Тени забытого сада

Звуки возвращаются ко мне. Слышу мелодию Эоловой арфы.

– Музыка без музыкантов? – удивляюсь я.

– Да, Верочка, в специальном футляре установили две арфы, и их струны издавали приятные звуки, когда ветер их касался. Ветра не было – арфы замолкали. В детстве мне казалось, что звук идет с небес, – улыбается мама.

– Дочка (я замерла: папа впервые произнес это слово, а не «Верочка», словно понял, что я его окончательно приняла), мы с мамой часто слушали эту музыку.

– Теперь она звучит по-другому. Все звучит по-другому, – мне показалось, эти слова мама произносит с особым смыслом. – Два года назад поставили механическое устройство. Другое время, другое звучание, – многозначительно произносит она.

– Ты называла ее небесной арфой. – Папа обнимает маму.

– А теперь она электронная.

Со скалы, где стоит беседка, видны улицы города, окрестные поселки, Кавказский хребет и строгий Эльбрус. Я слушаю мелодию ветра и уношусь в свои мечтания.

Вечером мама достает белый сервиз из старинного буфета, расставляет посуду и приборы – будто играет, как я в кукольном домике, включает чайник, и он послушно гудит. В центре стола красуется, словно нарисованный, торт. Тонко позванивают чашки и блюдца. Приборы звякнули и успокоились на салфетках, что лежат треугольниками – как письма с фронта. У бабушки в шкатулке хранятся такие от ее братьев, погибших на войне.

Наблюдаю за родителями. Счастливые взгляды. Смех. Касания рук. Что еще надо в жизни? Быть вместе. Но в комнате (как и в моей душе) идет скрытая война между реальностью и мечтами. Странные ощущения: я присутствую здесь, но в то же время словно смотрю фильм про счастливую семью и замираю от предчувствия пустоты, что непременно возникнет, когда он закончится. Здесь – иллюзия. За дверью – действительность. Она ждет. Я не волшебница, чтобы соединить мечту и реальность. Но счастье, даже если оно коротко, завораживает, и я наслаждаюсь идиллией, впитываю звуки, цвета, запахи. Они останутся со мной, как шрамы у доблестного воина, испытавшего эйфорию победы и боль от ранений.

Я сижу у папы на коленях и люблю весь мир: родителей, всех людей, горы, комнату, стол с белой скатертью, чайную чашку с небольшим сколом. Невероятный свет заполняет комнату, как чистая вода аквариум. Золотистые блестки парят вокруг. Неожиданно оказываюсь за стеклом прозрачного куба, наблюдаю за родителями и в то же время вижу себя рядом с ними. Я не удивлена: так бывает во сне, когда одновременно находишься в необычном месте и наблюдаешь за собой со стороны. Наши движения плавны, как у рыб, на лицах – улыбка. Постепенно свет меркнет, словно экран в кинотеатре, но остается понимание, каким должно быть счастье. Это так просто: мать, отец, ребенок.

Став взрослой и анализируя эти эмоции, понимаю, что познала гармонию, возникшую на короткое время воссоединения моих родителей. Гармония отношений стала моим устремлением. Я дала себе слово, что мои дети будут жить с отцом, и ничто не заставит меня нарушить его.

Не только взрослый может решать важные вопросы и определять цели – детские клятвы сильны и значимы для последующей жизни.

От избытка впечатлений этого дня и недетских мыслей клонило ко сну, и папа отнес меня на кровать, поцеловал и ушел, оставив дверь спальни приоткрытой. Мой сон тревожен – я теряю отца. Несколько раз просыпаюсь и вижу одну и ту же картину: он держит руку мамы в своей, поглаживает ее, что-то говорит, глядя в глаза. Услышала, как просит прощения и повторяет: «Только одно твое слово, Лида, и я останусь с тобой». Мама вздыхает, молчит. Я закрываю глаза и плачу.

Утром спрашиваю:

– Папа, а где ты живешь?

Он смущается и смотрит на маму. Она виноватым тоном произносит:

– Я Верочке еще не рассказала.

– Кызым, я живу в Казахстане. «Кызым» по-казахски «дочь». Я казах, значит, ты наполовину казашка, – начал он, посадив меня на колени.

Я замираю. От слова «кызым» веет ароматом мятной карамели и освежающим холодком, пахнет незнакомым миром. Я раньше не задумывалась о том, что люди различаются по национальности. Об этом никто не говорил. Значит, Мцыри – не русский. Выходит, и я не совсем русская. Все это необходимо осмыслить.

– У меня трое детей: два сына и дочь.

Слова отца холодными осколками вонзаются в сердце. Я сдерживаю боль. Дрогнула его ладонь на моем плече.

– Прости, Верочка, четверо.

– Расскажи о них. – Я убираю его руку, будто хочу поправить волосы. Папа обнимает меня и сажает на колени. Его пальцы нервно теребят подол моего платья. Слушаю его и смотрю на многозначительный танец длинных пальцев. Пытаюсь представить дом, где папа живет без меня, его жену, моих братьев и сестру. Увижу ли я их когда-нибудь и смогу ли полюбить? Я ревную отца к его детям. Не хочу делить его ни с кем!

Но в одном я обрела спокойствие. Однажды услышала, как соседки судачили обо мне: «Вера – не их дочка. Сейчас во Вьетнаме война, оттуда привозят сирот, вот они и взяли девочку. Посмотри, какие у нее черные косы, и глаза нерусские. Хотя кожа белая. Но, наверное, встречаются белокожие вьетнамки». Их слова обожгли меня, мучили, но даже с Сашей я не могла поделиться своими переживаниями о том, что меня удочерили.

– Мою маму ты будешь называть «аже» – это по-казахски «бабушка». Она строгая, но хорошая. Ты на нее очень похожа. «Дедушка» – «ата». Но его нет, он умер рано, в сорок лет. Я познакомлю тебя, дочка, со всеми, когда ты приедешь. Ты же приедешь, Верочка? – спрашивает меня, а сам смотрит на маму.

– Да, – отвечаю я.

– Да, – подтверждает мама.

Перед сном папа сидит рядом и рассказывает про девушку Жибек. «Жибек» – «шелк», объясняет он. Она полюбила юношу, готовилась к свадьбе, но враг убил его. Бежала она по степи, стонала, кричала, как раненая птица, свадебный наряд казался ей крыльями. Лебеди вторили ей и пели грустную песню «Ак-ку». «Ак-ку» – «белый лебедь», опять перевел папа. Он расплетает мне косы и напевает эту песню. Казахский язык кажется красивым. Не понимая слов, чувствую их печальный смысл. Так я и уснула, слушая папину речь – то русскую, то казахскую:

Решетку юрты – кереге —

Она, рыдая, обняла…

– Я плачу шелестом травы,

Дрожу я гневом тетивы,

Средь черных туч нет синевы…[1 - «Кыз Жибек». Перевод: Л. Пеньковского]

Я сопереживала Жибек и белым лебедем плыла к ней, чтобы помочь. Оказалось, что Жибек – это мама, а папа – ее жених. Но его не убили, а спрятали в темнице, чтобы он не смог жениться на ней. Мне снилось, как по степи в цветущих маках бежали кони с развевающимися гривами.

Через два дня мы возвращались домой. В аэропорту родители спокойны и медлительны, как обманчивое течение речки, готовой каскадом сорваться с невидимой скалы. Казалось, они не понимали, почему находятся здесь, а не в иллюзорном мире счастья, что остался в гостинице.

Папа держит маму за руку, смотрит преданно и вопросительно, ждет. Я вспоминаю: «Только одно твое слово…» Мама неестественно улыбается. Я же покраснела до самых пяток – так сдерживаю слезы.

Самолет прорезал облако.

– Мама, все ли казахские имена переводятся на русский? Что значит имя папы?

– «Керим» – «прекрасный», «благородный». Его отец читал по-арабски и это имя встретил в книге.

Облака густые – как сметана. Мысли – как туман. «Можно ли называть человека благородным, если он не живет со своей дочерью?» – не отпускает вопрос. Не все так просто во взрослом мире. Но должны ли дети страдать от его сложности?

Замечаю в глазах мамы слезы. «Странно, – думаю я. – Мама любит папу и Степана тоже. Разве можно любить двоих?» Словно услышав мои мысли, она говорит:

– Мы с твоим отцом любили друг друга. Но обиды разрушают все. Ты сейчас не можешь этого понять.

«Наверное, нет, – думаю. – Но зачем же расстались, если любили?»

Пока самолет не приземлился, я повторяла последние слова папы: «Я буду приезжать… Я буду приезжать…»

Он сдержал слово и навещал нас раз в полгода.

Я бежала к нему, он поднимал меня на руки, прижимал и, целуя, вдыхал мой запах. Я замирала от счастья. Беспокойное ожидание заканчивалось, время струилось в счастливом ритме. Всего два дня.

Мама к нам присоединялась ненадолго. Степан сердился и ссорился с ней в такие дни. Он перестал бегать к соседке, но отношения с мамой напоминали огонь в печи: то разгорались, то затухали, иногда грозили пожаром, опаляющим все вокруг.

После первой встречи с папой я перестала называть Степана отцом. А он вроде бы и не заметил.

Когда папа уезжает, я ощущаю, как умирает мое дыхание, а свет становится свинцовым. Два дня блаженства оказываются слишком короткими. Не отпускает горькая мысль: почему мы не можем жить вместе? В ожидании новой встречи я пытаюсь уравновесить свои чувства к отцу: любовь и глубокую обиду на его отсутствие.