Все мои ничтожные печали

Очень нравится, но она страдает, потому что считает себя толстой.

Боже, сказала Джули. Когда же закончится это дерьмо?

Я поймала ее с сигаретой.

Она курит, чтобы меньше есть?

Я пожала плечами. Наверное, да. Все танцовщицы курят. Я пыталась с ней поговорить, но…

Уиллу нравится в Нью-Йорке? – спросила Джули.

Очень, сказала я. Как я понимаю, теперь он марксист. Читает «Капитал».

Круто.

Ага.

Но пришло время прощаться. Я помогла Джули переместить детишек в постель – полуволоком, полуходом – и пожелала им спокойной ночи. К сожалению, Джули не получила никаких взысканий, ее никто не отстранял от работы, а значит, завтра ей надо было рано вставать. Она выставила у двери свои казенные «почтовые» ботинки, подбитые шипами, и собрала детям обед в школу. В ботинках с шипами удобно ходить по льду. Однажды зимой, после ледяной бури, я застряла на скользком крутом берегу Ассинибойна. Я возвращалась домой пешком, решила срезать путь, перейти через реку прямо по льду и подняться на Осборн-стрит, минуя мост. Но я не сумела подняться на набережную, мои сапоги с гладкой подошвой скользили по обледенелому склону, и я постоянно съезжала вниз. Я пыталась хвататься за тонкие ветви деревьев, нависавших над берегом, но они неизбежно ломались, и я снова съезжала на реку, как по ледяной горке. Я лежала на льду, размышляла, что делать дальше, грызла батончик мюсли, который нашелся в сумке, а потом вспомнила о шипастых ботинках Джули. Я позвонила ей на мобильный, и оказалось, что она была неподалеку на своем почтовом маршруте. Джули велела мне ждать, никуда не уходить, потому что уже через пару минут она примчится меня выручать. Она и вправду пришла очень быстро, сняла подбитые шипами ботинки и сбросила их мне, чтобы я их надела и спокойно поднялась по скользкому склону. Она встала на свою почтовую сумку, чтобы не промочить ноги, и успела выкурить сигарету, пока я поднималась по ледяной круче, как сэр Эдмунд Хиллари, покоряющий Эверест. Потом мы пошли выпить кофе и съесть по пончику с кремом. Спасательные мероприятия порой бывают весьма простыми.

Я попрощалась с Джули, села в машину и какое-то время просто каталась по городу. Мне хотелось и не хотелось проехать мимо нашего прежнего дома на Варшава-авеню. Хотелось и не хотелось вспомнить годы счастливого замужества.

Дэн, мой второй бывший муж, отец Норы, воспитывал Уилла как собственного сына, пока биологический отец Уилла, мой первый бывший муж, изучал в США волатильность валют. Нам обоим казалось, что мы нашли «своего человека» после первых неудачных попыток построить семейную жизнь и теперь все будет правильно и хорошо: мы наконец-то избавились от страданий, порожденных несбывшимися романтическими иллюзиями, и покончили с плохими решениями. Сейчас мы ведем войну на истощение. В основном, как это принято у современных любовников, через мессенджер и электронную почту. У нас бывают короткие периоды перемирия, когда нам обоим надоедает сражаться или нас одновременно накрывает волной ностальгии и тянет на добросердечность. Иногда он присылает мне ссылки на песни, которые, как ему кажется, мне понравятся, или на статьи о космических волнах и тайнах Вселенной, или тысячи извинений за все-все-все. Иногда он напивается и шлет мне длинные колкие диатрибы с перечислением всех моих недостатков, имя которым – естественно – легион.

«Ничего плохого пока не случилось». Эта строчка из песни Лаудона Уэйнрайта всплыла у меня в голове, когда я проехала мимо дома на Варшава-авеню. В этом доме я начала писать свою подростковую серию книг о родео, и поначалу все было прекрасно: авторских гонораров хватало, чтобы выплачивать часть ипотеки и покупать продукты. Сейчас в серии девять книг. Девять историй о Ронде, девчонке с родео. Но миру Ронды пора измениться, так считает издатель. Нынешние подростки по большей части живут в городах и далеки от проблем юных участниц родео и бесстрашных ковбоев, объезжающих лошадей. Моя редактор проявляет поистине ангельское терпение, пока я работаю над моим «подлинно литературным» романом. Она говорит, что не будет меня торопить с десятой книгой о Ронде и с радостью даст мне возможность «расширить свой творческий ассортимент». Новый владелец дома решил перекрасить фасад: сделать его строго белым поверх красных и желтых полос, которыми мы с Дэном когда-то раскрасили дом по ребяческой прихоти, когда у нас не было денег, но мы были счастливы, и бесстрашны, и уверены в нашей любви, в нашем будущем, в нашей новоиспеченной семье – непоколебимой опоре в мире. Забор еще не перекрасили, он сиял радостной желтизной в серых сумерках, и на досках до сих пор сохранились наклейки, которые налепила Нора: лягушки, машинки и лучистые солнышки со счастливыми лицами. На калитке все еще висела жестяная табличка, которую мы с Дэном приобрели в одной из семейных поездок. «Осторожно! Добрая собака! Залижет насмерть!» Иногда в таких случаях говорят: Я не знаю, что произошло. Не знаю, где именно мы ошиблись.

Я подъехала к дому Ника и Эльфи и зарулила во двор. Уже совсем стемнело. Пару минут я наблюдала за Ником через окно. Он сидел в темноте, перед слабо светящимся экраном компьютера. Наступил поздний вечер, а значит, пришло время нам с Ником вновь говорить об Эльфриде, провести очередное ежевечернее обсуждение, которое не приблизит нас к решению проблемы, но укрепит нашу с ним солидарность в деле сохранения Эльфиной жизни. Мы сидели в гостиной посреди стопок книг – монографий о музыке и монументальных романов китайских авторов, которыми Ник увлекался в последнее время, – пили травяной чай из последних нашедшихся в доме чистых чашек и обменивались соображениями вроде: Сегодня она вроде бы пободрее, тебе не кажется? Да, может быть… Меня все-таки беспокоит, что она упала. Разбила лоб. Ты не знаешь, она принимает лекарства? Говорит, принимает, но… Сегодня медсестра мне сказала, чтобы мы не приносили ей никакой посторонней еды, что, если ей хочется есть, она должна встать с кровати и прийти в общую столовую по расписанию. Да… но она никуда не пойдет. Она скорее уморит себя голодом. Ей не дадут уморить себя голодом. Ты уверена? Гм…

Мы все еще не получили ответа от «команды» работников психиатрической помощи на дому и уже начали сомневаться, существует ли эта помощь на самом деле. Нам надо было понять, как часто они собираются приезжать и сколько это будет стоить. Мы решили, что цена не имеет значения, мы найдем деньги. Ник сказал, что позвонит их представителю завтра утром с работы, а я предложила еще раз попробовать встретиться с психиатром Эльфи, неуловимым, как глава мафиозного клана Гамбино. Я была не уверена, что он вообще существует в природе. Я сказала, что поговорю с кем-нибудь из старших медицинских сестер, знакомых с историей болезни Эльфи, и попрошу всех и каждого, кто будет слушать, чтобы ее не отпускали домой, пока мы не придумаем, как обеспечить ей необходимый уход, или пока она окончательно не выйдет из кризиса, как у них принято говорить.

Кстати, а что с гастролями? – спросила я.

В жопу гастроли, ответил Ник.

Это понятно, сказала я. Но все равно надо что-то решать. Она беспокоится, что всех подведет.

Я знаю. Ник поднялся и взял лист бумаги, лежавший на пианино. Сообщения для Эльфриды. От Жана-Луи, Феликса, Теодора, Ганса, Эндри. Кто все эти люди? Я не знаю и половины.

Ты уже говорил с Клаудио?

Нет. Пока нет… Он звонил несколько раз, оставлял сообщения. «Фри Пресс» просит ее биографию для музыкальной антологии. «Музыкальный журнал» тоже готовит статью. Ха!

Ник уселся за стол и положил подбородок на руки. Глаза у него были красные, воспаленные. Казалось, что у него воспалено все лицо. Он улыбался, потому что был храбрым.

Я спросила: Устал?

Он сказал: Очень.

Он снова поднялся и поставил на проигрыватель пластинку. Настоящую виниловую пластинку. Ему нравится слушать музыку на виниле. Нравится сам процесс. Он держал пластинку, как надо: не пальцами за края, а ладонями с двух сторон. Подул на нее, прежде чем установить на вертушку. Музыка шелестела, как мягкий шепот. Одна акустическая гитара, никаких голосов. Потом Ник вернулся к столу и попросил меня посмотреть, что у него с глазами.

Они постоянно текут, сказал он. Наверное, какая-то инфекция.

Может, конъюнктивит?

Я не знаю. Гноя нет, просто чистая жидкость. Но течет постоянно. Даже когда закрываю глаза. Наверное, надо бы показаться врачу. Офтальмологу или кому-то еще, я не знаю.

Ты плачешь, Ник.

Нет…

Да. Это слезы.

Слезы не могут литься все время. Иногда я даже не осознаю, что они льются.

Это новый вид плача, сказала я. Для новых времен. Я перегнулась через стол, положила руки ему на плечи, потом прикоснулась к его щекам – только ладонями, так же бережно, как он сам держал пластинку.

Мы долго молчали, а затем Ник сказал, что у Эльфи намечена генеральная репетиция, уже через три недели, за два дня до начала гастролей. Я сказала, что она не готова и не будет готова. Ник со мной согласился, потому что она сама постоянно твердит, что не сможет выступить на гастролях, и чем раньше об этом станет известно всем заинтересованным сторонам, тем лучше. Я сказала, что надо позвонить Клаудио, и он со всем разберется, как всегда разбирался.

Если хочешь, я сама ему позвоню, сказала я.

Думаю, надо еще чуть-чуть подождать.

А я думаю, надо сказать ему как можно раньше.

Послушай, я знаю, что скажет Клаудио, быстро проговорил Ник. Он скажет: давайте еще подождем и посмотрим. Скажет, что она справится – как в прошлый раз. Скажет, что выступления уже спасали ей жизнь и спасут снова.

Может быть.

И возможно, он прав, и ее надо слегка подтолкнуть, и все будет в порядке.

Да, наверное.

Но… она не обязана выступать на гастролях, если ей не хочется выступать, сказал Ник. Это уж точно неважно в масштабах Вселенной. Но ты же знаешь Эльфи. Она может внезапно решить, что ей хочется выступать, и тогда…

Да, значит, пока что не стоит ничего отменять.

Голова Ника упала на стол, медленно, словно снежинка. Упала на руку, вытянутую вперед вверх ладонью, и неподвижно застыла.

Ник, сказала я. Ложись-ка ты спать.

Завершение нашей вечерней беседы прошло как обычно. Мы оба вздохнули, растерли ладонями щеки, поморщились, улыбнулись друг другу, пожали плечами и заговорили о разном: о байдарке, которую Ник строит с нуля у себя в подвале, о его планах закончить работу в ближайшее время и уже этой весной спустить лодку на реку, в двух кварталах от дома, подняться на веслах вверх по течению – это будет самая сложная часть, а потом просто сплавиться вниз по течению обратно домой.

Когда я собралась уходить, он снова сел за компьютер. В рассеянном, призрачном свете монитора его лицо словно светилось само по себе, как у Бориса Карлоффа. Интересно, что он искал в интернете? Какие запросы обычно вбиваются в поисковую строку, когда твой самый любимый человек на свете категорически не хочет жить? Я уселась в машину и проверила сообщения в телефоне. Сообщение от Норы: Как Эльфи? Я хочу сделать пирсинг в пупке, но мне нужно твое разрешение. Можно?! Люблю тебя! Еще одно сообщение – от Радека. Он приглашает меня к себе. Радек – чешский скрипач с печальными глазами. Мы с ним познакомились в мой прошлый приезд в Виннипег, когда я пошла разносить почту вместе с Джули. (Собственно, именно из-за него и пошла. Джули мне рассказала, что носит письма красавчику-европейцу, который кажется ей одиноким и совершенно отчаявшимся. Как ты, Йоли, сказала она.) Он приехал в Виннипег писать либретто. А куда еще ехать? Этот темный и благодатный уголок мира, это слияние мутных вод будто бы вопрошает: какие ты, человек, подбираешь слова для трагической партитуры жизни? Радек плохо говорит по-английски, я совсем не говорю по-чешски, но мы как-то общаемся, он меня слушает и, кажется, понимает. Или не понимает, а просто тихонько сидит и часами выслушивает, как я перечисляю свои неудачи на чужом для него языке, рассудив, что терпение когда-нибудь вознаградится и – на все воля Божья – у него даже получится со мной переспать.

Мне кажется, что «переспать» – старомодное слово и так уже не говорят. Наверняка есть какое-то более современное обозначение для этого дела, но мне неловко спрашивать у Норы. У меня промежуточный возраст, я как бы застряла между двумя поколениями, одно из которых привычно использует слово «переспать», а другое – «перепихнуться», и что прикажете делать мне? Я сидела на маленькой кухне в мансарде, которую Радек снимает на Академи-роуд, и говорила об Эльфи, о ее неизбывном отчаянии, ее оцепенении, ее «часе свинца», как это определила Эмили Дикинсон, о моих планах – хрупких, как карточный домик, – пробудить в ней желание жить, о злости и тщетности, о морях на Луне, море Спокойствия и море Познания, и у какого из них он предпочел бы поселиться (у моря Спокойствия), и знает ли он, что где-то в Канаде есть ледник Разбитых Надежд, питающий реку Разбитых Надежд, которая впадает в озеро Разбитых Надежд, но на реке нет плотины Разбитых Надежд? Радек кивал, подливал мне вина, и готовил мне ужин, и целовал меня в шею, когда проходил мимо меня по дороге на кухню, куда периодически бегал, чтобы перемешать макароны или рис. Он очень бледный и весь покрыт черными жесткими курчавыми волосами. Он шутит на ломаном английском, что так и не эволюционировал до конца, и я говорю, что мне нравится его шерсть. Нравится, что он не сводит волосы с тела, как многие современные североамериканцы, которые до дрожи боятся волосяного покрова и меха вообще. Волосатость на теле – последний рубеж в борьбе за освобождение женщин, Радек. Я так устала. Он кивал: Да?

Он аккуратно поставил на стол макароны и сказал: Я был на концерте твоей сестры. Я видел, как она играет.

Правда? Ты мне не говорил. А где? Когда?