Все мои ничтожные печали

Музыка смолкла. Мы услышали, как захлопнулась крышка над клавишами пианино, как скрипнули по полу ножки отодвигаемой банкетки. Эльфи пришла на кухню. Я передала ей бутылку с соком. Она выпила все, что там было, выкинула пустую бутылку в мусорное ведро, ударила себя кулаком по ладони и сказала: Вот теперь я довольна. Мы стояли втроем у кухонного окна и смотрели, как вереница суровых мужчин в черных костюмах покидает наш дом. Тихо закрылась входная дверь. Незваные гости расселись по машинам и уехали прочь. Мы ждали, что папа придет к нам на кухню, но он ушел в свой кабинет. Я до сих пор не уверена, знала ли Эльфи, что в гостиной сидели старейшины во главе с городским архиереем, или просто так совпало, что она выбрала именно этот момент, чтобы исполнить свою любимую пьесу Рахманинова с таким яростным совершенством.

Но вскоре после визита старейшин Эльфи нарисовала картину, вставила в старую раму, которую нашла в подвале, и повесила в гостиной прямо над скрипучим диваном. Вернее, это была не картина, а красиво оформленная цитата:

Я доподлинно знаю, что гордый, надменный, корыстолюбивый, самовлюбленный, порочный и любострастный, склочный, завистливый, своенравный, погрязший в идолопоклонстве, вероломный и лживый, нечистый на руку, всегда готовый облить грязью ближнего, злоречивый, кровожадный, мстительный и безжалостный человек не может быть настоящим христианином, будь он хоть сто раз крещен и не единожды зван на Господню вечерю.

Менно Симонс

И зачем это, Эльфи? – спросила мама.

Пусть висит, сказала Эльфи. Это слова Менно Симонса! Мы же вроде как следуем его учению.

Новое произведение Эльфи провисело в гостиной неделю, а потом папа спросил: Скажи мне, малыш, ты уже изложила свою точку зрения? Мне бы правда хотелось повесить обратно мамину вышивку с пароходом. К тому времени ее праведный гнев уже выдохся, как это обычно всегда и бывало.

2

Эльфрида не дает интервью. Однажды она согласилась дать мне интервью для моей захудаленькой классной газеты, но это был первый и единственный раз. Мне тогда было одиннадцать лет, и она вновь уезжала из дома, теперь навсегда. Эльфи летела в Норвегию, где должен был состояться концерт молодых дарований с ее участием и где она будет учиться у старого преподавателя, которого она сама называла Волшебником страны Осло. Ей было семнадцать. Она окончила школу экстерном, еще до рождественских каникул. Набрала максимальное количество баллов на всех экзаменах, получила шесть предложений о специальной стипендии для обучения игре на фортепиано и премию от генерал-губернатора Канады за отличие в учебе, так что старейшин буквально трясло от ярости и страха. Как-то за ужином, за пару недель до отъезда, Эльфи вскользь упомянула, что, раз уж она все равно будет в Европе, то, может быть, съездит в Россию, чтобы изучить свои корни, и папа чуть не задохнулся. Даже не вздумай! Так он сказал. Эльфи пожала плечами. Почему нет?

Наш дедушка, папин отец, родился в крошечной меннонитской деревне в Сибири, откуда бежал в 1917 году, спасаясь от большевистской революции. Страшные вещи происходили в то время на этой кровавой земле. При одном только упоминании о России наши родители сразу бледнеют, хватая ртом воздух.

Немецко-платский диалект издавна был наречием стыда и бессилия. Меннониты научились молчать и смиренно терпеть свою боль. Родителей деда убили прямо в поле. Дедушка – тогда еще маленький мальчик – спасся, спрятавшись в куче конского навоза за амбаром. Через несколько дней его посадили в вагон для скота и вместе с тысячами других меннонитов привезли в Москву, а оттуда отправили в Канаду. Когда родилась Эльфи, он сказал моим родителям: Не учите детей плаутдичу, если хотите, чтобы они выжили в этом мире. Гораздо позже, когда мама поступила в университет на факультет прикладной психологии, ей разъяснили, что стигматы страданий, даже произошедших давным-давно, передаются из поколения в поколение, как гибкость, грация или дислексия. У деда были большие зеленые глаза, и тускло освещенные сцены кровавой бойни – алые брызги на белом снегу – непрестанно разыгрывались перед его мысленным взором, даже когда он улыбался.

Ложь и абсурд, Йоли, однажды сказала мне мама. Надо жить своей жизнью, а не чьей-то чужой.

То единственное интервью проходило в машине по дороге в Виннипегский аэропорт. Как обычно, родители сидели спереди – папа был за рулем, а мы с Эльфи расположились на заднем сиденье. Ты уже никогда не вернешься домой, да? – шепотом спросила я. Она сказала, что в жизни не слышала такой глупости. Мы смотрели на заснеженные поля. В тот день Эльфи надела свой любимый белый кожаный чокер с большой синей бусиной и армейскую куртку. Вся дорога обледенела.

Это твой вопрос для интервью? – уточнила Эльфи.

Да.

Йоли, сказала она. Надо было подготовить другие вопросы.

Ладно, кивнула я. Расскажи, что тебя так привлекает в игре на пианино?

Она сказала, что при исполнении всякого музыкального произведения очень важно создать некий флер нежности уже в самом начале или ближе к началу, не нарочито, а только намеком, ненавязчивым шепотом, едва уловимым, но, несомненно, присутствующим, потому что напряжение будет нарастать, – я лихорадочно строчила в блокноте, стараясь записывать все слово в слово, – и, когда действие приблизится к кульминации, слушатели должны вспомнить тот первый миг нежности, вспомнить и захотеть оказаться в нем снова, вернуться в безопасное детство, к чистой и безусловной любви, а ты идешь дальше, наращиваешь напряжение, вбиваешь в каждую ноту надрыв и агонию жизни, все дальше и дальше, пока не придет время принять окончательное решение: вернуться к нежности, пусть даже мельком и вскользь, или продолжать играть правду, трагедию, жестокость, боль бытия – до самого конца.

Ясно, сказала я. Думаю, мне уже хватит. Спасибо, Чудила, что ты так подробно ответила на мой вопрос.

Оба решения правильны и хороши, продолжала она. Тут все зависит только от того, какими ты хочешь увидеть слушателей: счастливыми и довольными, снова невинными, как младенцы, или взбудораженными, беспокойными, стремящимися к чему-то такому, о чем они сами едва ли знают. И то и другое прекрасно.

Понятно, спасибо, сказала я. Кто теперь будет переворачивать тебе ноты? Какая-то чужая норвежская девочка?

Эльфи открыла армейский рюкзак – она тогда увлекалась военной стилистикой под Че Гевару и Патти Херст, – достала какую-то книгу и бросила мне на колени. С этой книги, сказала она, начнется твоя настоящая жизнь. Когда ты закончишь со своей бесконечной лошадиной сагой. Она имела в виду мою маниакальную увлеченность книжной серией «Черный скакун». В том же году мы с моей лучшей подругой Джули начали заниматься верховой ездой, и я уверенно шла к тому, чтобы стать третьей лучшей наездницей всей провинции Манитоба в возрастной категории младше тринадцати лет, которая на тот момент состояла из трех человек, включая меня.

В каком-то смысле я даже рада, что ты едешь в Осло, сказала я.

Выбор был небольшой. Либо в Осло, либо босиком автостопом на западное побережье, сказала она.

Сплошной лед на дорогах, заметил папа. Видели там машину в кювете? Он хотел сменить тему. Узнав о планах Эльфи с автостопом, он запретил ей даже думать о таком вздоре. Мама тогда рассмеялась и сказала, что босиком автостопом на западное побережье – в общем-то, неплохая идея, но, наверное, все-таки не в январе. Она не была сторонницей строгих запретов.

Это что? – спросила я, глядя на книгу, которую мне дала Эльфи.

Боженьки, Йоланди. Сестра закатила глаза. Если на книге написано «Избранные стихотворения», что это, по-твоему, может быть?

Ты можешь ехать быстрее? – спросила я у отца. Нам же не хочется, чтобы она опоздала на самолет. Я вовсю хорохорилась – мол, мне все нипочем, хотя ни капельки не сомневалась, что умру от тоски, когда Эльфи уедет. Вплоть до того, что я втайне составила завещание, отписав свой скейтборд Джули, а свой хладный труп – старшей сестре, в надежде, что она будет мучиться чувством вины: ведь она бросила меня умирать в одиночестве. Кроме скейтборда и собственной тушки мне нечего было отдать другим, но я добавила в завещание слова благодарности родителям и присовокупила рисунок с мотоциклом и официальным девизом штата Нью-Гэмпшир: «Живи свободным или умри».

Кстати, сказала я Эльфи, я уже не читаю ту серию о лошадях.

А что ты читаешь? – спросила она.

Адорно[5 - Теодор Адорно (1903–1969) – немецкий философ, социолог, композитор и музыковед.].

Она рассмеялась. Потому что ты видела, как его читала я?

Не говори «его читала я», насупилась я. Ты считаешь себя самой умной?

Йоли, сказала Эльфи, не говори «ты считаешь себя самой умной». Так говорят только те, кого бесит, что кто-то другой разбирается в чем-то, в чем не разбираются они сами. Или кто хочет казаться умнее. Я могу сказать, что завтра четверг, а ты надуешься и пробурчишь: Ты считаешь себя самой умной? Не надо так говорить. Это dеclassе [6 - В данном случае: дурной тон (франц.).].

Мама сказала: Эльфи, перестань. Хватит нам дилетантских советов, как жить. Ты скоро уедешь. У нас остается не так много времени. Давайте не тратить ценные минуты на всякий вздор. Эльфи ответила, что она просто пытается мне помочь. Помочь выжить в мире за пределами нашего крошечного городка. К тому же, добавила она, dilettante — не совсем верное слово в данной речевой ситуации. Ладно, Эльфи, сказала мама. Но давайте все-таки говорить по-английски. Или можно что-нибудь спеть. У нее было пятнадцать сестер и братьев, она знала, как сохранить мир в семье. Папа предложил сыграть в слова.

О Боже, шепнула Эльфи мне на ухо. Нам что, по шесть лет? Не говори им, что я уже занималась тремя видами секса.

Что значит тремя?

Эльфи сказала, что, когда поэт Шелли утонул в озере, его тело сожгли прямо на берегу, но его сердце не сгорело в огне, и Мэри Шелли, его жена, хранила его – в смысле сердце – в шелковом мешочке у себя в столе. Оно разве не сгнило и не завоняло? – спросила я. Нет, ответила Эльфи, оно затвердело и стало как череп, как кость. Получилась такая сердечная окаменелость. Я сказала, что сделаю так же и для нее: буду хранить ее сердце в столе, или в мешке с физкультурной формой, или в пенале, где оно точно не потеряется, и она обняла меня, и рассмеялась, и сказала, что я очень добрая девочка, но вообще-то так делают только влюбленные или женатые люди.

Прежде чем Эльфи исчезла за стеклянными матовыми дверями посадочной зоны в аэропорту, мы с ней сыграли в «Ладушки-повторюшки» в последний раз, и в разгар всех этих топтаний ногами и хлопков руками она мне сказала: Шарни (Шарни – это сокращение от Шарнир-Башка, прозвища, данного мне сестрой из-за моей детской привычки растерянно озираться по сторонам, словно в поисках подсказок, что происходит вокруг; эти поиски никогда не увенчивались успехом), ты обязательно мне пиши. Я сказала, что буду писать, но мои письма наверняка будут скучными. В моей жизни ничего не происходит. Сама жизнь происходит, возразила она. Ладно, я постараюсь сказала я. Да, Йоли, сказала она, уж ты постарайся. Она дернула меня за руку. Ты обязательно мне пиши. Я на тебя очень надеюсь.

Уже объявили посадку на ее рейс. Эльфи отпустила мою руку. Ей пора было идти. Родители стояли совершенно убитые, но старались храбриться, широко улыбались и вытирали глаза бумажными платками. Я сказала, что буду писать. Не парься. Ладно, сказала Эльфи. Я, наверное, пойду… И кстати, не говори «не парься». Adieu[7 - До свидания (франц.).], arrividerci![8 - До свидания (итал.).] Я поняла, что сестра плачет, но она отвернулась, чтобы я ничего не заметила, и мне подумалось, что надо бы написать ей об этом в письме. В разделе «Наблюдения за тем, что пытаются скрыть». На обратном пути из аэропорта мама села за руль, а папа улегся на заднем сиденье и закрыл глаза. Я сидела спереди рядом с мамой. Опять пошел снег. Нам были видны только снежинки, пляшущие в свете фар, и маленький кусочек дороги прямо впереди. Я подумала, что снежинки похожи на нотные знаки, кружащие над обрывками дорожного полотна. Крошечные фрагменты отмеренной нам музыки. Мама сказала, что попробует чуть нажать на педаль тормоза – проверить, не сошел ли с дороги лед, – и, прежде чем я успела сказать, что не надо, нас унесло прямо в кювет и машина перевернулась вверх дном.

* * *

В палату входит Дженис. Мы знаем Дженис еще по прошлому разу. Она работает медсестрой в психиатрическом отделении, а в свободное время занимается танго, потому что, по ее собственным словам, танго – это сплошные объятия. На ней светло-розовый спортивный костюм. К поясу пристегнута пушистая плюшевая зверюшка. У зверюшки имеется предназначение: умилять пациентов и вызывать улыбку. Дженис обнимает Эльфи и говорит, что рада ее видеть, но не рада видеть ее в больнице. Опять.

Я понимаю, говорит Эльфи. Мне очень жаль, что все так получилось. Она проводит рукой по волосам и вздыхает.

У меня в сумке пищит телефон. Я отключаю звук.

Послушайте, говорит Дженис. Мы ни о чем не жалеем. Да? Вы не сделали ничего страшного или плохого. Вы действовали по наитию. Да? Вам хотелось прекратить страдания. Это понятно, и мы попытаемся вам помочь прекратить ваши страдания, но другим способом. Здоровым способом. Да, Эльфрида? Конструктивным. Мы начнем все сначала. Она садится на ярко-оранжевый пластмассовый стул.

Да, говорит Эльфи. Да.

Ей неуютно, потому что она чувствует себя глупо. Эти слова Дженис, ее жизнерадостный тон… Но Дженис – еще мать Тереза по сравнению с другими медсестрами психиатрического отделения, и Эльфи крупно повезло, что ее не бросили, голую, в пустую бетонную комнату с дыркой в полу для слива воды.

Как вы, Йоланди? – спрашивает Дженис. Как настроение? Она обнимает и меня тоже. Я отвечаю: Нормально. Спасибо. Просто переживаю. Немножко.

Конечно, переживаете, говорит Дженис и выразительно смотрит на Эльфи, которая отворачивается к стене.

Эльфрида? Дженис хочется видеть ее глаза. Я откашливаюсь со значением. Эльфи снова вздыхает и все-таки поворачивается к Дженис. Я вижу, что она злится, главным образом на себя. За свою неудачную попытку. Но она честно старается быть вежливой, потому что «хороший тон» – ее новый лозунг. Раньше это было слово «любовь», но чем чаще она его произносила, чем больше оно походило на нечто, обреченное на погибель, на хрупкую восковую фигурку, из-за чего Эльфи впадала в панику и принималась плакать навзрыд. Ну так перестань его произносить! – говорила ей я. Да, Йоли, отвечала она. Я сама понимаю, и все же… Я спросила: Что все же? Эльфи мне объяснила, что она себя чувствует точно как тот человек, о котором однажды прочла в газете: он был слепым от рождения, а потом в возрасте сорока с чем-то лет ему сделали операцию на роговице, и он внезапно прозрел. Ему говорили, что теперь его жизнь будет удивительной и прекрасной, но мир вокруг был ужасен: мир со всеми его угнетающими недостатками, с его двуличностью, с его гнилью и грязью, с его тусклой скукой и беспросветным унынием. Тот человек впал в депрессию и вскоре умер. Он – это я! – заявила Эльфи. Я ей напомнила, что она-то всегда была зрячей, и она возразила, что так и не приспособилась к этому миру, не притерпелась к нему, не сумела принять. Как говорится, росток не прижился. Реальность была для нее ржавым капканом. Но ты все равно перестань повторять слово «любовь» по сто раз подряд, сказала я. Йоли, ты не понимаешь, сказала она. Просто не понимаешь. Но это неправда. Я понимаю, что если ты произносишь какое-то слово сто раз подряд и тебе становится плохо, то лучше бы, черт возьми, перестать его произносить. Зачем мы ведем эти пустые беседы? – спросила я. Это не пустые беседы! – возразила она. Мы пытаемся разобраться. Пытаемся найти выход.