Мгновения любви. Повести и рассказы

– Анюта, перестань на него так смотреть, – вставил Андрюша, – а то Миша сейчас расплавится от твоего взгляда.

– Ну, тебя, вечно ты со своими шутками. Миша, дальше рассказывай.

– Это было в начале шестнадцатого, и пробыл я у них почти год, а потом бежал.

– Как бежал? Как же это удалось? Ведь если бы поймали, расстреляли.

– Да, расстреляли бы. В войсках начиналось брожение, воевать устали все, и немцы тоже. И охраняли нас уже не так строго. Удалось как-то выбраться. Так и двигался на восток: ночью шел, днем прятался. Бывало по несколько дней есть было нечего. Позиции я обходил стороной, но было уже ясно: и с той, и с другой стороны никто больше не хотел стрелять, солдаты разбегались, война кончилась. Так и прошел я пешком всю Пруссию и пол России. Так и дошел.

Я смотрела на него и думала: «Бедный, сколько же ему перетерпеть пришлось. Родной мой, как я его люблю. Главное, что мы снова вместе, главное, что мы любим друг друга, как раньше, даже сильнее».

Над страной сгущались тучи, надвигалась буря, но в те дни мы не страшились ее. Казалось, что самое плохое позади, и мы старались не думать о том, что нас ждет завтра. Был только сегодняшний день, и он сулил нам счастье.

Наваждение

«Кто я, что я, только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле,
Эту жизнь прожил я словно кстати,
Заодно с другими на земле».
С. Есенин

ВСТУПЛЕНИЕ

Падал крупный снег. За окном было темно и неуютно. Мерное покачивание трамвая, кружащиеся на улице белые легкие хлопья убаюкивали Сергея и навевали приятную дрему. Трамвайное стекло прочно отгораживало его от холода и темноты, и сквозь первые снежинки крадущейся по земле зимы он неотрывно смотрел на проплывающие мимо, словно картинки в немом кино, светящиеся витрины магазинов и окна домов, не задерживаясь на них взглядом, не замечая торопливых пассажиров, не оборачиваясь и не вслушиваясь в их голоса. Трамвай представлялся ему маленькой лодкой, подхватившей и несущей его по морю большого города, от одной бухточки к другой. Сергей Васильевич Привалов любил эти поздние поездки в полупустом трамвае, ощущая приходящее к нему в эти минуты состояние потерянности во времени и пространстве. Ему нравилось смотреть из своего укрытия, как вихрится и успокаивается, шуршит и падает пушистый, бесконечный снег, так похожий на легкую бездумность – передышку от забот и суеты, наполнявшую его самого. Покачивающаяся неторопливость несущего его суденышка как нельзя лучше соответствовала его настроению.

Спешить ему было некуда. В доме, который он называл своим по привычке, его никто не ждал. Хотя были там и жена, и сын. С женой они не жили и не разводились, а сына любили и терзали, то ревностью, то ласками, каждый по-своему, так что в свои тридцать пять лет Привалов успел впитать в себя и детские внезапные слезы, и нехитрую ложь, и прорывающиеся вдруг замкнутость и отчужденность. Маленькая квартира и маленький сын стали для них тем ненадежным якорем, который еще удерживал на месте останки их разбитого в жизненных трясках и качках корабля, называвшегося когда-то любовью. Состояние подвешенности и неопределенности постепенно даже вошло в привычку, и так, как привыкают ко всему, Привалов давно привык к мысли, что жена не любит его, и он ее тоже, что деваться некуда, а надо жить, пусть без любви, двигаться, работать, вставать, ложиться, уходить и возвращаться, – каждый день, каждый день.

Сергей работал инженером в маленьком конструкторском бюро, получал два раза в месяц небольшую зарплату и вот уже больше десяти лет, с тех пор, как его распределили туда после окончания института, занимал все ту же тихую и невидную должность.

О будущем он старался не думать, иначе становилось слишком тоскливо, потому что оно представлялось ему ровным и однообразным до отвращения, как голая степь. Он старался не думать о прошлом: там остались друзья, которые незаметно разошлись в разные стороны, каждый в свою жизнь, там остались надежды, юношеская пылкость, влюбленность, мечты. Он знал, что ничего этого больше никогда не будет, ничто-ничто не повторится, и успокаивал себя тем, что все живут также, и гнал от себя, как назойливых мух, эти мысли, от которых становилось так тошно. Он старался не думать о своих родителях, к которым заезжал раз в месяц и, в свои тридцать пять лет, просил денег до зарплаты и никогда не отдавал, иначе становилось слишком стыдно за себя и за свою жизнь. Он давно уже не думал о любви, и те короткие, случайные встречи, которые иногда роняла ему жизнь, он принимал с благодарностью и уверенностью, что иначе и быть не может, а если и бывает, то очень редко с другими.

И он любил эту пустую черноту за окном, эту отрешенность мыслей и чувств, возможность забыться и только смотреть, не думая ни о чем, как кружится за окном снег.

Легкий аромат дорогих духов смутил его зазеркальный покой и оторвал от черного стекла. Он полуобернулся и увидел, что через проход напротив, как на другом краю пропасти, сидит молодая женщина: черноволосая, черноглазая, в короткой искристой шубке. Она сидела рядом и очень далеко и издалека улыбнулась ему. Сергей вздрогнул, как от удара током, и резко повернулся к окну. Теперь это темное стекло, ведущее в неизвестность, в никуда, стало для него спасительной возможностью снова спрятаться и убежать обратно в свои бездумные мысли. Но взгляд, помимо него самого, уже не блуждал по проплывающим мимо огням, выныривающим из темноты, а, как в зеркале, ловил отражение незнакомки. Она, кажется, потеряла к нему интерес и смотрела куда-то в сторону. С внутренним страхом и забытым желанием Сергей через силу оторвался от никчемного стекла и, чуть повернув голову, быстро посмотрел в ее сторону. Их глаза встретились. Словно ожегшись, он снова отвернулся к окну, но уже искал там ее лицо.

«Какая потрясающая женщина. И она смотрит на меня», – будоражно подумал Привалов.

В последние годы он разучился принимать решения, но научился анализировать себя и свои поступки. И теперь он лихорадочно думал, пытаясь унять непонятную дрожь в руках и ногах.

«Нет, она смотрит не на меня, она смотрит мимо меня. Кто я ей? Не красавец, не атлет, никто. А может быть, это та, что я искал и ждал всю жизнь? Может быть, еще не поздно все бросить, бросить эту пустую, постылую жизнь и начать все сначала? Ведь я еще на что-то гожусь. Ведь я еще могу себя показать, всем показать, и ей, на что я способен. Если бы такая женщина, как она, была рядом со мной, насколько по-другому, по-новому можно было бы жить, насколько полно можно было бы жить. Как будто из скромности или какого-то непонятного страха мы отщипываем от жизни только маленький кусочек и довольствуемся этим. Ведь она же у нас только одна – эта жизнь – а мы все пережевываем этот кусочек и трусливо считаем, что он и есть наша жизнь. Ведь она такая недолгая, а мы все нищенски выпрашиваем у нее какие-то крохи. Все живем, как будто в прихожей, и не осмеливаемся войти в комнату, все ждем, что нас туда пригласят, что главная жизнь впереди, ждем и топчемся в этой прихожей до самой смерти. И я как будто живу понарошку, люблю понарошку, работаю понарошку, будто я только пишу черновик, будто я ребенок и только еще учусь жить, а настоящая жизнь начнется потом. А ведь ее не будет, все останется, как есть, до конца.

Какая редкая женщина. Может быть, она и вправду смотрела на меня?»

И Сергей осторожно повернул взгляд в ее сторону. Женщина глядела куда-то перед собой, и вдруг ее профиль показался Привалову таким узнаваемым, словно, то ли вчера, то ли сто лет назад, в прошлой жизни, он целовал эту гордую, лебединую, тонкую шею.

«Чего же я еще жду? – жилкой забилась мысль и заколотилось сердце. – Быть может, это та единственная встреча, тот неповторимый, редкий случай, который дарит нам порой судьба, тот всплеск жизни, что перевернет все?»

Он уже не отрывал глаз от нее, а она смотрела в трамвайное пространство.

«Надо немедленно встать и подойти к ней и сказать хоть что-нибудь», – нервно подумал он.

Но ноги вдруг стали тряпичными, руки обмякли, лицо одеревянело, шея застыла, глаза заморозились, и лишь сердце стучало в грудь и сжимало виски. И тогда Сергей Васильевич Привалов с ужасом понял, что повседневное отсутствие слов и мыслей настолько прочно забило его кровь, мозг, язык и поры, что живое чувство, затерявшееся где-то в глубине души, уже не может пробиться наружу и обернуться в слова и поступки. Он ясно вдруг осознал, что все эти годы, прожитые по привычке жить, как все, постепенно, незаметно, вполголоса, вколачивали в него, как осиновый кол, неспособность жить, чувствовать, говорить и думать самостоятельно, и превратили его, в конце концов, из человека, каким он родился и должен был быть, в маленького, трусливого человечка.

«Наваждение какое-то», – суетливо подумал он.

«Надо что-то сказать, что-то сказать, – как молитву, повторял он про себя. – Что она красивая, что она мне нравится, что мне нравятся ее глаза, ее волосы, ее улыбка. Что же сказать?»

Но он уже знал, что никогда не скажет этих слов, потому что опять боится непонятно чего, потому что никогда никому не говорил он и не сможет сказать такие слова. Ему вдруг до спазм в горле стало обидно за себя, за то, что он никогда в жизни никого не любил по-настоящему сильно: ни жену, ни сына, ни родителей, ни даже себя. Ведь так не бывает, не может быть – это слишком жутко – никогда никого не любить и не быть любимым. И так захотелось хоть небольшого, но настоящего понимания, тепла, нежности, любви, счастья.

И тогда торопливо и воровато, оглянувшись через плечо, он снова взглянул на свою соседку и увидел, как с того края пропасти глядят на него и улыбаются ему ее глаза. Сергей почувствовал, как мускулы и кожа его лица напряглись, вобрав каждой клеточкой в себя эту улыбку. Он отчетливо понимал, что именно сейчас надо что-нибудь сказать, встать, улыбнуться в ответ, сделать какое-то движение, хоть что-то, иначе будет поздно, и не мог. Он резко обернулся к спасительному окну, пытаясь унять сумбур в голове и сердце. Он вглядывался в темноту, а перед глазами стояли ее лицо и ее улыбка.

Чей-то чужой голос объявил остановку, и на следующей надо было выходить. Медленно, как лунатик, Сергей встал и подошел к двери. «Если она сейчас выйдет, я с ней заговорю», – сказал он себе чуть ли не вслух.

Привалов вышел из трамвая. До дома оставалось пройти совсем немного вперед. И тут он опять увидел ее, совсем рядом, такую реальную и далекую, как сказка. Она неторопливо прошла мимо и завернула за угол.

I

– Извините, пожалуйста, подождите. Вы смотрели на меня. Мне ваше лицо кажется знакомым. Простите меня. Мы встречались когда-то?

– Наконец-то, Сережа. Узнал? А я все думала, узнаешь или нет? Даже обиделась на тебя. Подумала: не узнает, не подойдет, ну и ладно.

– Я не совсем понимаю, извините.

– Значит, не совсем узнал. Я – Таня Ларина. Вспомнил?

В уличной полутьме лица было почти не видно, но Сережа вспомнил профиль из недавнего трамвайного полусна и теперь понял, где он видел это лицо: в детстве, больше двадцати лет тому назад.

– Таня? Ларина? – робко повторил он.

– Ну да, Таня Ларина. Вспомнил? Мы с тобой сидели за одной партой до третьего класса, а потом еще встречались, забыл?

– Господи. Как же я тебя сразу не узнал. Еще подумал: профиль очень знакомый.

– Эх ты. А я тебя сразу узнала, только ждала, что и ты меня вспомнишь.

Только теперь, как из зыбкого детского сна, всколыхнулось далекое прошлое.

II

Мне было четыре года, когда из Эстонии, где работал мой отец, родители переехали в Москву. От Эстонии в воспоминаниях у меня остался только приятель Вася, с которым мы играли во дворе дома, и большая квартира с огромным коридором и стеклянными дверьми. Еще запомнился поезд, в котором мы ехали в Москву, и станция на пути с большим белым фонтаном. А потом мы поселились в Москве у бабушки, в одной комнате, со множеством соседей, которые меня всегда обнимали и приглашали в гости посмотреть никому не известный тогда телевизор с большой лупой перед экраном.

Я вспомнил с необычной ясностью то, о чем за последние двадцать лет никогда не думал: самую страшную печать детства – как в гробу, на улице, у подъезда лежит наш сосед дядя Вася с повязкой на лбу, – и лучшее детское воспоминание: как впервые, стоя под буквой «А» у порога школы, я увидел рядом маленькую черноволосую девочку – Таню Ларину.

С Таней Лариной меня посадили за одну парту. Я тогда был слишком маленьким, чтобы понимать, что это судьба, но я влюбился в нее по-детски, с первого взгляда. В тех младших классах ни она, ни я еще не знали, что Таня Ларина – это со времен Пушкина известное имя в России, мы сидели рядом за партой и нас вызывали к доске: «Таня Ларина, отвечай», «Сережа Привалов, встань».

Наверно, с ее стороны это тоже была влюбленность, потому что уже с первого класса она приглашала меня к себе в гости.

Как все одноклассники, мы жили недалеко друг от друга, дома были рядом, но уже тогда было понятно, что это разные дома. Таня жила в «сером» доме. Он занимал целый квартал и, действительно, был серого цвета, поэтому так и назывался.