и тогда они бросают вниз факел или выпускают из лука горящую стрелу, которая летит через ров. Но под стенами города никого нет.

Скоро в котлах уже не будет вариться мясо, а забурлит расплавленный свинец и кипящая смола.

На стенах проложили множество труб и змеевиков и установили изрядное количество тяжелых бомбард, изрыгающих большие каменные ядра, которые должны описывать высокую дугу над рвом. Правда, в деле эти орудия еще не испытывали. Порох берегут для пищалей и мушкетов, стреляющих свинцовыми пулями.

Императорские мастера разместили на внешней стене еще и дедовские баллисты и катапульты. Они могут метать большие каменные блоки, посылая их далеко за ров, но летят эти снаряды медленнее, чем ядра бомбард.

Если защитникам города дать на выбор мушкет и самострел, то лишь один из пятидесяти предпочтет мушкет. Самострел и надежней, и безопасней.

На северо-западе полыхает зарево костров. Латиняне бьются между собой об заклад, будут ли турки у наших ворот уже завтра. Напряжение лишило всех покоя. Никто толком не спит. Наемники постоянно изрыгают проклятия. Это режет слух грекам, которые стараются держаться от латинян подальше.

Горечь и сомнения наполняют мою душу, пока я бодрствую, как и все вокруг. Не могу перестать думать об Анне Нотар. Не могу. Не верю, что только судьба безжалостно и непреклонно толкает меня на этот путь. Почему Анна так настойчиво желает, чтобы нас соединили с ней узы брака? Она же должна понимать: у меня есть причина для отказа. Есть причина. Есть.

Если я заявлю, что отвергаю унию, и женюсь на Анне Нотар, это будет значить лишь одно: я поддался дьявольскому искушению.

Зачем Анна снова встала на моем пути? Не было ли все решено заранее? И правда ли, ее отец не знает, что она не уехала из города? А может, отец и дочь действуют заодно, в тайном согласии? Но ведь Луке Нотару не может быть известно, кто я такой.

Почему, почему я встретил ее у храма Святой Софии? Мой путь был тогда таким прямым и светлым. Теперь разум мой снова замутнен, и мысли путаются у меня в голове. Могу ли я позволить, чтобы душа моя подчинилась желанию тела? Но любовь моя столь же духовна, сколь телесна. Такова моя вера. Такова была моя вера!

Я всего лишь человек, а не ангел. Но боль в колене Мануила прошла, когда я положил ладонь ему на голову.