Вчерашний вечер, утро, день

Сердце ухнуло. Замерло. Ухнуло. Замерло. Третий, четвертый, на площадке пятого всегда вспоминается немудреный рассказик про кровавую руку, которая из-под пола хватает, хватает… Шестой, окно открыто. Гудит ветер. Наконец, седьмой – и к двери. Главное – на пролет к чердаку не смотреть.

Там «черная дыра» и запах космоса.

Ключ! Спокойно! Ключ. Фу ты! Не отдышаться.

Дверь открыла, проскользнула, захлопнула. Коридор тоже темный. Задача – дотянуться до выключателя, а то в прошлом году вышла из комнаты в темный коридор и наступила случайно… на дядю Витю, теть Лидиного ухажера приходящего. Он лежал на полу как мертвецки больной, пьяный или разочарованный. Все знают, что в армии ему крышка танкового люка по голове грохнула. Если в плюс к этому выпьет, разочаровывается и из неприятно-загадочного перевоплощается в опасно-злодейского. Свет включен. Квартира пустая, все на работе. Ленка на секции. Садиться делать уроки на завтра? И не подумаю, плевать хотела. Устала, надоело. А на горке? Что творится на горке?! Портфель новый полетел под кровать. Кусок черного хлеба с докторской колбасой. Вкуснятина! Жевать некогда. Глотается и застревает, скребя тяжелым комом желудок. Одновременно форма снята, на вешалку и на гвоздик. С этим строго, до скандала. Валенки, старая шубка, шапка, рукавички. Вперед! Семь этажей темной лестницы на скорости свободного падения. Горку штурмом. Вниз на корточках. Еще и еще. Пошли вариации. На ногах. Вдвоем с подружкой. Вчетвером, паровозиком. Все свалились, куча мала. Щеки красные, горят. Глаза тоже. Нос сопливый.

Бесконечно темное небо и звезды. Луна, та вообще «наша», по-свойски фонарем подрабатывает… Радость и веселье переполняют.

Во здорово!

Пасмурное небо. То есть обычное небо. Какое есть, такое и небо. В других местах другое. У нас пасмурное. Не нравится – поезжай туда…

Опять вторая смена. С утра полюбуйся пасмурным небом, после занятий – моросящим в темноту дождиком. А у меня настроение от этого не зависит, почти. Люблю любую погоду. Просто, когда изо дня в день, разнообразия не хватает. Создается обманчиво-торпедирующее чувство, что всегда так было и всегда так будет. Всю жизнь. Мол, жизнь такая, моросяще-облачная. Не нравится – поезжай туда, пока не знаю куда. А мне не надо. Родину люблю. Какая есть, такую и люблю.

Любовь к Родине состыковалась в голове с какой-то информацией и мощно катапультировала меня из теплой кровати в сторону телевизора. Чуть… Да как это получилось? Сегодня же сам Первый Секретарь выступает со съездовским докладом, а я про погоду, дурочка… Уже идет.

Музыка – фанфары. Музыка, назначающая человека в герои. В герои труда или войны. В герои идеи. Музыка подняла и поставила напротив телевизора. И когда были сказаны слова. Много, много слов, сколоченных кем-то в молотообразные жесткие предложения, мощно вбивающие в голову через уши и глаза идеи равенства, братства, любви к Родине, партии. Ко всему нашему бывшему и будущему… В горле образовался ком, состоящий из гордости, чувства причастности, полной готовности идти вместе со всеми вперед к победе – полной и окончательной. Подними руку над головой, согнув в локте, как те школьники в галстуках, выбранные «для телевизора». Смирно! Слезы немного накатываются. Состав тот же, что и у кома.

Глаза участвуют, и еще как. Весь видеоряд спроецировали и передали на командный пункт. В чувства, память, эмоции. Физиологический процесс «реет на рейде», только равняться успевай.

День

День, давно минувший

Утро начиналось, не предвещая, хотя кто его знает, каждое утро предвещает. Оно и понятно, день не утро – будущее. Как эти шарики в лотерее – за секунду «до» не угадаешь. Вот именно в этот день непредсказуемый с Николай Ивановичем и случилось. Плохое, хорошее – не нам судить, есть инстанции – определят.

Поначалу все шло обычно, даже скучновато, с кажущейся предсказуемостью и рутиной. В курилке дымили – кто «Беломором», кто «Севером», известно, не новость. Анекдоты травили: про армян (стигма есть: мужики мужиков любят), про грузин, очень классно получалось, если в акцент попал, про русских – те герои, весь мир перепили и ни в одном глазу. Главный гвоздь отрицательный в программе – евреи. Картавят, с акцентом плюс жадные, хитрые и трусливые. Смейся хоть до вечера. Вот и смеялись. Николай Иванович аж до хохота, с коликами и слезами, когда Серёга Бурмисторов «про жидов» травил. Нет, Николай Иванович не был антисемитом, так, слегка недолюбливал. За что? За все вместе. Дифференцировать смысла нет. По жизни сынтегрировалось – другие, чужаки, а лезут. Умнее всех себя выставляют. Носатые, неприятные, чернявые или рыжие. Почти у каждого дефект какой-то есть. Кто на цыпочках ходит, подпрыгивает, у кого фигура как мешок или нос приплюснутый, а сверху очки с «линзами от телескопа» или вот – «голова квадратная». До завтра перечислять можно, да некогда.

Вечером Николай Иванович на свидание нацеливался. В семь часов возле памятника Крылову-баснописцу.

Пришел минут за десять, отглаженный-отутюженный, привлекательный, в рубахе белой, шляпа с заломом. Ближе подойдешь – красавец, но ближе нельзя: одеколон «Цветочный» не подпущает. Полфлакона распределил во все места плюс глоточек. Чувство воспылали, вот и не пожалел. Мог и целый выплеснуть, да на другой раз рассчитывал. Еще бы – со славной девушкой познакомился. Ее так и звали – Слава. Странно немного: как бы мужское имя в основном, но красиво, с изюминкой. А вот и она показалась в светлом, почти белом платье. Легкая, загорелая, фигурка девичья. Ближе подошла. Николай Иванович в глаза ей посмотрел, чуть не утонул в глубине серо-голубой. Разговор зацепился. За словом словечко – и заструился ручейками, из любви и молодости проистекающими. Так вечер и пролетел, подтверждая: счастливые часов…

Расстались в Славиной парадной. Она села в лифт, нажала кнопку пятого этажа и, помахав напоследок, улетела вверх светлым ангелом.

Парадная старинного дома светлая и чистая. На стене – доска для информации. На доске – список жильцов с отметками о каких-то выплатах и дежурствах. Пятый этаж представлен двумя квартирами во главе двух очень ответственных квартиросъемщиков. Один Шацкий Шмуэль, другой доктор Партинзон. Все уплачено, все отдежурено. Все в порядке?

Николай Иванович выскочил на улицу озадаченный, варианты перебирая. Как ни положи, как ни посмотри – все не то получается. С одной стороны, «любовь нагрянула внезапно». С другой, Шмулик с этим доктором – как его? – Партинзоном. Что делать, самому Богу известно. Хотя, постой, и «наместники» на Земле ведать могут. Поехал к отцу, Ивану Степановичу. Иван Степанович сына любил, чем мог, помогал: то деньгами, то советом, а то и знакомством невредным. В данной «неразрешимой» ситуации оказалось все до трагизма просто. Мать Коленьки умерла через месяц после родов. Отец много о ней не рассказывал. Говорил только: «Молодой была, красивой красотой необычной». Плакал и показывал две фотографии смеющейся девчонки с короткой стрижкой… Выслушав же сына, Иван Степанович почему-то ухмыльнулся и сказал:

– Судьба кренделя выкручивает. Твоя мать Женя тоже еврейкой была. Так что ты по одним законам русский, по другим – настоящий еврей. Можешь гордиться. Чем захочешь, тем и гордись.

Насчет гордости Николай удивился. Чем гордиться? Позорным пятном в биографии?

Ночь. Сон. Загадки сплошные в голове ворочаются. Проснулся утром – другой, со своей маленькой большой тайной.

Встречи-свидания со Славой продолжались. Говорили обо всем, что волновало. Жизненные коллизии, книги, фильмы, спектакли обсуждались весело и критически. У Славы склад ума и, если хотите, подход к жизни требовали постоянно подмечать и подхихикивать. Над чем? Было, и еще как было. Так что Николай только успевал улавливать ее быструю изощренную мысль.

Любовь-привязанность разгоралась, превращаясь в любовь-страсть и заполняя все существо Николая одним желанием – быть вместе. Поехал знакомиться с родителями. А кто родители? Шацкие. Шмуэль и Ева. Квартира отдельная, обставленная старинной мебелью. Все чисто, солидно и загадочно. Не квартира – филиал музея. Шацкий – адвокат и коллекционер художественных ценностей. Нет, не все гладко: «свое отсидел», помучился, ну а сейчас в порядке – практика известная, связи. Супруга – красавица-умница. Дочь? Нет слов, какая дочь. И вот на все это благополучие сваливается Николай Иванович со своим «одеколоном», рабочей закалкой и непонятным происхождением. Достаток вообще молчит от скромности. Не с ходу, со временем, удалось Николаю показать свою плюсы, а на заключительный этап был приглашен сам Иван Степаныч. Приехал в костюмной тройке, с золотыми часами и орденом Красной звезды. После чаепития из трофейного (мейсенского) сервиза заперлись Шмуэль с Иваном в кабинете да все и обговорили-порешили, быть тому – точка.

Свадьба. Новая жизнь в небольшой комнате двухэтажного дома. Жизнь непростая, со страстями, изменами и прощениями, но главное – с любовью, страстно-летящей и вполне осязаемой.

Больница им. Среднего уха

Весна, опасно-раскованная, внедряясь в кровь, кричала: «Можно всё!»

Надоел холод, замкнутость, темнота. Хочется свободы, веселья и света. Солнца хочется. В музыкальном сопровождении весенних звуков приходит любовь с легкостью надежд и одежд одновременно.

А Ленка… Что Ленка? На трудовой вахте в «среднющей» больнице имени Среднего уха. Дежурство с шести до шести. Хирургическое отделение. Ответственная рутина. Выходной. Пока все спокойно, пристроилась за столом почитать к экзаменам «про конечности». Но весна! А Ленка – молодая и жаждущая любви, жизни, всего-всего. Поэтому нельзя контриться на конечностях или даже на внутренних органах. Короче, в столе еще одна книга «про…». Нет, нет, не подумайте. Верхняя – не для вида, просто, когда глаза начинают слипаться, а в голове «прыгают косточки стопы», только тогда открывается ящик с книгой «про…». Душа, молодость, чувства погружаются в эту драматическую историю драматической любви. В ответственный, тяжелый, решающий момент слезы подступают, а иногда их не удержать, и они капают, почему-то не на «драму», а на «кости», оставляя загадочно-непонятные следы.

Больничную жизнь не остановишь ни выходными, ни праздниками. Люди лечатся, выздоравливают или, наоборот, умирают, невзирая на суточно-календарное состояние. Живут в больнице с большим желанием и понятной жаждой.

Во! Грузин. С раннего утра катает ходунок по коридору туда-сюда-обратно, туда-сюда-обратно. Проходя мимо медсестры, из сутулого и пожилого превращается в горного козла тире орла среднего полета с очень гордой осанкой и амбициями выше горы Казбек на целых двадцать сантиметров.

– Лена, Лэночка, цветок гор. Приходи на рынок, увидишь, кто такой Гоги, сразу влюбишься. – Рукой изобразил чечеточку, душой пропел: – Где мои семнадцать лет…

Действительно, на рынке Гоги был фигурой, если и не великой, то очень-очень значимой. Через него шло практически все. В связи с этим сложилась ситуация, подложившая под Гогу для начала «банановую кожуру». Хлоп! И вот он пациент ортопедии-хирургии. Радуйся, спасибо скажи, могли и порешить с последующими венками, речами, слезами горя и радости. В конце концов, с оркестром и почестями. Повезло. Голеностоп подлечит и вернется к исполнению своих прямых и очень запутанных обязанностей. Выведет на суперчистую рыночную воду любителей «банановой кожуры». И тогда посмотрим, кто кого.

Только Леночка переключилась с «костей» на «драму», шум-тара-рам в конце коридора произошел. Двое молодых с легкими переломами, полученными в бою с «плохими», расположили вполне законно табуреточку напротив закрытого по выходным буфета. Разложили газетку с закуской типа классик: килька пряного посола и два яйца вкрутую. К р?зливу хотели приступать, тут дефект Касатон (язва нелеченая с отягощающими психику последствиями) приставать начал, шуметь:

– Вы на каком основании?! По какому праву закуску на лицо главного партийно-государственного деятеля шмякнули?! Килькой на ордена-медали капать?! В психушку! Без суда и следствия! Диагноз на лице… налицо, – слегка запнулся, но выправился язвоблюститель.

Парни быстро сообразили, ведь они в основном по «мордам», а тут же «лицо» инкриминируют. Запереть могут по политике, а они лояльны, даже в запое с обостренным похмельным синдромом лояльны. Свои они.

Перевернули быстренько газетку, разложили закусон на огромном носу израильского империалиста захватчика. Политически грамотно расположили. Яичко одно на носу не удержалось, скатилось и накололось на магендавид ихний звездный.

Дефект Касатон остался довольным. Хлопнул махом казацким пятьдесят граммов поднесенных, язву нелеченую простерилизовал, хоть доктор-врач Шнирман и предупреждал в категорических формах. Не верил ему Касатон, не доверял. Кто их знает, всякие случаи бывали. Не мог он целиком, вместе со своим здоровьем, и так трухлявым, шнирманам доверяться.

Инцидент самоутихомирился. Леночка обошла палаты, успокоила, проверила. Опять в книги окунулась, но куда там – Малаховна примчалась. Руками красными машет, громким шепотом отделение сотрясает:

– Во второй нише третьего тупикового прохода Быков Быкову бычит!

Леночка растерялась, потом собралась, хотела было сказать, но опять растерялась. Спросила невпопад:

– А что они однофамильцы?

Малаховна-санитарка екнула, возмущенная непониманием:

– Да какие, едрень фень, однофамильцы? Жена Быкова навестить пришла, как и положено, с фруктами и курочкой. Поели. Он ее будто бы на экскурсию по отделению повел, да то ли не устояли, как в третий тупиковый попали, то ли заранее план запланировали. Теперь реализуют, стараются.

Леночка опять невпопад:

– Так что, раз муж и жена?

– Да как «что»?! – возопила возмущенно-обескураженно санитарка второй категории. – В общественном месте!

Тут Леночка неожиданно проявила:

– Временно, до окончания «отношений», третий тупиковый не считать общественным местом. Вход в проход закрыть!