Черный монастырь. Книга третья: Аустраберта

Черный монастырь. Книга третья: Аустраберта
Микаэл Ханьян

Эпистолярный роман «Аустраберта» – завершающая часть трилогии «Черный монастырь» – представляет собой переписку монаха и монахини, настоятеля и подопечной. Продолжавшаяся в течение сорока лет, их переписка хранила тайну, раскрытую лишь незадолго до смерти настоятеля.

Микаэл Ханьян

Черный монастырь. Книга третья: Аустраберта

Моим родителям

Первый век есть век закона и страха,

второй – век благодати и веры,

третий – век любви.

Иоахим Фиорский

ПРЕДИСЛОВИЕ АНТИКВАРА

По роду своей деятельности я не имею ни малейшего отношения ни к историческим описаниям, ни к археологическим или иным изысканиям. Мое ремесло – если, конечно, собирание редких картин и предметов можно назвать ремеслом – имеет самое отдаленное отношение к святым, монастырям или ясновидящим. Как вы уже поняли, в этом кратком перечислении я весьма прозрачно намекаю на предмет повествования, что самому мне открылось после знакомства со шкатулкой, о которой спешу рассказать подробнее.

Должен заметить, что шкатулки, равно как ларцы, сундуки и несессеры – моя слабость, моя давняя и неодолимая страсть. Как и многое другое в жизни, я разделяю их на три категории: замечательные (а других я просто не держу), редкие и – волшебные. Первых, конечно же, большинство: здесь и инкрустированные ларцы отечественных мастеров, и резные шкатулки из Японии и Китая, и миниатюрные сундучки из Персии. Ко вторым в моей коллекции относятся две мраморные шкатулки из Венеции и африканский ларец неизвестного мне происхождения из слоновой кости. И только одну шкатулку я считаю необыкновенной… Однако подозреваю, что пора умерить пыл и познакомить вас с историей моей самой большой драгоценности.

Ко мне она попала по чистой случайности… Хотя какое право имею я судить о вещах, в которых понимаю еще меньше, чем в антикварных безделушках? Могу ли я с полной уверенностью заявлять, что третьесортный аукцион в запущенном отеле Нанта по воле случая совпал с моим вынужденным простоем в тамошнем порту? Нет, не могу; и потому впредь постараюсь не бросаться словами, попахивающими неуважением к неисповедимому Промыслу.

Итак, 25 февраля 1841 года торговое судно Napoli встало на якорь в устье Луары для срочной замены пришедшего в негодность такелажа. Мне пришлось сойти на берег, что совершенно не входило в мои планы и чем я был весьма раздосадован. Мерзкая погода только усугубляла мое мрачное настроение; казалось, что в этом продуваемом всеми ветрами городе можно заниматься только одним: тихо спиваться в одном из портовых кабаков, коих здесь великое множество.

В одном из таких злачных мест я услышал, что в отеле на Пляс дю Буфэ устраивается аукцион, куда отправился больше от скуки, нежели рассчитывая на полезное времяпровождение. Поначалу всё протекало именно так, как и положено на захолустных торгах: аукционист с балаганным завыванием выкрикивал лоты, а потенциальные покупатели суетливо вертели головами и ничего не покупали. Предлагали всякую чушь: какие-то почерневшие бронзовые статуэтки, аляповатый и весьма неполный сервиз, картины местных мастеров и прочий провинциальный атрибут.

И тут в руках аукциониста появилась она… У меня перехватило дыхание, ибо даже еще не всмотревшись, я уже знал, что эта вещь должна достаться именно мне. Мне стоило больших трудов взять себя в руки и спокойно отреагировать на начальную цену в 1000 франков. Народ тут же притих: такой суммы никто не ожидал; остальное барахло шло с молотка по бросовым ценам. Когда аукционист в третий раз выкрикнул цену и уже взмахнул своим молотком, чтобы закрепить за мной выигрыш, я в нетерпении вскочил с места, однако уже в следующее мгновенье меня прошиб холодный пот: седой господин, сидевший неподалеку от меня с отсутствующим видом, поднял руку и удвоил ставку.

Я был обескуражен: таких денег у меня с собой не было. Будь я в Париже или Марселе, я бы с легкостью вышел из положения, связавшись со знакомыми банкирами. Как на зло, в этом захолустье у меня не было знакомых… Но я не собирался сдаваться. Закусив удила, я тоже удвоил ставку, совершенно не представляя себе, как и чем буду расплачиваться. Седой господин, даже не повернув ко мне головы, спокойно удвоил свое предложение. Публика глухо застонала.

Через полчаса цена шкатулки достигла 200 тысяч франков – столько стоил один из двух моих столичных домов. Видимо, эта отрезвляющая мысль удержала меня от полного разорения. Собрав остатки достоинства, я признал себя побежденным и поздравил седого господина с ценным приобретением.

Разбитый физически и морально, я заперся в своем номере и откупорил бутылку абсента, решив залить горе и хотя бы на время заглушить досаду. Но не успел я сделать и глотка, как в дверь постучали.

За дверью стоял седой господин, державший подмышкой объемистый сверток. Извинившись за непрошенный визит, он поинтересовался, желаю ли я по-прежнему приобрести черную шкатулку. Я оторопел: после того, что произошло на аукционе, такой вопрос казался мне лишенным какой-либо логики. Видя мое недоумение, седой господин предложил отужинать вместе, дабы он мог объяснить свои действия в более непринужденной атмосфере.

Вскоре мы уже сидели в богато обставленном и абсолютно пустом зале. Я совершенно не представлял себе, где мы находимся: с равным успехом это мог быть загородный дворец вельможи или место собраний тайного общества: на стенах, помимо нескольких портретов (на мой вкус, выполненных в слишком темных тонах), висели предметы, назначение которых осталось для меня совершенно непонятным, поэтому я не возьмусь их описывать. Однако некий пропитывающий это помещение дух настраивал на самый серьезный лад и, преисполненный этим ощущением, я выслушал рассказ таинственного незнакомца.

«Позвольте представиться, – начал он, после того как слуга принес закуски. – Меня зовут Бопэр. Позвольте также сразу перейти к предмету нашего разговора, не тратя время на пустые формальности. Я приобрел шкатулку для вас…» Он слегка улыбнулся, довольный выражением моего лица – полагаю, весьма растерянным. «Простите, – промямлил я, – но не проще ли было позволить мне приобрести ее за 1-2 тысячи франков, не вздувая цену до небес?» Седой господин опять посерьезнел. «Это совершенно невозможно. Двести тысяч – это примерно половина всего вашего состояния…» Я поперхнулся: «Но откуда…» Он прервал меня жестом: «Я неплохо разбираюсь в людях. Вы оказались здесь случайно – это было видно по вашему скучающему виду; однако мелкие детали выдавали в вас профессионала: заметив черную шкатулку, вы решили во что бы то ни стало ее приобрести, ибо немедленно нацепили на себя маску полной невозмутимости – во всяком случае, именно к такому впечатлению вы стремились. Поднимая ставки, вы дошли до некоей черты, обычно соответствующей половине всех средств, которые можно собрать при продаже имущества. Такой вклад является не просто ощутимым, но болезненным. Именно к этому я и стремился: шкатулка достойна жертвы, то есть не одних только денег, а самого благополучия». «Но почему вы не оставите ее себе? Судя по той легкости, с которой вы удваивали ставки…» «Вот именно, – прервал меня седой господин. – Для меня это не жертва, а развлечение. Но есть и другая причина, более прозаическая. Видите ли… – тут он как будто запнулся. – Я собираюсь перебраться, как говорится, в мир иной и, судя по некоторым признакам, весьма скоро. Однако после стольких лет, затраченных на ее поиски, после стольких усилий и средств, ушедших на выяснение всей ее долгой истории, я просто не могу смириться с тем, чтобы эта удивительная вещь оказалась в случайных руках». Он умолк, и по его лицу пробежала тень. «К сожалению, Господь не дал мне детей… Когда-то она хранилась у нас как семейная реликвия. Мой дед по материнской линии, Жан Паскье, потратив на поиски шкатулки с десяток лет и значительную часть своего состояния, привез ее с Майорки… Хотя мне придется начать сначала, иначе вы ничего не поймете».

Он помолчал, собираясь с мыслями, а затем начал свой неторопливый рассказ: «Я знаю далеко не всё, хотя достаточно для того, чтобы выделить в истории черной шкатулки основные этапы. Судя по всему, она появилась на острове Нуармутье*; те знатоки, к которым я обращался, определяют время ее изготовления 8 или 9 веком. В ней находилась небольшая сумка с письмами Св. Аустраберты к Св. Филиберту.

После того как остров опустел из-за очередного нашествия викингов, шкатулку перевезли на континент, в Нормандию, где она пролежала вплоть до 13 века, когда некий цистерианский монах снова привез ее на остров, в Белое аббатство. Затем – провал длиной в полтора века; полагаю, что ничего драматичного за это время не произошло. Но вот начинается Столетняя война, и шкатулку отправляют в монастырь на остров Мон-Сен-Мишель. Кстати, Сен-Мишель так и не покорился англичанам… Именно в это время – скорее всего в 15 веке – неизвестный автор описывает историю Нуармутье, где упоминается сначала сумка с письмами, а затем и сама шкатулка.

Спокойная жизнь шкатулки была вновь прервана, на этот раз – религиозными войнами. Во второй половине 17 века ее переправляют на Майорку, в Льюкский монастырь. Так в третий раз она оказывается на острове; видимо, Провидение выбирало островные монастыри не случайно…»

Мой собеседник снова умолк, разглядывая пепел своей сигары. «Я подошел к истории нашей семьи… Мой дед был наслышан о шкатулке с детства. Дело в том, что один из его знакомых увлекался собирательством… нет, не вещей, а историй о вещах. У любого коллекционера – Вам это хорошо известно – есть нечто любимое, некая слабость, особое предпочтение какому-то типу предметов, либо даже одному-единственному артефакту. И хотя в данном случае речь идет не о материальных вещах, а о преданиях, в принципе ничего не меняется: какие-то истории становятся любимыми, иные – сохраняют свое место до поры до времени, уступая его впоследствии другим. Легенда о черной шкатулке занимала прочное место в коллекции знакомого собирателя историй и пересказывалась им при всяком удобном случае. Постепенно дед не только выучил ее наизусть, но и задался целью выяснить: существовала ли она на самом деле, и если да – найти ее.

В легенде о шкатулке было много мистического, то есть такого, что мой дед, человек сугубо практичный, отбрасывал как религиозную чушь. Он принимал только сюжет, напрочь отвергая всё, что касалось монастырей, монахов и видений. Хотя слово «только» будет в данном случае неуместным: даже простой сюжетной канвы хватило для того, чтобы поразить воображение моего достойного предка.

Он бросил дела, отказался от почетных должностей, с готовностью предлагавшихся человеку не только родовитому, но также умному и решительному, и целиком углубился в поиски шкатулки. Жена ушла от него, потеряв надежду образумить своего супруга; он едва ли заметил ее уход. Если он еще продолжал кого-то замечать, то это была его дочь Шарлотта. Он брал ее с собой во все путешествия, или экспедиции, как он называл свои поездки, связанные с поиском черной шкатулки.

Наконец, они отправились в последнее путешествие, на Майорку, откуда вернулись со своей находкой за три года до трагических событий в Нанте…

Осенью 1793 года Жан был схвачен как враг революции и вскоре сгинул в кровавом водовороте. Шарлотта стала одной из первых жертв нантских утоплений, однако перед своей смертью девушка сумела передать шкатулку другу семьи, о. Тибо, который бежал с ней на остров Нуармутье, где вскрыл шкатулку и обнаружил средневековый текст – повествование об одном из нашествий викингов на тот самый остров, на котором он оказался. Проникнувшись этим рассказом, о. Тибо переписал текст современным литературным языком, а после падения гарнизона переправил шкатулку с новым вариантом повествования на континент, в Сен-Назер, где оно было опубликовано в 1814 году, спустя 20 лет после падения роялистов. Однако в самой шкатулке уже не было ни писем, ни рукописи моего деда; видимо, всё это он хранил отдельно.

И вот, по чистой случайности – или мне вновь только так кажется? – я обнаружил эту рукопись у букиниста на Пляс Рояль. Сам букинист, человек еще довольно молодой, конечно же не подозревал, что попало в его руки. На первый взгляд, аккуратно выполненный переплет ничем не отличался от сотен других – но только не для меня! Я сразу же узнал руку деда, ведь в каждый свой переплет он вшивал золотую нить, которой украшал верхнюю часть корешка. Что же касается сумки с письмами, то она исчезла – и полагаю, что навсегда…».

На этот раз молчание было долгим: мой собеседник неторопливо курил, а я размышлял об услышанном. «Хорошо, – сказал я наконец. – Вы говорите, что шкатулка не должна оказаться в случайных руках. Но почему Вы полагаете, что я действительно ее достоин?» Бопэр опять помолчал и, стряхнув пепел, ответил: «Я ведь уже говорил, что неплохо разбираюсь в людях. Вы – человек страстный, и Вы доведете дело до конца». «Дело?» «Именно так. Вам предстоит издать рукопись, предварив книгу кратким описанием истории шкатулки. Кто знает, какая судьба ждет тех, кто будет очарован ее удивительной судьбой…»

Бопэр устало закрыл глаза, и я почувствовал, что разговор подошел к концу. «Даже не знаю, как выразить Вам всю мою…» – начал было я, но он прервал мою тираду жестом: «Только избавьте меня от высоких слов. Издайте рукопись – это всё, что нужно. У меня на это времени уже нет».

…Бопэр умер год спустя. Я выполнил его наказ, подготовив рукопись к изданию и позаботившись о том, чтобы книга была отпечатана на самой хорошей бумаге, защищенной кожаным переплетом. Если присмотреться, то на корешке можно заметить изящное тиснение с изображением шкатулки.

Клод де Буа,

Париж, июнь 1843 года.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЖЮМЬЕЖ

Год 648, январь

Моя дочь во Христе!

Я пишу Вам, выполняя обещание, данное Вашему отцу, графу Бадефриду. Но не подумайте, что делаю я это только потому, что связан обещанием: мне искренне хочется продолжить наше общение, начатое по воле случая. Я рад нашему знакомству и благодарю Творца за то, что могу быть полезен еще одному Его чаду.

Прошло три месяца с нашей достопамятной беседы, когда я, по приглашению Вашего отца, появился в Вашем доме. Я продолжаю возвращаться к тому дню, пытаясь понять, сумел ли я убедить Вас. Это важно уже хотя бы потому, что если Ваше решение было принято не по внутреннему убеждению, а по внешнему настоянию, пусть даже смягченному вежливым и достойным обхождением, то над Вами всё равно было совершено насилие, и в таком случае оно мало чем отличается от принуждения связать судьбу с нелюбимым человеком. Если же эти опасения напрасны, если принятое решение не было результатом одного только отчаяния, если уже в тот день Вы смогли хотя бы представить себе, что жизнь молодой особы может быть связана с Богом, – другими словами, если, пусть на мгновение, Вы увидели, что избираемый Вами путь может быть движением к чему-то, а не спасением от чего-то, устремлением, а не бегством, – то я могу считать нашу краткую беседу полезной и богоугодной.

Мои вопросы и сомнения вызваны отнюдь не праздным любопытством. Уже десять лет минуло с тех пор как я оставил двор и надел рясу. И теперь, когда мое перо выводит эти строки, у меня возникает твердое ощущение того, что я не только вправе, но даже обязан рассказать Вам о некоторых эпизодах своей жизни.

Представьте себе молодого человека, воспитанного при дворе Дагоберта*, впитавшего многое из премудростей римлян и эллинов и готового посвятить свою жизнь королю. И если бы не потрясение, нарушившее плавное течение его жизни в восемнадцатилетнем возрасте – то есть примерно в том же возрасте, когда Вы, юная госпожа, тоже оказались на перепутье, – моя судьба была бы связана с франкским двором и интересами Нейстрии*. Но случилось так, что мне довелось присутствовать при возвращении герцогов из похода в Гасконию, и я видел, как Хадоин*, восседая на роскошном скакуне, тащит за собой ужасный, грязный обрубок, когда-то являвшийся человеческим телом, телом врага, и при этом оживленно беседует с Виллебадом* и даже перешучивается с ним. Я узнал, что когда этот несчастный был привязан за ногу, он еще был жив. Но еще страшнее было то, что вокруг себя я видел одни только радостные улыбки и слышал одни лишь одобрительные возгласы.

Мое решение покинуть двор, расстаться с этими людьми было немедленным. Но Господь превратил мое отчаяние в великую возможность, а затем позволил этой возможности стать действительностью. Когда уже были упакованы дорожные сундуки и я дописывал письмо отцу, предупреждая о своём скором возвращении домой, ко мне пришел мой бывший наставник Уэн. Именно он не позволил отчаянию сокрушить меня. Но если бы не это отчаяние, то, возможно, мы так никогда бы и не поговорили с ним по душам, а значит, он так и не раскрыл бы мне глаза на другой мир – мир служения Господу.

Уже много лет у меня нет иного мира, и нет иного пути. Однако если бы я сказал Вам, что этот путь устлан розами, а идущий по нему пребывает в благодушии и неге, то я покривил бы душой. Безусловно, Ваша душа жаждет утешения, но она никогда не простит обмана, ибо сегодняшние трудности пройдут, а обман останется. Так вот: путь этот тяжек, а избравшего этот путь странника ждет «юдоль плача», ведь не может Божий слуга быть глух к людским страданиям.

Но и это не всё. Много горя и страданий в миру, но и братство Господнее отмечено мирскими грехами и терзаниями. Здесь, в Ребэ, в новой обители, созданной Ажилем*, я многое узнал о человеческой природе за годы своего послушничества…

Однако не буду обременять Вашу чистую душу. Более того, я вообще не знаю, что? Вы сами думаете о нашей возможной переписке. В этом отношении смею Вас заверить: данное мною Вашему отцу обещание ни в коем случае не означает, что я буду ожидать или требовать от Вас действий, к которым вы не чувствуете склонности в силу Вашего характера или жизненных обстоятельств. Поэтому, если по какой-либо причине мое письмо смутит или обескуражит Вас, прошу Вас написать об этом откровенно. В конце концов, вы находитесь в хороших руках, и живое общение с сестрами, возможно, будет значительно благотворнее переписки с малознакомым монахом.

Да хранит Вас Господь!

Филиберт