Черный ангел

Грант протянул руку к солнечным лучам, словно хотел взвесить на ладони танцующие в них пылинки.

– Разве ты не видишь, – сказал он, – что из этой пыли на тебя смотрят прекрасные девичьи глаза, улыбку в которых давно погасила смерть. В этом облачке пыли танцует сердце философа, его утроба и мозги. Через тысячу лет и я, возможно, буду лежать под ногами пришельца пылью на улицах Константинополя. В этом смысле и твое, и мое знание стоят одинаково. Так позволь же мне заниматься той наукой, которую я избрал, и не презирай ее. Откуда ты знаешь, что в глубине души я не презираю того, чем поглощен ты?

Все во мне бушевало, но я постарался ответить немцу спокойно:

– Ты воюешь не на той стороне, Иоганн Грант. Если бы султан Мехмед познакомился с тобой, то принял бы тебя как равного.

Грант покачал головой:

– Нет, нет, я принадлежу Западу и Европе. Сражаюсь за свободу человека, а не за его неволю.

– А что такое свобода человека? – спросил я. Немец посмотрел на меня своими беспокойными глазами, немного подумал и ответил:

– Право выбора.

– Верно, – прошептал я. – Именно то и есть страшная человеческая свобода. Свобода Прометея, наш извечный грех.

Немец усмехнулся, положил мне руку на плечо и сказал со вздохом:

– Ах, греки, греки… Все вы такие…

Этот человек чужд мне, я стараюсь избегать его, но вопреки всему ощущаю родство наших душ. Мы исходим из одного и того же – он и я. Но он выбрал царство тлена и смерти, я же – вечную жизнь в сиянии Творца.

Гремят пушки, с грохотом трескаются стены, гигантские жернова войны, придя в движение, заставляют дрожать землю и небо. Но я холоден и тверд, нет, я пылаю, как факел, и думаю только о тебе, любимая моя. Зачем ты вонзила острый шип мне в сердце? Почему не даешь бестрепетно сражаться и спокойно умереть – мне, уже сделавшему свой выбор?

Я мечтаю лишь о тебе! Только ты мне нужна.

15 апреля 1453 года

Снова воскресенье. Ясным утром по городу разносится радостный колокольный звон и веселый стук колотушек. Но весенняя зелень уже покрыта копотью и пылью. Измученные мужчины работают, как муравьи, ремонтируя стену под защитой временных укреплений. Ночью перед проломами, зияющими во внешней стене, вбили колья. Теперь пустоты снова заполняют землей, фашинами, ветками деревьев и кустов, кучами сена. Жителям города пришлось отдать свои перины, которыми прикрыли стены, чтобы смягчить сокрушительные удары тяжелых каменных ядер. С внутренней стороны стен натянули воловьи шкуры, и постоянно смачивают их водой – для защиты от зажигательных снарядов.

Я знаю и чувствую в глубине души, насколько эта отчаянная борьба нас изменит. Она полностью разрушит сущность каждого из нас.

Из-за усталости, страха и бессонницы человек начинает походить на пьяного и уже не отвечает, как прежде, за свои мысли и поступки. В таком состоянии он верит самым диким слухам. Неразговорчивый делается болтливым, мягкий и кроткий – пляшет от счастья, увидев, как турок со стрелой в горле валится на землю. Война – это опасный дурман. Мгновенные смены настроений, резкие переходы от надежд к отчаянию… Лишь закаленному воину удается сохранить хладнокровие. А большинство защитников Константинополя – необученные и неопытные новички. И Джустиниани считает необходимым распространять по городу обнадеживающие слухи, даже если в них и нет почти ни грана правды.

В войске султана – в два раза больше христиан, чем на стенах Константинополя. Это – вспомогательные отряды из Сербии, Болгарии и Македонии, а также греки из Малой Азии. Из ворот Харисия извлекли турецкую стрелу с привязанным к ней посланием. Оно было написано сербским конником и гласило: «Пока это зависит от нас, султан никогда не возьмет Константинополь».

Великий визирь Халиль тоже не прекращает своей тайной деятельности. Пока ему удалось добиться немногого, но если султана начнут преследовать военные неудачи, старый вельможа скажет свое слово.

Ночи сейчас холодные. Войско султана так огромно, что лишь немногим хватает места в шатрах. Большинство же спит под открытым небом, хотя и не привыкло к этому. Такое не в новинку только янычарам. В ночной тиши хорошо слышно, как турки в своем лагере беспрестанно кашляют и чихают.

Но и наши люди кашляют, ремонтируя стены в темноте. В башнях и сводчатых коридорах холодно и сыро. Все дерево предназначено для фортификационных работ. Дрова и хворост можно использовать только для приготовления пищи и для нагрева котлов со свинцом и смолой. Так что и среди латинян есть немало простуженных, хотя они носят под своими холодными металлическими доспехами теплую одежду.

17 апреля 1453 года

Во Влахерны явился мой слуга Мануил. Он принес мне чистую одежду и новые писчие принадлежности. От недостатка пищи я не страдаю, так как венецианцы пригласили меня делить с ними трапезы, пока я буду жить во дворце. На время осады кардинал Исидор освободил воинов от соблюдения поста. Но император Константин постится и молится так истово, что за несколько дней исхудал и побледнел.

Я не мог удержаться и поинтересовался у Мануила, не справлялся ли кто обо мне. Он отрицательно помотал головой. Я отвел его наверх, на стену я показал ему громадную пушку. Турки как раз кончили ее заряжать. Грохнуло, и Мануил схватился руками за голову. Но тут-то он самолично и убедился, что стена все еще стоит.

Старик испугался гораздо больше, когда увидел, во что латиняне превратили императорский дворец. Мануил сказал:

– Латиняне сохранили свои прежние привычки. Когда двести пятьдесят лет назад крестоносцы захватили Константинополь, они устроили в храме Святой Софии конюшню, разводили на полу походные костры и испражнялись по углам.

Слугам латинян можно свободно ходить по всему дворцу. Поэтому Мануил попросил, чтобы я отвел его в покои Порфирогенитов. Старик покосился на меня и, хитро блеснув глазами, заявил:

– На этот пол веками не ступала нога простолюдина, но я – хотя бы грек, и потому мои сандалии оскверняют эти плиты все-таки меньше, чем грязные сапоги латинских конюхов.

Мы поднялись по древней мраморной лестнице на самый верхний этаж и вошли в покой, стены которого покрывал отполированный до блеска порфир. В покое этом до сих пор стояло инкрустированное золотом ложе с двуглавыми орлами. Но все мелкие вещи были уже украдены. Глядя на холодное, разграбленное помещение, я осознал, что в Константинополе не родится больше ни один император.

Мануил с любопытством открыл узкую дверь и вышел на каменный балкон.

– Я десять раз покорно стоял там, внизу, в громадной толпе и ждал известия о том, что императрица благополучно разрешилась от бремени, – проговорил мой слуга. – У прежнего василевса Мануила было десять детей. Константин – восьмой из них. Только три сына старого императора до сих пор живы, и ни у одного из них нет сыновей. Такова воля Божья.

Мануил все время поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей. Он прищуривал покрасневшие глаза, поглаживал редкую бородку – и вид у него был очень таинственный.

– Мне-то что до этого? – недовольно буркнул я.

– Никогда не думал, что в один прекрасный день буду стоять здесь, наверху, – продолжал Мануил, не обратив внимания на мои слова. – Но сам по себе римский порфир еще не делает человека императором. Это – чистый предрассудок. Сколько рассказывали о брошенных женщинах, которые во время родов сжимали для утешения в руках кусочки порфира.

Мануил ткнул пальцем в темный угол покоя. Я увидел, что во многих местах со стены отколупнуты кусочки обшивки. На миг я снова стал ребенком. Маленьким мальчиком в окруженном крепостной стеной Авиньоне. Солнце Прованса пекло мне голову. Я держал в руке крошечный обломок пурпурного камня, который нашел в сундуке отца.

– Ты видишь призраков, господин мой? – тихо спросил Мануил. Он опустился на пол и встал на колени, словно собирался обследовать этот угол, – и в то же время преклонил колена передо мной, обратив ко мне свое морщинистое лицо. Его серые щеки тряслись – то ли от огромного волнения, то ли от сдерживаемых рыданий.

– Я вспомнил своего отца, – коротко сказал я. Теперь меня уже не удивляло, почему его ослепили. Может, он оказался слишком доверчивым в этом мире жестокости и страха.

Мануил прошептал:

– Господин мой, глаза мои помутнели, ибо я уже стар. Может, это сияние пурпура лишает меня разума. Позволь мне коснуться твоих ног.

Он протянул руку и почтительно погладил мои голени.

– Пурпурные башмаки, – проговорил он. – Пурпурные башмаки…

Но в покое, где рождались императоры, царила такая пугающая тишина, что устрашенный Мануил поспешно огляделся по сторонам, словно боясь, что нас кто-то подслушивает.

– Ты опять напился, – резко бросил я.

– От крови не отречешься, – бормотал старик. – Кровь всегда приводит человека на то место, которое он должен занимать по праву рождения. Даже если до этого она проделала немалый путь из тела в тело. Но в один прекрасный день кровь заставляет человека вернуться…

– Мануил, – сказал я, – поверь мне… Мое время прошло. И царство мое – не на этом свете.

Старик склонил голову и принялся целовать мне ноги. В конце концов мне пришлось отпихнуть его коленом.

– Я давно выжил из ума и несу спьяну всякую чушь, – проговорил Мануил. – Голова у меня забита древними легендами. Я грежу наяву. Не хотел сказать ничего плохого.

– Пусть наши грезы и легенды будут погребены под обломками рушащихся стен, – произнес я. – И пусть через много-много лет их найдет какой-нибудь пришелец – когда станет топтать камни, упавшие с этих стен, и прах наш осядет пылью на его ногах.

Когда Мануил побрел домой, я вернулся на стену и отправился обратно к Джустиниани. Страшно смотреть, какие огромные проломы появились за несколько суток в стене по обе стороны ворот святого Романа. Греки насыпали высокий земляной вал и вместо зубцов поставили на верхней площадке стены деревянные сундуки и бочки с песком. Целыми днями небольшие группки турок прорываются ко рву и кидают в него связки фашин, камни и бревна; защитники города не могут этому помешать, поскольку снаряды из пращей и стрелы лучников заставляют их прятаться в укрытиях. Генуэзцы Джустиниани уже понесли потери – несмотря на металлические доспехи. А каждый наемник стоит десяти – да что там, пятидесяти неопытных греков. Любой из людей Джустиниани незаменим.