Возвращение блудного сына. Роман

Даша быстро накрывала на стол.

– Вот что, ребята, – без предисловий начала Наталья Андреевна. – Хватит дурака валять. Пожили в деревне, вкусили простого бытия, пора домой возвращаться.

– Здесь наш дом, – оборонил Илья.

– Родители там с ума сходят, – не обращая на него внимания, продолжала сестра, – а они, видите ли, жить здесь собрались. Ты что себе думаешь, – обратилась она к брату, – много в этой глуши денег заработаешь? Или ждешь, что родители станут помогать? Или что твоя мазня будет продаваться?

Илья начал закипать. Даша положила ладонь на его сжавшиеся пальцы.

– Давайте пообедаем сначала. Вы походите по округе, здесь очень красивые места есть, – сказала она.

Наталья Андреевна как-то сразу поостыла и передохнула:

– Да, ты права. Потом поговорим.

Здешние места и вправду ей понравились. Она гуляла одна, ездила на Волгу, заглянула ненадолго к дяде и к начатому разговору больше не возвращалась. Спустя неделю за ужином она рассказала:

– Места у вас, действительно, красивые. Я поездила, дом под дачу присматривала. Договорилась о покупке. Большой дом, каменный, на берегу Волги. Дом заброшенный, ремонта требует, и сад запущенный. Но за копейки. Люди не понимают, что через тридцать лет эта земля бешеных денег будет стоить.

И резко поменяла разговор:

– Так что вы решили: здесь останетесь или в Москву поедете?

– Никуда мы не поедем, – ответил Илья.

– Ну и дурак.

На следующее утро сестра уехала.

VI

Илюшина работа на выставке провалилась. «Прошлый век, батенька. Новизны нет, свежести.»

Илья писал эту картину на Соборной горке. Ему самому показалось, что он сумел запечатлеть на ней вечность. Он хотел передать в ней и чувства свои, и осознание того, что непреходяще и бесценно: мир вокруг нас и красота. Волга, небо, лес, холмы, поля и расплывчатый, теряющийся за ними горизонт.

Картину осмеяли, а он, будто оплеванный, убежал прочь из Москвы.

Он приехал домой мрачный, неразговорчивый. Тоска в голове и в груди гнула, давила, расплющивала и желания, и веру. Будто ножом полоснули и по картине, и по сердцу, словно отрубили будущее. Наверное, он заблудился, и там, где была дорога, разверзлась пропасть.

Даша налила ему чай, придвинула поближе наготовленные к его приезду колобушки и сказала:

– Знаешь, за что я тебя люблю? За то, что ты заботливый, внимательный, нежный. А еще за то, что ты добрый, умный, талантливый. Ты – замечательный художник. Но я не смогу тебя любить, если ты будешь слабым, если ты будешь ныть из-за неудач, если ты перестанешь верить в себя, в свое призвание, так, как верю в тебя я. Моя мама любила повторять: «Не живи уныло, не жалей, что было, не гадай, что будет, береги, что есть.»

Нам хорошо вместе, слава Богу, что мы вместе. Тебе этого мало. Любому человеку всегда мало, и тебе, и мне, всегда чего-то не хватает. Но рассуди сам: мы уже многое имеем, у нас есть любовь, дом, скоро родится наше дитя, а все остальное придет, стоит только верить и очень сильно захотеть.

Даша умела найти слова, чаще ласковые, порой грубые и прямые. Она была более практичной, нежели он, она была здравомыслящей женщиной. И придавала ему уверенность.

А сестра была права лишь в одном: в ближайшее время нечего было рассчитывать на плоды своих творений, надо было зарабатывать деньги.

Илья устроился на работу фотокорреспондентом в местную газету. Фотографировать, возиться под красной лампой со снимками он научился давно, еще в институте, любил и умел это делать. На скорые деньги от своих картин он уже не надеялся, но продолжал писать для себя и для Даши.

Ее живот уже сильно округлился, и они стали понемногу готовиться к появлению на свет нового члена семьи Головиных.

Событие это произошло в середине осени и шумно отмечалось приехавшими по этому случаю Илюшиными родителями, Игорем Васильевичем, Дашиной тетей Валей и соседями. Илюшина сестра не приехала. Родился здоровый, крупный мальчик. Назвали его Александр.

Навалилась разгульными ветрами и метелями зима, жить стало тяжелее. Затемно топили дровами котел и грели воду, когда чуть светало, Даша бежала на реку стирать белье, а Илья с ведрами на колодец. Слава Богу, Саша был спокойным ребенком и по ночам плакал редко. Денег, полученных от государства на младенца, хватило на то, чтобы оплатить электричество за месяц и купить распашонки. Илья уходил на работу, а перед глазами стояли Дашины красные от ледяной воды руки, и он думал, что, хоть вывернется наизнанку, но купит стиральную машину.

Даша стала спокойнее и похорошела. Она не располнела, но подобрела телом, налилась мягкой, светящейся красотой, которую дает женщине материнство. Вечерами, когда она кормила грудью Сашеньку, Илья писал ее портрет мадонны и лучше понимал мастеров эпохи Возрождения. Дашина голова немного склонялась к плечу, волосок выбивался из-под косынки, белая грудь была маленькой, молочной и упругой, как снежок. Руки крепко и ласково обняли младенца, а в глазах изнутри струились неповторимые нежность, любовь, мягкость и теплота. Уголки губ немного раздвинулись в легкой улыбке, тело стало округлым, линии фигуры слегка сгладились, и от нее исходил свет, будто Святой дух сошел на эту женщину.

Как-то она сказала:

– Илюшенька, иногда в последнее время я будто вижу Бога, даже не вижу, это не совсем точно, а ощущаю. Это так странно и приятно. Какая-то теплая, радостная волна нарастает в груди, и я понимаю, что Он рядом и Он во мне.

Крестить Сашеньку поехали в Толпыгино, местная церковь была закрыта еще до войны и превращена в склад.

К выбору крестных они подошли серьезно. Илья тщательно перебирал в памяти своих однокурсников и школьных товарищей. Ни один не подходил в этом качестве, и даже неизвестно, поехал бы кто-то в такую даль. Он вдруг подумал, что ведь настоящих друзей у него-то и нет.

– Дашуль, у тебя ведь есть подруги, я знаю.

– Понимаешь, мы часто встречались раньше, а сейчас никого из них и видеть не хочется. То ли повзрослели, у многих уже семьи и свои заботы, то ли это были не настоящие подруги.

И оказалось, что нет здесь у них никого ближе Дашиной тети Вали и Илюшиного дяди Игоря.

Время менялось, в стране началась перестройка.

В Москве, в Измайловском парке стали выставляться художники, и теперь Илья ездил туда на субботу-воскресенье, как на работу. Он выезжал в пятницу вечером, а с утра субботы уже стоял в длинном ряду своих собратьев по творчеству. В воскресенье вечером садился в автобус, приезжал домой ночью и утром шел на работу. Это было изматывающе и не всегда приносило деньги. Поначалу он чувствовал себя нищим, выпрашивающим милостыню, потом пообвыкся, огляделся и даже с кем-то познакомился.

Это была первая перестроечная барахолка. Она напоминала времена НЭПа из фильмов про двадцатые годы. Торговали всем: самоварами, матрешками, антиквариатом, иконами, какими-то камнями времен палеолита, деревянными поделками, тряпками и посудой, орденами, медалями, фуражками и касками. Это была какая-то вакханалия выброшенных на свалку и вдруг пригодившихся вещей.

Дашины портреты Илья не возил на продажу, только пейзажи. Мимо прохаживались невесть откуда взявшиеся вальяжные господа, дамы и иностранцы. Они тыкали пальцем в картину, говорили: «Сколько?» – качали головой, и по их лицам Илья понимал, что эти люди не то что не разбираются в живописи, а подбирают, чаще всего, картины под цвет обоев, как, чуть раньше, покупали книги под цвет гарнитура. Ему становилось противно, но тут же одергивала мысль, что Даше надо хорошо питаться, иначе пропадет молоко, и что надо бы прикупить что-нибудь из одежды и ей, и себе.

Иногда везло, и продавались одна или две картины. Остальные он складировал в родительской квартире.

Мать всплескивала руками:

– До чего же ты дошел.

Отец ругался, чего раньше с ним никогда не случалось:

– Довели страну до ручки.

Даша говорила:

– Хоть завтра не езди. Отдохни, сделай перерыв.

Илья сам понимал: нельзя только торговать. Да он и не умел толком торговаться. Он художник, а времени писать не оставалось. Тогда он сам у себя брал выходной, и они ехали с Дашей и Сашенькой гулять на Волгу. Илья в эти редкие счастливые дни стоял у мольберта, а Даша с Сашенькой на руках сидела рядом. Потом она укладывала его в коляску, и они долго гуляли по набережной.

Легко и спокойно жить в стране, не ведающей бремени революций, войн и потрясений. Тяжело выживать, не зная, что будет завтра. Они терпели, жили, надеялись и, несмотря ни на что, были счастливы.