Наместник ночи

– Неисповедимы пути Господни! Так бы и погиб младенец, да и дохтора эти – что бы сделали? Соломенные головы! Только говорят красиво, а на деле что могут? Нет, вы как хотите, все эти новомодные штуки – пустые выдумки. Послушали бы дохтора хоть раз старую няню, вырастившую с десяток таких крикунов! – Мэри приосанивалась и продолжала страшным голосом: – Младенец задыхается, миссис чуть жива от страха, служанки носятся по дому, а дохтор не спешит… Тут-то я взяла дело в свои руки. Что говорят-то в народе? Кровь крепче воды, сказано. Кровь крепче воды! Подхожу к миссис и говорю: «Мэм, близнецы – промысел Божий, сам Господь привел их в мир рука об руку! У близнецов-то ангел-хранитель один на двоих – давайте их уложим вместе! Младший-то вон лежит спокойный». И в тот самый миг, – старуха торжественно шмыгала носом, – как я положила Франца к Филиппу, младший братец протянул ручонку и вцепился пальчиками в старшего, и Франц, крикун этакий, сразу же и притих. Дохтор наконец явился, а няня уже спасла дитя! Оба спят в обнимку, ну что два херувимчика – спокойные, розовенькие, прямо загляденье. И слава Господу, с той минуты Франциск пошел на поправку. Клянусь, так все и было, уж старой Мэри можете поверить!

Правда то была или выдумки выжившей из ума служанки, Франц знал одно: между братьями действительно есть удивительная связь.

Со стороны ее не увидишь, но мальчик чувствовал тоненькую нить, что вела от его сердца к сердцу Филиппа. Всякий раз, когда к Францу подступали холод и тьма, рука Филиппа находила его руку, и все, что оставалось – закрыть глаза и позволить брату отдать свои силы. Точь-в-точь как песок в часах пересыпается из одной чаши в другую, спокойствие по капле струилось от Филиппа к Францу, вновь заставляя мир и тишину воцариться в его мятежной душе.

Мысли о том, как брат его успокаивает, заставили Франца расслабиться. Дрожь мало-помалу ушла из пальцев, а сгустившийся за спиной мрак разредился и вскоре растаял.

«Вот так, – подбодрил себя Франц, – вот так… а теперь отвлекись. Вон как блестит речушка – ну-ка, придумай, на что она похожа? Если прищуриться, река похожа на золотого змея… Да, точно. Это змей, который спустился с неба и улегся между холмов, чтобы погреть кости в последних лучах солнца. Волны – его чешуя, там, далеко за деревней – голова. А хвост, наверное, дотянется до самой станции…»

Продолжая рассказывать себе сказку, взявший себя в руки Франциск ехал дальше и дальше, навстречу новому дому.

Вскоре, лениво стуча копытами, лошади преодолели спуск и подкатили коляску к первым домам. По обе стороны от дороги на путников равнодушно глядели пузатые серые строения. В пыльных стеклах пламенел пунцовый закат.

– Миллхил, – объявил пропитым голосом возница.

Подскакивая на булыжниках («Матерь божья!» – процедила Делайла), они въехали в деревушку, где всем троим – Делайле и близнецам – предстояло отныне жить.

Когда Франциск увидел Миллхил, тревога покинула его окончательно, уступив место азартному предвкушению. Прежде он никогда не бывал за пределами Лондона и теперь во все глаза смотрел на многочисленные домишки. Мальчик завертел головой так быстро, будто она была на шарнирах – вправо-влево, назад-вперед.

«Который? Который из них?» – Франц сгорал от нетерпения.

Какой-то будет новый дом?

Когда мать сообщила, что тетушка Мюриель милостиво пригласила их пожить к себе в загородный дом (по странному стечению обстоятельств в момент, когда у них кончились деньги на ренту квартиры), в воображении Франциска нарисовался особняк. Почти средневековый замок: причудливое строение с башнями, где можно прятаться и, свесившись через перила, наблюдать за теми, кто бродит по лужайке внизу. А как здорово в разгар лета (хорошо, что переезжают в июне!) сидеть на увитом диким виноградом балконе – лозы бросают кружевную тень, и, если прислониться к стене, камень будет приятно холодить спину. Конечно, коридоры замка будут украшать картины, а резчик по дереву наверняка зашифровал в завитках на перилах загадки. Франц будет разгадывать их целыми часами. А уж сколько потайных дверок прячется за книжными шкафами!

И все это в полном распоряжении Франца и Филиппа!

А может, среди этих дверок – от этой мысли сердце Франца сладко екнуло – он найдет и откроет ту самую…

Ох, как же здорово, что они переезжают!

Франц с легкой душой покидал их квартирку на улице, по которой проходила граница между «приличным» городом и трущобами. Из окна детской открывался вид на соседний район, где ютилась фабричная беднота. Унылые серые крыши – вот чем довольствовался Филипп, когда в периоды недомогания неделями лежал в кровати.

Франц даже мечтать не мог о выезде за город – выбираться за пределы Лондона на выходные было привилегией высшего класса. Мальчик еще ни разу не видел Англию – такую, как на картинках. Сейчас он жадным взглядом пожирал все, что проносилось мимо: травянистые холмы в дальних концах улиц, пышные садики и фруктовые деревья, наливающиеся соком яблоки (сорвать бы одно, и пусть зеленое!). Правда, дома здесь не были похожи на замки, но, может, особняк тетушки где-то за пределами Миллхила?

Они уже пересекли деревню и выехали на живописную окраину, откуда вновь открылась речка. Под лучами заката слюдяная лента, ускользающая вдаль, вспыхнула золотисто-алым. Франц бросил взгляд на берег и тут же подскочил, вытянув шею:

– Что… что это?

Голос его дрожал.

– Сядь, Франц, – зашипела мать, но ее перебил гнусавый возница:

– Старая миллхилская мельница.

На берегу золотистой речки высилось старое здание, а над ним, бросая на крышу мрачную тень, нависало огромное – просто гигантское – колесо, похожее на колесо телеги, только в десятки раз больше. Камни, из которых были сложены стены, были серые, мертвые, все в трещинах – с незапамятных времен их секли тысячи дождей.

– Мельница…

О таком Франц только читал в книгах. Водяная мельница! С давних пор люди ставили на реках огромные деревянные колеса, оснащенные лопастями или черпаками; течение реки толкало их, вращало колесо, оно уже приводило в движение жернова. Так крестьяне перемалывали зерно…

А еще про такие места ходили всякие слухи. Каждый омут, образованный мельничной запрудой, был окружен сказками и легендами.

Мельница… Водяная мельница…

По коже Франца пробежала дрожь. Он и сам не знал, что случилось – вглядываясь в колесо, застывшее невесть сколько лет назад, он в какой-то момент ощутил странное дуновение, тронувшее его затылок, и тут же различил возле плеча… шепот. Странный, смутный шепот, доносящийся будто сквозь толщу воды – или, может, времен? Секунду спустя рой голосов, преодолевая мрак разделяющих их веков, густо загудел в ухо, как, бывает, гудит зависший у лица бражник. Франц оцепенел, прислушиваясь к этим звукам, – и вдруг гудение распалось на отдельные слова.

– Полночь… Миднайт… Полночь… Миднайт…

Франциск вздрогнул и с шумом втянул воздух. Он медленно отвел взгляд от мельницы и оглянулся. Шепот оборвался, будто кто-то захлопнул дверь в другую комнату. Мальчик резко выдохнул и заморгал.

«Нет, никого…»

Позади коляски темнели золотистые клубы пыли. Ветер сбил их в единое облако, и вдруг Франциску почудилось, будто в этом облаке что-то – или, скорее, кто-то – движется. Какое-то высокое существо, кажется, с крыльями…

Мгновение спустя ветер порвал пылевое облако в клочья.

– Сядь, Франциск, – приказал холодный голос.

Опомнившись, Франц повернул голову и столкнулся взглядом с Делайлой. В глазах матери было неодобрение и еще что-то особенное. Мальчик знал, что за этим выражением обычно следует безжалостная фраза: «Ступай к себе. Сейчас же». Быть может, для других детей это было обычным наказанием, но для Франца…

Для Франца это означало, что он не просто ослушался, надерзил старшим или набедокурил. Это означало: он сделал что-то странное.

А странного мать терпеть не могла.

Но, к величайшему сожалению – и Делайлы, и самого Франциска, – любая фраза или действие мальчика могли повлечь за собой эти странности. И от этого, так же как от приступов, никуда было не деться.

«Лучше не злить ее…»

Франц послушно рухнул на сиденье и свесил голову. Голоса… Слышал он их на самом деле или только почудилось? Это длилось лишь секунду, и чувство было таким странным, будто он на миг задремал и сквозь сон что-то услышал, а проснувшись, обнаружил, что в комнате совсем один. Может, и вправду задремал? Франц потер шею – на коже, разогретой солнцем, выступила испарина.

«Уф… разморило от тепла».

И все-таки – вдруг не ошибся? А что, если голоса были – и пытались сказать ему, Францу, что-то важное… Очень важное… Что-то, что известно лишь им – ушедшим во тьму…

«Полночь…»

Что это значит?

Франциску часто мерещились разные вещи – приятные и не очень, но на этот раз все казалось слишком уж реальным.

Мальчик сглотнул и, разжав кулак, уставился на ключ. Странное чувство накатывало на него, будто накрывало волнами – таинственное, сладостное и слегка печальное.

Когда Франц читал книги сказок, он ощущал светлое и ясное, подобное встающему над землей солнцу, предчувствие волшебства. А это… Это предчувствие – словно лунные лучи, играющие между ветвей в ночном саду, – холодное, печальное, таинственное. Ведь даже любуясь этой игрой серебряного света, ты чувствуешь легкий озноб и пробегающие по коже мурашки.

Лошади свернули налево и потрусили к нескольким домикам, что стояли в отдалении. Загадочная мельница осталась по правую руку, и когда Франц осмелился украдкой глянуть в ее сторону, далеко на берегу увидел лишь смутные очертания колеса, прятавшегося за костлявыми скелетами деревьев, которые этой весной отчего-то не захотели наряжаться в зелень.

Мальчик уставился на свой кулак, из которого торчало ржавое металлическое кольцо. Ржавчина вовсе не была следствием того, что Франц плохо обращался с волшебной вещицей – наоборот, он берег ключ как главную драгоценность. Этот ключ уже был ржавым, когда попал к Францу, и немудрено. Сколько веков или даже тысячелетий люди открывали им дверь в волшебный мир? Страшно представить!