Змееносец

Раз. Два. Надо бы запить, да ладно. Проскочат.

Ну вот, приняли допинг.

Завтра, значит, поеду по местам, где работали эти бедолаги. Может, удастся что?то выяснить. И девочка. Не забыть про девочку.

Сильная штука. Мысли уже путаются. Может, не стоило пить? Нет, надо, надо. Лишь бы жена не узнала. Начнёт снова про пенсию. А что я буду делать на пенсии?

Девочка. Девочка и патологоанатом.

Как маленьким в Геленджике, когда нырял: зажмёшь нос, ложишься на спину и опускаешься на дно. Становится темнее. Темнее. Поверхность отдаляется, отдаляется…

… ляется …

… ться …

… ся …

11.

Положив подбородок на сплетённые пальцы кистей рук, а сами руки с локтями на стол, сгорбившись и вытянувшись на стуле, майор полиции Игорь Фёдорович Малыгин молча наблюдал, как приехавший из Москвы коллега со своим ботаном-помощником второй час пытаются уговорить тронутую мамашу и её дебиловатого муженька дать согласие на беседу с их дочерью с участием детского психолога.

Пока что было понятно – полный облом.

Папаша девочки, охреневший от первых крупных заработанных денег бизнесмен средней руки, Вандербильд недоделанный, гнул пальцы так, что хотелось встать и от души приложиться кулаком по наглой гладко выбритой роже, чтобы долетел вместе со стулом прямо до двери. А потом добавить ногой под дых, желательно в «солнышко», конечно. По крайней мере, заткнулся бы минут на пятнадцать. Пока не продышался. Глядишь, и мамаша вмиг стала бы сговорчивее.

Соблазнительная картинка, что и говорить. Увы, нельзя. За последние годы он привык давить в себе подобные порывы. Поэтому он ограничился тем, что выпрямился, закинул руки за голову и откинулся на спинку офисного кресла, мягко спружинившего под его тяжестью. Вандербильд недовольно покосился на него как на кучу свежего навоза, брезгливо поджал губы. Малыгин, нахально ухмыльнувшись, вытянул ноги так, чтобы они, выступая из?под стола, почти касались обутыми в служебные нечищеные ботинки стопами красных туфлей женщины. Та, в отличие от мужа, не обратила на это никакого внимания. Жаль.

Переливание из пустого в порожнее тем временем продолжалось. Хайдаров уже скис и заткнулся, кажется, не верил в возможность уговорить родителей дать возможность опросить девчонку. По лицу Хозина, непроницаемому и мрачному, нельзя было догадаться, о чём он думает. Крепок, крепок, думал Малыгин, разглядывая крупную лобастую голову москвича, почти сразу переходящую в покатые плечи, делавшими их обладателя похожим на бывшего борца. Крупные мясистые губы шевелились, выплёвывая наружу одну фразу за другой. Голос почти не изменился с начала беседы. Неудивительно, на одну его реплику родители отвечали десятью. Папаша уже охрип и, похоже, наконец?то сбавлял обороты. А жена – ничего, ещё держится. Вначале, правда, на пике возмущения вообще тараторила как пулемёт, сейчас тоже подуспокоилась.

Как любые нувориши, только что выбившиеся из грязи в князи, одеты оба были броско. У женщины на правой руке красовались две золотые гайки солидных размеров. Даже если золото самоварное, лениво размышлял, разглядывая их, Малыгин, на месте муженька я бы особо с ней не задирался – влепит плюху, и иди зубы вставляй. Другое дело, что я бы за такое сучке сразу челюсть сломал. На другой руке кольцо было одно, зато с бриллиантом. Компанию бриллианту составляла висевшая на запястье золотая цепь толщиной уже почти неприличной. Аналогичная цепь украшала шею мужа, под рубахой которого на груди высился небольшой бугорок – очевидно, нательный крест.

В памяти промелькнула картина, увиденная в Побегатиках, он вспомнил девочку, одетую в криво застёгнутый «комбез» и непомерно большие валенки (бабкины, должно быть, взяла), и саму старую женщину, её недоверчивый, враждебный взгляд. Удачно сплавили девчонку родители. А ведь ещё старший ребёнок есть. Хоть в школу ходит, не так ему погано…

– А я вам в сотый раз говорю: нет. Не видела Вика ничего, иначе бы нам рассказала. Не надо ребёнку про такое знать. Психику травмировать только.

– Про «такое» она и не узнает. Все вопросы будут составлены максимально обтекаемо. Жанна Васильевна является психологом высшей категории…

– Плевать я хотела на её категорию, я к своему ребёнку никого не пущу! Тем более ментов!

– Полицейских.

– Да какие вы полицейские, сколько вас не переименовывай, всё равно останетесь ментами! – истерично взвизгнула женщина. Её муж при этих словах беспокойно заёрзал, сообразив, что его благоверная такими темпами вполне может договориться до оскорбления полиции. Что уголовно наказуемо.

– Люда, – предостерегающе пробормотал он, потянувшись к жене. Та развернулась так резко, что он невольно отпрянул. На раскормленной ряхе явственно мелькнуло выражение испуга. Малыгин едва не засмеялся в голос.

– А ты вообще заткнись! Зассал, да? Сам их матом во все дыры кроет, а когда они вот перед тобой сидят – сразу язык в жопу засунул?! А вспомни, как ты орал, когда тебя прав лишить хотели! Забыл? А когда тачку эвакуировали?

Перед тем как ехать в помещение, которое свежеиспечённый новомагнинский Вандербильд, в миру Ясьянов Борис Владленович, по какому?то недоразумению именовал «центральным офисом» (истине это не противоречило, единственный – всегда центральный), Малыгин пробил нувориша по базам и нашёл целый букет числящихся за ним правонарушений, начиная от проблем с налоговой и заканчивая попаданиями в отделы полиции под наркотой и в нетрезвом виде. Не поленился поднять агентуру (к поставленным задачам он давно приучил себя относиться ответственно). Выяснилось, что Владленыч вообще весёлый мужик – кроме травки и быстрой езды не чурается и баб, заходит и в «Эртаж», и в «Нунеко». В последнем предпочитает общение с год назад появившейся в Новомагнинске первой африканской проституткой, широко известной в узких кругах под творческим псевдонимом Багира. Хотя бы не гомик – и то хорошо. Интересно, как отреагирует жена?

– Поймите, – встрял Хайдаров, – трое человек убито. Один прямо напротив дома, где ваша мама живёт. Людмила, вам за неё не страшно? А за дочку свою?

– Не твоё собачье дело, за что мне страшно, – огрызнулась та. – И не Людмила, а Людмила Валентиновна. Если вы за маму мою боитесь – её бы и спрашивали. А вы к ребёнку привязались, тоже мне, офицеры хреновы.

– Кстати, да! – оживился Ясьянов. – А чего вы мою тёщу не допрашиваете?! – на его лице появилось мечтательное выражение. – А в «обезьянник» вы её на пару дней можете посадить?

– Рот закрой! – незамедлительно отреагировала Людмила. – Ещё на маму мою при посторонних потявкай, я тебя вообще дома урою. И ещё: хватит ей с внучкой сидеть. Будешь Вику со следующей недели снова в сад водить. Пусть хоть изревётся там. А маме моей отдыхать пора. Семьдесят лет ей, как?никак.

Судя по тому, как Хайдаров посмотрел на своего босса, он сейчас вспомнил разговор в машине, когда они уезжали в то утро из Побегатиков. «Почему вы не стали расспрашивать женщину? – спросил он тогда Хозина. Сам Малыгин, понятное дело, с расспросами не лез, хотя и его удивило, как москвич не остановил уводящую девочку старуху. – Она же могла видеть убийцу». «Даже если знает – сейчас ничего не скажет. Замкнётся, слова не вытянешь, – ответил тогда Хозин. – А девочка интересная». А потом дал задание узнать про то, кому принадлежит дом и кто родители этой Вики. А потом почему?то решил, что именно девочка могла что?то видеть. Что, кстати, чистая правда – и это надо учесть.

– Боятся они за нас, как же. У меня, как только я в Новмаг приехала, сразу тачку дёрнули, – у Людмилы, похоже, открылось второе дыхание, – и не ведро какое?то, а «Митсубиши» новую, из Японии полгода везли! Нашли, как же! Ни хрена не нашли! И ещё с такими лицами приехали – ни сочувствия, ничего. Как роботы. Сами, наверняка, и украли. Или угонщиков крышевали.

– А вы в каком году в Новомагнинск приехали? – спросил Малыгин.

– В восьмом, – женщина от неожиданности сбилась с темпа. – А что?

– Ничего.

В 2008 году он только устроился в милицию после двух лет срочной службы в армии и ещё двух на контракте. Город приходил в себя после лихих девяностых. Новомагнинску «выздоровление» далось легче, чем другим крупным городам этого региона. Олигарх, подмявший под себя металлургический комбинат, в отличие от известных персонажей яхтами размером с «Титаник» и виллами в Монако не баловался, сам всю сознательную жизнь до перестройки на этом предприятии проработал и город любил. Порядок навели относительно быстро. Но с угонами в те годы действительно была беда – уезжало всё, что можно было укатить, от «Лексусов» до тракторов, благо граница была недалеко, и было куда сбывать. Не желавшие горбатиться на металлургии молодые парни часто выбирали другой способ заработка. Гопота снимала зеркала, могли и вовсе разобрать тачку на части, если владелец оставлял её в каком?то глухом месте, люди посерьёзнее уводили машины с концами.

Он невольно усмехнулся при словах женщины о сочувствии. Вспомнилось одно из первых его дежурств: в отдел позвонили из рабочего общежития – пьяный муж избивал жену. Когда он с Алексюком, тучным меланхоличным запорожцем, уже давно выслужившим пенсию, видавшим виды и приставленным к молодому дядькой, вошли в здание, на ум невольно пришло, что в милицию позвонили только потому, что было уже три часа ночи и вопли избиваемой мешали соседям спать. Было бы дело вечером – никто бы и не пошевелился. Посмеивались бы только по своим комнатам – во Толян бабу учит! – даже если бы Толян свою жену на части перочинным ножичком распиливал. На стук в дверь их послали на три буквы. Алексюк, крякнув, сноровисто сгорбился и, прежде чем Малыгин успел что?либо сообразить, ударом плеча вышиб хлипкую общажную фанеру. Они ввалились в комнату. Навстречу им, пошатываясь, двинулся было одетый в тельняшку и семейные трусы небритый лохматый мужик. В углу ворочалось что?то бесформенное, хныкающее. Где?то плакал ребёнок.

Алексюк, сразу оценивший состояние «клиента», положил широкую руку ему на лицо и сильно толкнул. Морячок отлетел к окну, сокрушив по дороге столик с зазвякавшими по полу бутылками, и отчаянно заматерился. Алексюк деловито снял с пояса наручники и начал надевать их на запястья небритого, с нарочитой мстительностью далеко выворачивая назад его руки, от чего задерживаемый громко вопил.

Растерянный, Малыгин подошёл тогда к женщине, чтобы помочь ей подняться. Пока он шёл, его ботинки испачкались в крови. Крови было много. Кровь была везде – на оклеенных дешёвыми обоями стенах, на мебели, на застиранных занавесках, мелкие красные капли были видны даже на потолке. Но больше всего её было на полу. Поразительно, сколько крови может вылиться из человека, которого избивали голыми руками. У женщины был сломан нос, бурая жидкость вырывалась оттуда толчками. Она закрывала лицо руками. Когда он отвёл их в сторону, он увидел на правой стороне, прямо под глазом вмятину, отчего лицо выглядело ассиметрично. Он успел подумать, что у женщины сломаны какие?то кости со смещением, как вдруг откуда?то вынырнул маленький мальчик, лет трёх, наверное, абсолютно голый, и с воем вцепился в мать, ухватив её за талию коротенькими ручонками, грязными и тощими.

Из оцепенения его вывел грубый тычок в спину. Алексюк, раскрасневшийся и взмыленный, тащивший к выходу из комнаты непрерывно матерящегося мужика в матроске, сам от души обложил матом новичка, доходчиво напомнив, что их дело – определить «этого», а матери Терезии в белых халатах уже топают по коридору и женщине помогут. Тогда он вскочил как ошпаренный, ухватил пьяницу под локоть и потащил к выходу, с облегчением выдохнув, нос к носу столкнувшись в дверях с вызванным оперативным дежурным одновременно с их выездом фельдшером «скорой помощи».

А через полтора часа, сдав пьяную скотину в отдел, он уже был на другой заявке – стоя на парковке перед торговым центром, слушал раскормленную, одетую в норковую шубу женщину, возмущённо рассказывавшую, как она с подругой приехала пропустить в местном баре по фужерчику «Мартини», как за «Мартини» последовало знакомство с симпатичными парнями с Кавказа, состоятельными и щедрыми, нашей швали не чета, как Юльку, уже слегка перебравшую, взялся отвести домой обаятельный джигит, сверкавший золотом и скрипевший кожей, как она сама захотела показать Арсену коллекцию купальников у себя дома, да вот беда —её симпапулечки немецкой, Смарточки, другом близким подаренной, на месте не оказалось. Арсен куда?то незаметно смылся, а она, вызвав полицию, ждала их битый час, а они всё не ехали, а приехали – так стоят с каменными рожами и ничего не делают, даже не посочувствуют. Она говорила и говорила, а у него перед глазами стояло лицо ТОЙ, с вмятиной вместо щеки и беспредельным отчаянием в опухших от побоев глазах…

Ответить на претензии грубостью тогда ему помешал шок, от которого он ещё не до конца отошёл после общаги. Позже он научился прятать свои эмоции за маской безразличия и брутальности. Многие его коллеги постепенно эмоционально выгорали, насилие, с которым они сталкивались на службе, становилось для них нормой. Наверное, если бы настало время, когда все преступления совершались бы без телесного контакта преступника и жертвы, они были бы разочарованы. Но не из?за того, что служба в милиции, а потом в полиции сделала из них упоротых садистов, обожающих переломанные кости и расчленёнку. Просто исчезло бы подтверждение того, что этот мир плох и его не исправить. Это сломало бы сложившуюся у них в головах картину, и тогда поневоле пришлось бы задуматься: а может быть что?то не так с ними, а не с миром? Это был опасный вопрос. Двое коллег Малыгина, пытавшихся его разрешить, застрелились из табельного оружия прямо в служебных кабинетах.

Лучшим и самым доступным лекарством от подобных грустных мыслей всегда считалась водка. В первые несколько лет его службы пятничные пьянки, ставшие в отделе милиции, где он начинал свою карьеру, доброй традицией, едва не привели его к алкоголизму. С семьёй не клеилось. Женщины у него были, и не один десяток. Спорт после армии он не бросил, занимался и бегом, и самбо. После сломанного в драке с наркоманами носа, внешность его стала ещё более брутальной. На некоторых женщин действовало так, что хоть за руку бери и веди к себе домой. Чем он и занимался в своё удовольствие. Но женщины, без сопротивления отдававшиеся на первом свидании, его не устраивали. Распутниц он не любил. Робкие же, покорённые его уверенностью и силой, наутро смотрели на него с таким видом, будто нашли себе отца, который возьмёт на себя ответственность за них и будет водить за ручку и опекать до конца жизни. Эти были ещё отвратительнее распутных. Те хотя бы были честнее. Плотское наслаждение и вычищенные карманы хахаля – вот что их интересовало. Когда у любовника прекращал стоять на них член или заканчивались деньги, они оставляли его в покое и начинали искать другого. Желавшие оказаться за ним как за каменной стеной хотели взять его в рабство, заставить работать на себя не один–два года, а как минимум десять. А то и пожизненно. Он спал с ними, пока не надоедали, а потом спроваживал прочь. Расставания с такими напоминали попытки отодрать с пальцев некачественную жвачку, они цеплялись как могли и оставляли после себя противную грязь. Одна дошла даже до того, что явилась в отдел и просидела несколько часов у дежурной части, надеясь дождаться его и устроить прилюдный скандал. Тогда в здании на оперативном мероприятии находились двое «штатных» понятых – студентов из технического ВУЗа, которые за скромную оплату из агентурного фонда прогуливали лекции и подписывали всё, что им давали, облегчая работу милиционеров. Пришлось попросить о помощи коллегу, тот, давясь от смеха, согласился. Со студентами они спустились к дежурке, и стоило бывшей пассии завопить, он молча развернулся и ушёл, а коллега моментально «принял» скандалистку и препроводил её в камеру. Через восемь часов, когда Малыгин решил, что хватит, женщину отпустили, на прощание выписав ей административный штраф на три тысячи рублей (по максимуму на то время) за нарушение общественного порядка с отягощающими обстоятельствами. К счастью, эта была самая неадекватная. Остальные ограничивались звонками на трубку, на которые он не отвечал.

Странно, но намного дольше ему удавалось жить с РСП?шками, «разведёнками с прицепом», одинокими женщинами, у которых были дети. Эти сначала радовались, что нашли отца для своего ребёнка, охотно после нескольких встреч соглашались переехать к нему домой. Таких у него было четыре. Он предпочитал женщин с маленькими сыновьями. С девочками он терялся, не знал о чём говорить, во что с ними играть. С мальчишками он возился всё свободное от службы время, водил на спортплощадку, бегал с ними по утрам, выпадал свободный день – учил рыбачить на озере. Их матери были довольны. Поначалу. Потом начинались проблемы. Они переставали его интересовать, служба оставляла мало времени, и всё своё внимание он уделял их сыновьям. Женщины мстили. Они переставали давать ему детей, постоянно держали их при себе. Мальчишки протестовали, тянулись к нему. Их матери скандалили и уходили. Даже Ольга Горелко, его бывшая одноклассница, с которой он сошёлся после её развода, уж на что умная вроде бы была, а закончила тем же – молча забрала своего рыдающего пятилетнего Максимку и ушла. Но у неё хоть достало ума и совести не скандалить при ребёнке. Остальные вели себя хуже. У одной даже хватило наглости потребовать, чтобы он оставил ей свою квартиру, чтобы не травмировать Стасика, который тут уже прижился. Стасик, большеглазый вихрастый пятиклассник, обожавший футбол и походы в зоопарк, к счастью, при их разговоре не присутствовал. Да и разговора не получилось. Услышав такое требование, Малыгин молча достал из сейфа хранившийся у него дома травматический пистолет и, вытянув руку так, чтобы, упаси боже, не попасть резиновой пулей в потерявшую всякие жизненные ориентиры бабу, выстрелил у неё прямо над ухом. Из квартиры она вылетела моментально, оставив все вещи. Их он потом аккуратно упаковал и выставил в коридор. На следующий день они исчезли. Хотелось надеяться, что ими не поживилась уборщица.

Неудачи в личной жизни он компенсировал на службе. Стремление навести справедливость никуда не делось, хотя внешне он его и не проявлял. Приговоры преступникам, которых он ловил, поражали его своей мягкостью. Многим подонкам, на розыски которых он тратил недели и даже месяцы, гуманные судьи, приняв во внимание сто одно смягчающее обстоятельство, назначали порой условное наказание, и эти выродки выходили на свободу прямо из зала суда! Он чувствовал себя Сизифом, вкатывающим на гору постоянно срывавшийся обратно в пропасть камень. Тогда его, уже закончившего заочно местный МВД?шный юрфак и получившего первую звёздочку офицера, перевели из патрульных постовых в оперативники и прикрепили сначала к автогруппе, а потом перебросили на ловлю наркоторговцев. Первое, что поразило его, когда он начал работать, так это спокойное отношение к делу двух его коллег. В месяц надо было раскрыть одиннадцать преступлений, таков был плановый показатель, аналогичный показателю предыдущего года. С палочной системой он сталкивался в патруле, но здесь его бесило то, что зная, где продают наркотики, он не мог порой пойти и задержать торговца, поскольку это повысило бы цифру, а значит, в следующем месяце пришлось бы ориентироваться уже на неё. Многих сбытчики, прекрасно зная это, разворачивали особо бурную деятельность именно в конце месяца, когда план у оперов был уже выполнен, и это сходило им с рук. Уже учёный, он слова не говорил против. Однако вскоре у одного их особо злостных барыг, пытавшегося сбежать от него в городском парке нырнув в пруд, и при задержании имевшего глупость схватиться за нож, оказалась в двух местах сломана рука, да так неудачно, что пальцы на состоявшемся через полгода суде так и не восстановили способность двигаться. Другой вообще предпочёл спуститься из окна пятого этажа своей квартиры, где он выращивал канабис, по связанным занавескам. Примерно на полпути узел развязался, барыга полетел на асфальт и остался калекой с повреждённым позвоночником. Третий самосуд едва не оказался для Малыгина роковым. Он искалечил осведомителя. Наркоман со стажем, сколовшийся до того, что без страха сдавал всех, кого знал, обманул его. Почему?то нарочно дал ложные сведения. Тогда он потерял над собой контроль. Он ударил всего два раза, но врачам пришлось проводить «наркоту» трепанацию черепа и откачивать оттуда жидкость. К счастью, тот не стал писать на Малыгина заявление, удовлетворившись отсыпанной ему из изъятых ранее «запасов» трёхмесячной порцией зелья. Коллеги с начальством мигом сообразили, что ветер дует в опасную сторону, и его на два года сплавили куда подальше – отправили учиться в Москву с перспективой последующего повышения. Если бы не память об отце – тоже милиционере, погибшем в перестрелке с бандитами в начале девяностых – его бы наверняка посадили.

После учёбы в Москве он оставаться не стал, хотя и предлагали. Вернулся в родной город. Пошёл вверх по однажды выбранной дороге. Со временем он научился контролировать свою несдержанность, привык носить маску. Прежний Малыгин теперь прорывался наружу редко. Как тогда – с бродячими собаками. А полгода назад он встретил ту, которую так долго искал. Встретил своё второе «я»: женщину, мысли которой были отражением его собственных. Он знал, что делит её с другими мужчинами, но не беспокоился по этому поводу. Его избранница казалась ему существом высшим, к которому не может пристать никакая грязь. Малыгин теперь чувствовал себя счастливым.

– Вот что, – вырвал его из воспоминаний голос Ясьянова, – у меня рабочий день. Прошу покинуть мой офис.

Хозин молча поднялся. Хайдаров последовал его примеру. Сам он поднимался из?за стола долго, двигаясь обдуманно неторопливо, чтобы оказаться последним.

– Проводи их, – нарочито громко сказала мужу Людмила. – Ещё прихватят с собой что?нибудь на память. От этих другого не жди.

При этих словах Хайдаров вскинул голову вверх, оскорблёно блеснув стёклами очков, и явно собирался что?то сказать, но Хозин взял его за локоть и вывел в офисный «предбанник», где они оставили свою верхнюю одежду под присмотром бдительной секретарши. Малыгин последовал за ними. В спину ему дышал Ясьянов.

Дождавшись, когда москвичи, застегнув куртки, выйдут на улицу, он повернулся в дверях к неотступно следовавшему за ним по пятам хозяину офиса. Тот выглядел очень довольным – своим отказом помочь следствию он как будто расквитался с полицией одним махом и за штрафы, и за приводы по хулиганке.