Тени забытого сада

Тени забытого сада
Мила Суркова

Это роман-воспоминание, роман-размышление. Вера, родившаяся в России в начале 60-х годов, описывает свою жизнь, радости и печали. Судьба заносит ее в Казахстан, где живет отец. После распада СССР она чувствует свою оторванность от родины. Сложные отношения с мужем приводят семью к кризису. Как Кукнис из притчи, Вера решает «сгореть» и сохранить очаг для детей. Но принесет ли это счастье? И сможет ли она полюбить дочь мужа?

Мила Суркова

Тени забытого сада

Часть первая

1

1968 год

– Это в степи! Быстрей! Быстрей! – слышны крики мальчишек за нашим забором.

Под раскидистую яблоню, где мы устроились с Наташей, проник запах паленой кожи. Обычно я ощущаю его перед Рождеством, когда все, кто держит свиней, забивают их и опаливают щетину. Запах смерти бедных животных вызывает страх и тошноту. В такие дни бабушка, не называя причины, не советует выходить на улицу. Но я догадываюсь, что происходит в соседних дворах. Воображение рисует лужи крови и мертвые тела, и я долго плачу в своей кровати. Хорошо, что мы не держим свиней. Сейчас тот же невыносимый запах. Ужас гонит меня домой, чтобы спрятаться, уткнуться в подушку. Но не успеваю. С визгом распахивается калитка, влетает Сашка, мой сосед:

– Бежим, Вера!

– Сашка, куда? Я не хочу!

Он не слушает меня, крепко хватает за руку, и мы несемся. Наташка уже умчалась вслед за мальчишками. Она-то ничего не боится.

Тяжелые косы бьют по спине, сандалики слетают с ног – я не успела их застегнуть. Сашка наклоняется, натягивает ремешок на пуговичку, а мимо пролетает детвора, в ту сторону, откуда несется нечеловеческий крик. В страхе останавливаюсь, но Сашка тянет меня за собой, и я повинуюсь. Я ему доверяю.

Степь начинается через две улицы от нашего дома. До самого горизонта – сухая побелевшая земля с редкими умирающими кустиками и колючей травой, напоминающей щетину старика, живущего напротив.

Едкий дым стелется ручейками по траве. Но не от него ужасающий запах. Мечется живое пламя – горит корова. Огонь лижет ее бока, хвост вспыхивает, как спичка, и она, несчастная, бегает кругами и кричит хрипло, жутко. Это даже не крик, а жуткий визг, дикий вой обезумевшего существа. Двое мужчин бегут к корове, на ходу снимая рубахи, сбивают огонь.

Сухое бледное небо дрожит голубоватым пламенем и падает все ниже и ниже, сливаясь с белесой степью. Оно полоснуло по глазам и крепко придавило меня. Степь и небо образовали раскаленную покачивающуюся сферу, я замкнута внутри нее.

Закрываю ладонями уши, зажмуриваюсь и кричу, а в голове что-то бьется и рвется.

Визг бедной коровы длится вечность. Вдруг он резко обрывается. Открываю глаза и вижу, как она падает, поднимая пыль, и пожухлая трава вокруг нее вспыхивает пламенным цветком. Снова закрываю глаза и кричу.

Сашка крепко прижимает меня к себе, но удержать не может. Я не чувствую ног и падаю на землю. Кто-то берет меня на руки и несет.

Помню, дома меня положили на кровать; я вдохнула лавандовый аромат подушки и упала в тяжкий сон. От запаха горелого мяса и паленой шерсти что-то сжалось в животе в комок, и я часто просыпалась и стонала от боли. Чувствую прохладную руку бабушки, ее сменяет мягкая и теплая – мамина. Вновь ухожу в забытье. Вижу сочные травы, глажу теплые и шелковистые бока коровы, заглядываю в ее большие печальные глаза…

Сквозь туманную дрему слышатся голоса родителей Сашки. Они разговаривают с мамой и папой, а он сидит возле меня. Когда открываю глаза, с жаром рассказывает, как тушил горящую траву, как засыпали тело коровы землей, кто нес меня домой. Я плачу.

Приходит бабушка, выпроваживает Сашку, ложится рядом, гладит по голове, приговаривает, пока я не засыпаю:

Прогоню печаль,

Отгоню беду

И разрыв-траву

Для тебя найду…

Я внимаю словам песни-заговора – расправляется комок в животе, разжимается стиснутое горло, развеивается туман в голове.

Жарко. Прядка волос приклеилась к вспотевшей щеке. Убираю ее и лежу с закрытыми глазами, пытаясь понять, сон ли мне привиделся про пожар в степи или это было наяву. Сейчас открою глаза и увижу яркий день. Побегу в сад. Он сияет, не зная, что через час упадет жара, как огненный смерч. Свежи с утра запахи цветов на еще не высохшей земле – дедушка с вечера щедро напоил ее.

Пожар? Это просто страшный сон.

Громко тикают круглые часы с молочным циферблатом, похожим на глаз циклопа. Дедушка во всем белом, прямой и седой, как тополь в пуху, включает радио (значит, уже шесть часов), закручивает вверх кончики усов – с одной стороны, потом с другой. Неужели мой дедушка тоже был ребенком? Пытаюсь представить, но не получается: у малыша густые усы и седые волосы. Смеюсь. Уверена, что в юности дедушка выглядел как принц. Зачем отпустил усы и стал называться мужчиной? Странные эти взрослые. Я не хочу, чтобы он старел. Пусть остается таким же высоким, как дерево, и крепким, как черенок лопаты, которой он копает картошку.

Четкий и бодрый голос диктора сообщает о подвигах на уборке урожая (я думала, что их совершают только на войне), о сварщиках, перевыполнивших план, что-то про Чехословакию и войска. Дедушка, как всегда, спорит с ним, на каждую новость замечая: «Брехня…» В конце диктор довольным голосом рассказывает о погоде – ему, наверное, не жарко. Я мечтаю, как мы с Наташкой спрячемся от горячего солнца под нашей яблоней.

Дедушка отрывает листок календаря, что висит над комодом под портретом девушки, и, поглаживая бороду, говорит:

– Девятнадцатое августа, шестьдесят восьмой, понедельник. А ведь именно в этот день, Мария, два года назад мы сели на поезд и приехали сюда. Эхе-хе, как время-то летит.

Дедушка никогда не называет бабушку Машей, как соседи. Его «Мария» звучит строго, но строгость эта видимая. Я часто ловлю его взгляд, когда он смотрит на нее, и в его серьезных глазах замечаю сияние – словно солнечный зайчик, которого я недавно ловила на стенке, промелькнул там. Откуда знать шестилетней девочке о том, что на свете есть любовь? Разная и непонятная.

– Да, Андрюша, летит и исчезает как ветер. И принесло же нас в эти волжские степи… Ох, как далеко от родных мест-то… Вот и Верочка через год в школу пойдет, – бабушка отвечает шепотом, думает, я сплю. – А Коленька уж второклассник.

Колька – сын тети Тони, старшей маминой сестры. Дедушка называет его хулиганом и часто повторяет бабушке, что его надо в строгости держать. На что она неизменно отвечает: «Что я могу сделать, Андрюша?» Тетя с мужем и Колькой живут в соседнем поселке.

Они продолжают разговаривать, а я занимаюсь любимым делом: рассматриваю портрет девушки. Я знаю каждый штрих на нем. Это моя бабушка. Я очарована милым выражением лица и кроткой добротой, исходящей от ее облика. Она красива: темно-русые волосы уложены в высокую прическу, в маленьких ушках затейливые сережки (бабушка потом расскажет, что они фамильные, с бриллиантами и рубинами), мягкий подбородок, высокая шея. Мне нравится широкий кружевной воротник ее платья, он немного приподнят спереди, а сзади стоит, как парус. Его причудливые узоры соединены между собой тонкими нитями. (Бабушка говорит, что все люди связаны между собой невидимыми ниточками). Я вижу только верх платья, но представляю его пышную юбку и поражаюсь великолепию. «Как жаль, что теперь не носят такие», – подумалось мне.

Мария с теплотой смотрит на меня. Легкая улыбка, совсем незаметная, только уголками губ с красивым изгибом. Я вижу, что губы у нас похожи: нижняя гораздо полнее верхней. Марию рисовал Миша, молодой художник, когда бабушке было шестнадцать лет. Он ее любил. Мама рассказывала мне об этом, а я слушала как дивную сказку.

Закрываю глаза – веки тяжелые, словно на них положили камни.

Вкусные запахи, плывущие из кухни, окончательно разбудили меня. Блинчики?! Бабушка наклоняется надо мной.

– Верочка, ты проснулась?

Я тяну к ней руки, она перекладывает мою косу со спины наперед.

– И спинка вспотела.

– Да, солнце жарит с утра, – бурчит дедушка.

Бабушка нагибается ко мне, целует в темечко. Я снимаю с нее платок. Волосы не такие, как на портрете, а серые, как старый снег. Она расчесывает их широким деревянным гребнем, заплетает в тонкую косичку, завязывает старой выцветшей лентой и прячет под платок. Прижимаюсь к бабушке; она гладит меня сухой рукой. «Заскорузлой», говорит она. Это слово я не люблю. Оно не о моей бабушке. Сначала я думала, что оно обозначает мягкость, хотя и звучит неблагозвучно. Оказалось, бабушка имеет в виду другое: ее ручки из нежных превратились в натруженные и жесткие. Я подтягиваюсь и целую сухую щечку. Пытаюсь встать и падаю на подушку – слабость и боль во всем теле.

Бабушка на руках несет меня во двор. Ставит на ноги, поддерживает, а я умываюсь холодной водой из серебристого рукомойника, прибитого к деревянной стене дома. Приятно прохладное касание капель. Воробей что-то прочирикал возле меня, старая собака Эльза подошла и лизнула ногу шершавым языком. Сквозь мокрые ресницы вижу Сашку возле дыры забора, разделяющего наши дворы. Каждое утро он стоит здесь и, как верный воин, ждет, когда я выйду, чтобы крикнуть: «Привет, Вера!» А я всегда радуюсь: «Привет, Сашка!»

Сегодня в ответ молча машу ему рукой. Дедушка прячет улыбку в усы.

– Жаних явился.

Бабушка, укоризненно взглянув на него, поднимает меня, приговаривая: «Совсем пушинкой стала».

Сашка убегает, его позвал отец.