Шабаш по случаю бродячей луны

– Деньги хоть домой приносит?

– Приносит, но мало. Много, сами знаете, на стройке не заработаешь.

– Конечно, если ещё столько на пиво тратить, – сказала Тири.

Бретта промолчала.

– Всё так же школу строят? – снова спросила Тири.

– Да, через полтора года только закончат. Как раз Яника в школу эту пойдёт. А братья пусть в старую ходят, им там нравится.

– Вот ведь как дети-то быстро растут. Ещё совсем недавно, помню, качала эту малышку на руках. А тут уже вон какая вымахала. – сказала она и похлопала легонько девочку по колену. Яника взглянула на женщину своими большими глазами, как бы вопрошая, что ей нужно, и продолжили играть с куклой.

Мальчики не были такими спокойными, как их сестра. Они постоянно ёрзали и временами высовывали свои головы из окна и пели какую-то песню, перебивая друг друга.

– Жаль мне тебя, Бретта, – сказала женщина.

– Что поделать? Всем нам сегодня нелегко, не мне одной. Вот повезла на рынок саженцы капусты, думаю, пока едем, по дороге почки обдеру на продажу. Каждый год у меня их какая-то старушка покупает. Говорит, что очень они ей с мочевым пузырём помогают.

– Это да, сама их завариваю частенько, когда невмоготу, – подтвердила Тири. – Да…Пьяный муж – это горе. Тут я тебя понимаю, дорогая, как никто другой. Мой же тоже пил почти с самой нашей женитьбы. И ведь до этого такой хороший парень был, умный. Сгубила его поганая горючка. И хоть грешно так говорить, но после его смерти нам с дочерью даже легче жить стало, выдохнули мы с облегчением (да простят нас грешных). Денег мы от него всё равно не видели, по хозяйству он тоже ничего не делал. Ладно обо мне, о дочери своей совсем не беспокоился. Прогулял всю свою жизнь по улицам, будто так оно и надо. Я-то быстро с его пьянством смирилась, поняла, что не спасти уже этого человека, а вот дочь всё уговаривала его перестать пить. Но это ж болезнь. Разве можно так просто от неё избавиться? Тут хоть зауговаривайся. Бедная она, постоянно ходила искала его по городу пьяного, всё боялась, что лошади затопчут. Сколько раз тащила его сама домой своими маленькими ручонками. Спину себе однажды ещё десятилеткой надорвала – до сих пор мучается болями при плохой погоде. Так вот любила папку своего! Да только когда подросла, поняла, что папка её только для себя любимого живёт и на нас ему плевать. Так она взрослела, и любовь её к нему на убыль шла.

Он один раз проснулся муженёк мой в речке (сам рассказывал мне), голова, говорит, на берегу, а всё тело в воде. Сильно тогда напился, видимо. Как тогда не умер – даже странно. Но, смерть, видимо, рядом с ним уже ходила – помер через полгода.

Бретта уже не слушала её, она продолжала о чём-то напряжённо думать.

– А ты тоже на ярмарку едешь? – обратилась Тири к Иде и улыбнулась тонкими старушечьими губами. Несмотря на ласковый тон, эта женщина была мне неприятна. Сам не знаю, почему.

– Ой нет, я в соседнюю деревню.

– В Тоду?

– Нет.

– А куда? Не в Эбу ли? – воскликнула Тири, взявшись за грудь.

– Да, туда.

– Ох, батюшки! И не страшно одной?

– Немного.

– Зачем же тебе туда надо? Что-то по своим делам ведьминским, да?

– Да, почти.

– Ясно. А я б ни за какие коврижки туда не поехала. У меня племянник недавно туда ездил. Говорит, что после поездки неделю ещё эта деревня снилась. Ты была уже там?

– Нет. Впервые еду.

– Ну тогда удачи тебе! – сказала Тири излишне любезным тоном.

– Спасибо, – ответила Ида.

Все мы, кроме Иды, высадились в деревне Рата. Тири долго возилась со своей корзиной и двумя небольшими мешками, прежде чем первая вышла из экипажа. И вместо того, чтобы вынести свою поклажу по очереди, тащила всё сразу, медленно продвигаясь спиной к выходу. То ли она боялась, что, пока идёт за вторым мешком, её первый мешок, оставленный возле колымаги, украдут, то ли ей просто было лень ходить за поклажей дважды. Мы все ждали, когда она наконец выйдет. По выражению лица Иды было заметно, как её раздражает эта ситуация и что бессловесное наблюдение за всем этим даётся ей очень тяжело.

Вот я стоял уже один у дороги, справа от которой вдалеке виднелись деловито расхаживающие люди, между толпами которых раскачивались ростовые куклы-Петрушки, являющиеся неизменным атрибутом почти всех ярмарок.

Я посмотрел на деревянный указатель, таблички которого сильно выцвели от солнца, и увидел на одной из них три больше чёрные буквы «ЭБА». Следуя ей, я свернул на узкую, полузаросшую дорогу. Редко кто ездил в Эбу. А те, что ездили, почти всегда ломали колёса, потому как дорога туда была очень извилистая и ухабистая. Извозчику нужно было много доплатить, чтобы он взялся отвезти вас в деревню ведьм. Что и сделала Ида: отвалила извозчику два золотых.

По дороге в деревню мне встретилась та самая дряхлая повозка, отвозившая Иду, которая направлялась обратно в Генрот.

– Ну, быстрей, проклятые! – кричал извозчик, погоняя двух обессилевших лошадей, которые были как-то непривычно малы и худощавы. Поговаривают, что извозчик этот экономит на лошадях и вместо овса кормит их одной репой, потому в городе его не любят. Среди жителей Генрота утвердилось стойкое правило – на лошадях экономить нельзя.

«Раз взял животину себе в услужение, корми её достойно», – поучали его старухи. Но он только махал руками и кричал в ответ: «Не ваше это дело. Чем хочу, тем и кормлю! А если так переживаете, можете несколько мешков овса подарить. Сердобольные нашлись!».

Дойдя до деревни ведьм, я увидел Иду, ждущую меня у въезда на маленькой покосившейся скамейке.

– Честно говоря, – обратилась ко мне Ида, – как-то тревожно в эту деревню входить.

– Может, не стоит тогда?

– Нет, мне нужно, – решительно проговорила она.

– Ну раз нужно, тогда пойдём.

Мы зашли через плетённые из ивовых прутьев ворота, по обеим сторонам от которых тянулся такой же плетённый забор. Видимо, вся деревня была обнесена им. Мы шли по узкой улице, на которой стояли приземистые серые деревянные дома с полукруглыми крышами, покрытыми соломой. Окна в них были маленькими, без стёкол, и располагались почти под самой крышей. Всюду во дворах стояли высокие столбы с жердями, но на них вместо белья (как это обычно бывает в деревнях), висели пучки трав, подвязанные толстыми нитками.

Меня вдруг охватила тревога: то ли виной тому были всплывшие в воспоминаниях чужие рассказы об этой деревне, то ли действительно было в этом месте сейчас что-то жуткое.

В середине улицы вдалеке мы увидели двух играющих в песочнице мальчишек лет девяти. Завидев нас, они радостно закричали и побежали нам навстречу. Когда они приблизились, я увидел, что лица обоих обезображены. У одного мальчика была впалая переносица и левый глаз, расположенный сбоку, почти касался уха. У другого – был маленький кривой рот, нижнюю губу которого покрывали тёмные струпья.

– Купите гребешок, – жалобно говорил первый, протягивая Иде деревянный гребень в форме петуха, – всего один серебряный.

Голос мальчика был обыкновенным, каким бывает у здоровых детей, и совсем не соотносился с его внешностью.

Ида достала из кармана монету и положила ему на маленькую, запачканную сырым песком, ладонь, забрав себе гребень. Мальчик радостно запрыгал. Он показал своему другу монету, хвастливо усмехнувшись. Тот с завистью смотрел на неё, поблёскивающую от солнца на чужой ладони.

Мы шли дальше. Я заметил в окнах лица многих людей, провожающих нас взглядами. Смотрели они как-то недобро, и оттого тревога моя нарастала. Лица глядящих, как и лица встретившихся нам мальчишек, тоже были обезображены.

На улице не было людей, только шныряли туда и сюда стаи собак. Они подбегали и скромно обнюхивали нас, как бы просто для вида.

– Почему эти люди в окнах так смотрят на нас? – обратился я к Иде.

– Не знаю.

– Они совсем нам не рады. Страшная деревня, – сказал я.

– Ты знал, на что шёл.