Слова в дни памяти особо чтимых святых. Книга седьмая: ноябрь, декабрь

Каким жалким может показаться житие Рыльского духоносца «умникам века сего», которые видят смысл жизни своей в достижении богатства и комфорта, в наслаждении «благами цивилизации», в том, чтобы всячески тешить свои страсти и похоти! На самом же деле дупло дерева, в котором обитал преподобный Иоанн, было несказанно уютнее их роскошных апартаментов, а его горох – несравненно вкуснее всех их деликатесов, ибо даже земные блага приносят настоящую радость, только если принимаются с благодарностью Всевышнему, – иначе же за ними следуют оскомина и тошнота, они становятся отравой, могущей навеки погубить душу и обречь ее адским мучениям. Любителям мирских удовольствий, копошащимся в смертном мусоре и гоняющимся за смертными миражами, и не снилось то совершенное счастье, которое уже на земле вкушал Рыльский отшельник в уединении со своим Богом Спасителем. Мирские «умники» на самом деле несчастные безумцы; поистине же мудрыми – умудренными Всеведущим Создателем – являются и в этом мире, и в вечности праведники. Светоч Русской Церкви святой праведный Иоанн Кронштадтский, чьим Небесным покровителем был духоносец Рыльской пустыни, говорит о просветленном святостью разуме:

«Христианские святые были истинно великие философы, то есть любомудры, и истинно великие богословы и великие деятели на пользу и спасение своим душам и всем христианам; в них была непрестанная, сильная работа мысли, сердца и воли; они соединяли в себе видение с деянием, то есть созерцание ума и деятельность, и чем больше они созерцали Бога и Его вечные правду и святость, благость и любовь, тем на высшую степень любви к Богу восходили.

Святой равноапостольный Кирилл, учитель славянства, вслед за древними святыми отцами определил философию как познание вещей Божиих и человеческих. Святые, просвещенные и наученные Богом или словом Божиим, знали действительную цену вещам или делам Божиим и человеческим, духовным и мирским, чувственным и материальным; они поняли, что грехи и беспорядки в жизни человеческой, удаление от истинного источника жизни – Бога и погибель людей временная и вечная происходят от привязанности или пристрастия к миру, к многострастной плоти, к вещам тленным, преходящим, к своему близорукому плотскому разуму; что наша жизнь, наш мир душевный, наш свет, наша сила, наше исцеление, наше истинное блаженство – в Боге и в исполнении Его святой воли и святых Его заповедей; что всё в мире – суета сует, всё, чем мы прельщаемся в мире и от чего бедствуем, есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская; что все это не от Бога, а от мира сего грешного и от диавола, который царствует в мире, – а потому они самым делом, самою жизнью своею поучали и поучают, как презирать плоть со страстями и похотями как преходящую, смертную, губительницу души, а заботиться всеми силами, прилежать о воспитании и усовершенствовании во всякой добродетели – души бессмертной. И они всю жизнь изнуряли свою греховную плоть постоянным воздержанием и постом, бдением или бодрствованием и трезвением, умным созерцанием и молитвою; обучали себя всякой добродетели: кротости, смирению, послушанию, терпению, воздержанию, нестяжанию, целомудрию, совершенной любви к Богу и ближнему. И не напрасны были их созерцательные и деятельные подвиги: они достигли совершенства во всякой добродетели и вечной жизни и получили свидетельство о своей богоугодной жизни от Самого Бога, почивая и по смерти нетленно своими труженическими телами и источая всякие чудеса с верою приходящим к ним.

Это ли не подлинные философы, познавшие любомудро истинную цену вещам Божиим и человеческим, познавшие истинную цену жизни человеческой и извлекшие из нее величайшую, вечную пользу? Это ли не богословы, стяжавшие совершенное познание о Боге, насколько доступно человеку, – не только умом, но и сердцем возлюбившие Его деятельно и ради любви к Нему отрекшиеся от самой жизни временной? Это ли не истинные христианские законоведы, которые в совершенстве знали Закон Христов, Закон самоотвержения и всецелой любви к Богу и ближним и исполнили его? Таков был и празднуемый ныне Церковью преподобный Иоанн Рыльский.

В чем особенно заключалось видение, или созерцание, святых, которое было причиною их совершенного удаления от греха и приближения к Богу, совершенства любви и всякой добродетели? Они созерцали чистыми умами и сердцами своими вечные и невыразимые благость Божию, правду и святость, Его красоту неописанную и бесконечную блаженную жизнь угодивших Ему в этой жизни святых человеков, блаженное общение с Богом, Богоматерью, с ангельскими чинами и святыми, от века Богу угодившими. С другой стороны, им предносился страшный, отвратительный образ начальника зла, его злоба неописанная; они созерцали ужасные муки, уготованные диаволу и грешникам нераскаянным, геенну огненную, страшный тартар, которого и сам сатана трепещет, вечное, конца не имеющее мучение грешников вместе с бесовскими полчищами – это ужасное вечное соседство или купно пребывание с ними в нестерпимых муках, вечный плач и скрежет зубов – и, созерцая все это, постарались совершенно, всеми силами души и тела возненавидеть грех, породивший эти муки, этот ад, это сообщество в мучении со злыми духами, которые всячески прельщают людей в этой жизни отвергать Бога и ругаться Ему своими безбожными, скверными учениями и делами и разными хулами, неверием, вольнодумством…

Христианская любовь приятна Господу, нашему Сладчайшему Спасителю – Главе Церкви, Которая есть Его Тело, и мы все – члены этого духовного Тела. Член Тела Христова и святой угодник Божий преподобный Иоанн Рыльский – член совершенный, член Небесной Церкви, достигший вечного блаженства в Боге и молящийся о нас день и ночь».

Прошло около пятидесяти лет, полвека одиноких подвигов преподобного Иоанна, – и, наконец, Вселюбящий Господь благоволил явить людям земного Своего Ангела. Однажды пастухи пасли овец на лужайке близ Рыльской пустыни; внезапно стадо, охваченное каким-то властным стремлением, ринулось в дебри. Пастухи побежали следом, а когда овцы остановились – с изумлением увидели отшельника. Святой старец встретил гостей приветливо, сказав: «Вы пришли сюда голодные, рвите себе горох мой и кушайте». Пастухи действительно почувствовали голод и присели перекусить чем Бог послал. Но один из них оказался человеком жадным, привыкшим из всего извлекать выгоду: наевшись, он еще тайком нарвал гороху в запас, выбирая самые крупные и налитые стручки, и спрятал добычу за пазухой. На пути домой он решил похвастать своей удачей перед товарищами, но, когда он извлек добычу из-за пазухи, ни в одном из стручков не оказалось ни зернышка. И самого «предпринимателя», и всех пастухов охватил ужас: они поспешили обратно каяться перед человеком Божиим. А преподобный Иоанн ласково улыбнулся, промолвив: «Видите, дети, эти плоды назначены Богом для пропитания пустынного».

Вернувшись в свое село, пастухи рассказали о том, что нашли отшельника-чудотворца. Стоустая молва разнесла эту весть по всему краю – и отовсюду люди начали приводить к преподобному Иоанну своих больных родственников: надежда на их исцеление заставляла позабыть страх перед дикими зверями и дикими дебрями. Смиренный отшельник пытался отклонить от себя честь и славу чудотворца: всем приходящим он говорил, что их требования для него непосильны, – не немощный человек, а лишь Всемогущий Господь может даровать исцеление. Но зрелище человеческого горя и неотступные просьбы о помощи трогали любвеобильное сердце подвижника, и он становился на молитву. Да, конечно, исцеление посылает не человек, а Бог, – но преподобный Иоанн стал другом Божиим, Всевышний внимал ему, потому по молитвам Рыльского старца прозревали слепые, распрямлялись сгорбленные, бесноватые приходили в здравый разум. Народ славил чудотворца, и сама Рыльская пустыня, где он подвизался, увиделась святым местом, притягивавшим к себе: там, где была дикая чащоба, теперь прокладывались тропы, прорубались просеки, строились человеческие жилища, – пустыня преображалась в благоустроенную цветущую область.

Но самому пустыннику все тяжелее становилось терпеть нашествие поклонников, приносивших с собой дыхание греховного мира и смущавших его высокий покой; для его смирения все невыносимее становился окутывавший его «смрад мирской славы». Сам болгарский царь Петр I Симеонович (927–969) узнал, что в его стране появился дивный чудотворец Господень, и пожелал встретиться с ним. Когда царские посланцы явились к преподобному Иоанну с этим известием, он молча поклонился им, написал письмо, запечатал его и отдал послам для передачи правителю. В письме значилось: «Скудоумный худой монах недостоин видеть лицо царское». Внимание царя стало последней каплей, переполнившей чашу терпения смиренного духоносца. Он покинул древесное дупло, так долго служившее ему сладчайшим убежищем, нашел высокую и крутую, почти отвесную скалу и поднялся на вершину, куда не доносились голоса человеческие и куда долго не отваживались взбираться никакие смельчаки. Там под открытым небом – то под палящим солнцем, то под дождем, то под снегом – в кажущемся обычному человеку невозможном подвиге столпничества подвизался преподобный Иоанн еще семь лет и четыре месяца.

А тем временем в пещере, бывшей первоначальным местом подвигов Рыльского пустынника, стали селиться ревнители благочестия, вдохновленные его образом на иноческое житие. Но чем многочисленнее

становилась братия пещерной обители, тем острее чувствовалась их нужда в духовном наставнике и руководителе, который мог бы научить всех бороться с искушениями, служить Господу в чистоте и святости. Они решились идти к преподобному Иоанну и молить его стать их игуменом. Этим братьям во Христе, карабкавшимся к нему на скалу взывавшим не об исцелении своих все равно обреченных смерти тел, а о спасении своих бессмертных душ, богоносный подвижник не мог отказать. Он спустился со скалы, чтобы стать им любящим и мудрым духовным отцом. Всего пять лет наслаждалась братия лицезрением и советами преподобного Иоанна. 18 августа 946 года по Рождеству Христову светлая его душа мирно отошла в Царство Небесное, а опочившее от земных трудов тело старца с честью похоронили духовные дети. Свято сберегали ученики советы своего богоносного наставника: «Страх Божий и чистоту душевную и телесную, любовь нелицемерную, страннолюбие, послушание с покорением, пост и молитву, пищу и питие немятежно имети; супротивословия удалятися и ничтоже вменяти, наипаче же смирением украситеся» – и сумели передать эти заветы последующим поколениям иноков. Так основывался великий Рыльский монастырь во имя преподобного Иоанна, ставший в веках твердыней болгарского православного духа.

Одно из самых чудовищных явлений лежащего во зле мира – зрелище того, как в братоубийственных войнах сталкиваются даже народы, исповедующие имя Христово, призванные Спасителем к святой взаимной любви. Даже после Крещения Болгарии еще около восьмидесяти лет продолжались ее кровавые распри с Византией. Наконец в 927 году был заключен мирный договор: именно тогда Константинопольская Патриархия утвердила за предстоятелем Болгарской Церкви звание Патриарха, а византийский император признал царский титул Петра Симеоновича, правившего Болгарией.

Однако прошло еще полвека, и в Византии вновь возобладали имперские амбиции – стремление не к дружбе, а к господству над братской православной страной. Император Иоанн Цимисхий (925–976) завоевал Восточную Болгарию. В этот-то тяжелый для его Родины час преподобный Иоанн Рыльский зримо явился своему народу, чтобы утешить, ободрить и вдохновить его. Рыльский духоносец предстал в видении перед иноками своей обители и повелел им вскрыть его могилу и перенести его тело в Средец, ставший столицей сохранившего свободу Западно-Болгарского царства, куда переместил свою кафедру Болгарский Патриарх Дамиан (927–971). Тело подвижника, пролежавшее в сырой земле тридцать шесть лет, было обретено нетленным и благоуханным. По завету преподобного Иоанна, чудотворные его мощи были перенесены в Средец, где святыню встречал ликующий народ, – и, по молитвам верных, к великому их утешению, у честных мощей Рыльского игумена во множестве стали совершаться чудеса исцелений, благодатной помощи страждущим и обремененным.

А болгарский народ ждали новые бедствия. В 1019 году византийский император Василий II, носивший жестокое прозвание – Болгаробойца (958-1025), после кровавого похода покорил и Западную Болгарию. Политическое насилие стало прологом к насилию духовному: император своим указом упразднил Болгарское Патриаршество. Болгарская Церковь стала называться Охридской Архиепископией, и хотя она сохраняла формальную независимость (автокефалию), но и над нею довлел византийский гнет. Тогдашняя Византия уже была поражена смертным грехом цезарепапизма (что явилось одной из главных предпосылок крушения этой могучей державы): вопреки священным канонам Православия светские властители – императоры – не только вмешивались во внутреннюю жизнь Церкви, но и распоряжались в церковных делах самовластно. Так и на престол Первосвятителя Болгарской Церкви – Архиепископа Охридского, и на болгарские епископские кафедры указами императора назначались иерархи-греки, из которых, увы, не многие по-настоящему заботились о своей болгарской пастве. Ослабление церковного управления и упадок духовного просвещения в Болгарии привели к появлению изуверских ересей: адамитов, провозглашавших свободу бесстыдства и разврата, и богомилов, с антихристовой яростью занимавшихся надругательством над святынями, – предшественников впоследствии потрясшей Россию ереси «жидовствующих». Тягостное византийское владычество над Болгарией продолжалось около двух столетий.

Ослабевшая Болгарская земля страдала и от других иноземных нашествий. В 1183 году воевавший с Византией король Венгрии Бела II (1108–1141) захватил Средец (Софию). Ограбив город, в числе его драгоценностей король похитил и раку с честными мощами преподобного Иоанна Рыльского, о величии которого пред Богом слышал ранее. По Промыслу Господню это святотатственное хищение послужило прославлению Рыльского чудотворца и далеко за пределами Болгарии. Венгерский король привез святыню в город Остергом, архиепископ которого не пожелал поклониться честным мощам Болгарского подвижника, говоря: «Древние книги ничего не говорят о таком чудотворце». Как только надменный иерарх произнес это, у него отнялся язык. Архиепископ сумел понять, что причина его внезапной немоты – гнев Божий за неуважение к великому святому; в ужасе он припал к раке преподобного Иоанна с мольбой об исцелении, и любвеобильный Болгарский духоносец не умедлил с возвращением кающемуся дара речи. Архиепископ во всеуслышание исповедал свой грех и рассказал о происшедшем чуде и потом повсюду восхвалял благодатную силу Рыльского чудотворца. К мощам преподобного Иоанна началось паломничество венгров, и этому народу по его молитвам Всевышний даровал много чудесных исцелений и знамений. Венгерский король Бела II украсил его раку серебром и драгоценными камнями, а через четыре года, по внушению свыше, с честью вернул святыню в Болгарию.

В 1186 году, то есть за год до возвращения честных мощей преподобного Иоанна на Родину, болгарские патриоты во главе с братьями Петром и Асенем подняли восстание против византийского господства и освободили свою страну. Правление сына Асеня I († 1196), царя Иоанна Асеня II (1196–1241), стало временем расцвета возрожденного Болгарского царства; историки отмечают, что этот мудрый монарх был любим не только своим болгарским народом, но даже его недавними противниками – греками. Иоанн Асень II отстроил разрушенные войнами болгарские города и расширил пределы Болгарии до ее древних границ; придя с дружиной освободителей в Средец, там он поклонился раке небесного покровителя Болгарской земли преподобного Иоанна. Сердце подсказало царю перенести величайшую святыню страны в ее новую столицу – город Тырново. Всенародным ликованием сбылось для Болгарии шествие раки со святыми мощами Рыльского чудотворца в сопровождении сонма архиереев и духовенства, иноков и инокинь, победоносного царского войска. Воспоминание об этом торжестве 19 октября 1238 года и празднует сегодня Православная Церковь.

Византия позабыла о властных имперских амбициях, когда саму эту державу постигла беда: посланные хищным папским Римом «крестоносцы» вместо декларировавшегося ими «освобождения Гроба Господня от сарацин» вероломно захватили православный Константинополь в 1204 году и на несколько десятилетий утвердили в Греции Латинскую империю. Тогда-то византийские политики вспомнили, наконец, что в набирающей силу Болгарии живут их братья по святой вере. В 1235 году между болгарским царем Иоанном Асенем II и византийским императором Иоанном Дукой был заключен союз для борьбы с «крестоносными» латинскими бандами. В том же году на Лампсакском Соборе было возвращено Болгарской Церкви прежде беззаконно отнятое достоинство Патриархата, как значилось в деяниях Собора – «незабвенно и неотъемлемо». (Увы, это не помешало Константинополю впоследствии забыть и снова отнять.)

Болгарская Тырновская Патриархия стала одним из оплотов Вселенского Православия. В 1274 году, когда византийские иерархи в угоду политическим имперским видам были готовы предать святую веру, заключив так называемую Лионскую унию с отступническим Римом, среди главных борцов против предательства был Святейший Патриарх Тырновский Игнатий.

В середине XIV века Болгарию облетела ужасная весть: знаменитый Рыльский монастырь разрушен лавиной. Святой обители тотчас пришел на помощь знатный вельможа Хреле, который не только восстановил храмы и келейные помещения братии, но также обнес монастырь высокой стеной и построил на его земле мощную башню высотой 25 метров. Это стало зримым символом укрепления народного духа перед наступлением страшных времен. Стихийное бедствие, постигшее главную святыню Болгарии, явилось знамением Божиим, предвещавшим двигавшуюся на весь народ беду – турецкое завоевание. Какое «огненное искушение» ожидало Болгарскую землю, можно понять из сравнения: если владычество Золотой Орды над Русью длилось около двух столетий, то гнет Османской империи болгары испытывали на себе в течение пяти веков, половину тысячелетия! Какое терпение и смирение, какое тихое мужество потребовалось болгарскому народу Божию, чтобы под казавшимся вековечным иноземным и иноверным игом устоять в верности Христову Православию и сберечь самобытную душу! Опорой Болгарской Церкви и народа, спасшей его от духовной смерти и растворения в «этническом котле», стали монастыри, среди которых первенствовала обитель преподобного Иоанна. Трижды во времена господства турок Рыльский монастырь грабили, жгли, пытались разрушить «до основания», но поныне высится в нем могучая Хрелева башня, а после последнего разгрома в 1834 году порабощенный и нищий болгарский народ сумел найти силы и средства, чтобы возродить свою святыню в том великолепии, в каком она предстает и в наши дни: за четырехугольной каменной стеной двадцатиметровой высоты – вдохновенный и строгий ансамбль православного зодчества, сердце которого – собор в честь Рождества Владычицы Богородицы, а «сердце сердца» – рака честных мощей Ангела Хранителя Болгарии, преподобного Иоанна Рыльского. Эта святая обитель подобна небесному дворцу-крепости, восторжествовавшему над злобой и насилием, многовековой кровавой круговертью падшего мира.

Последним Патриархом Тырновским стал святитель Евфимий (1325–1402), которому Бог судил явиться печальником родного народа в годину падения Болгарского царства. Святой Первосвятитель был смиренным подвижником благочестия, кротким и любвеобильным архипастырем, замечательным просветителем, сплотившим вокруг себя целую школу славянских богословов и церковных писателей. Во время войны с турками, когда царь со своими вельможами отправился на поле брани, святому Евфимию пришлось взять на себя управление государством. Когда завоеватели осадили Тырново, святой Патриарх один отправился в турецкий лагерь, чтобы молить о пощаде своему народу. Турецкий военачальник, изумленный его мужеством, отпустил святителя с миром, пообещав, что не допустит зверств своих воинов над безоружным населением. Однако, когда завоеватели вошли в город и выяснили, что святитель Евфимий – энарх, то есть не только духовный, но и государственный вождь болгар, его приговорили к обезглавливанию. Протомив святого Патриарха некоторое время в яме, казнь ему заменили изгнанием. Во Фракии, вдали от Родины, оплакивая ее судьбу и молясь Всевышнему о спасении родного народа, святой печальник Болгарской земли отошел ко Господу.

Чтобы понять, в каком скорбном положении оказались после утраты свободы болгары и другие славянские народы Балкан, нужно понимать, какой характер имело турецкое владычество. Как известно, турки – народ мусульманский. Однако созданный ими Османский султанат явился несравненно более жестким государственным образованием, нежели классическая мусульманская империя – Арабский халифат. Религия ислама непримирима в отношении к язычеству, но в то же время она декларирует благожелательность ко всем исповедующим Единого Бога, именуя их «людьми Священного Писания» («Ахл-аль-Китаб»); особая дружественность провозглашается в отношении христиан, которые в Коране названы «ближайшими по любви к верующим» (т. е. мусульманам). Устроение Арабского халифата полностью соответствовало первоосновам ислама: именно веротерпимость, открытость, стремление перенимать достижения как Востока, так и Запада позволили империи халифов достичь цивилизационных вершин своего времени, явить миру гениев науки и искусства, шедевры поэзии и зодчества. При этом в халифате христианство являлось хотя и не государственной, но весьма уважаемой религией, последователи которой могли занимать виднейшие посты при дворе; современными исследователями зафиксирована весомость вклада христианских ученых, писателей, медиков в достижения этой классической мусульманской державы.

Османский султанат, увы, не обладал подобной культурой: изначально военизированный, он быстро превратился в империю тиранического типа, заинтересованную не в процветании колоний, а в извлечении из них наибольшей выгоды, то есть попросту в хроническом ограблении порабощенных стран. Если в халифате христиане бывали даже визирями, то есть имперскими министрами, то в государстве Османов верующим во Христа Спасителя был загражден путь и к мелким чиновничьим должностям: турки третировали их как «кафиров» («неверных»), как людей низшего сорта. Об уважении к христианству и речи не было: «райя», как называли православное население, могла только молить о минимальной терпимости и откупаться от насилий. И если остававшаяся в Константинополе-Стамбуле греческая диаспора могла еще просить о справедливости самого султана или его визирей, то в европейских колониях Османов христиан уже не защищал никакой закон. Там самовластно распоряжались султанские наместники – паши, специально направлявшиеся в отдаленные края «на кормление», то есть ради обогащения через выжимание пота и крови из их жителей. От личности паши, от степени его корыстолюбия, от того, окажется ли этот чиновник сравнительно мягок или жесток, зависело не только имущество, но жизнь или смерть «райи». Среди имперских насилий был и чудовищный по изуверству «налог детьми»: турки повсюду отбирали славянских младенцев-мальчиков у их родителей и отправляли в Стамбул, где из них выращивали султанскую гвардию – янычар, не помнящих родства и лишенных нормальных человеческих чувств фанатиков-головорезов. (Впоследствии это гнусное изобретение ударило по самому Османскому султанату: постоянные заговоры и мятежи янычарской вольницы потрясали империю и стали одной из причин ее разрушения.)

Нужно сказать, что для резкого ухудшения отношения мусульманского мира к христианам имелись исторические предпосылки. Клин враждебности был вбит средневековыми военными авантюрами Римских пап, так называемыми «крестовыми походами» на Восток. В «крестоносных» полчищах, именовавших себя «христианами» и выступавших под псевдохристианскими лозунгами, мусульманский мир увидел не «ближайших по любви», а банды насильников, грабителей и убийц. Классический ислам проявляет максимальную толерантность в отношении ко всем религиям Единобожия, признавая за ними право на собственный путь ко Всевышнему, – в Коране сказано: «Поистине те, которые уверовали, и те, кто обратился в иудейство, и христиане, и сабии, которые уверовали в Аллаха и в последний день и творили благое, – им их награда у Господа их, нет над ними страха, и не будут они печальны». Но со времени «крестоносных» авантюр папизма во многих мусульманских странах относящееся только к язычеству понятие «кафир» («неверный»), вопреки Корану начали прилагать к христианам. Папский Рим провозглашал целью своей агрессии «освобождение Гроба Господня», то есть изгнание мусульман из Иерусалима: такое же извращение, как инквизиция, – попытка Христово учение любви «проповедовать» насилием, огнем и мечом – поистине диавольский абсурд. Библия учит нас «узнавать дерево по плодам» (ср. Мф. 7, 20); каковы же оказались плоды деяний римских понтификов? Следствием «крестовых походов» стала отнюдь не христианизация Востока, а появление вражды к христианам в дотоле относительно дружелюбном мусульманском мире, – попрана заповедь святого апостола Павла быть в мире со всеми людьми (Рим. 12, 18). Вместо похода на Иерусалим «крестоносцы» нанесли такой удар по Православной Византии, от которого эта держава уже не оправилась. Православная Церковь не имела никакого отношения к авантюрам римо-католицизма, более того: и Восточные Патриархаты, и Православная Русь сами не раз страдали от папских агрессий. Но это в Арабском халифате были традицией мирные религиозные дискуссии между мусульманами, несторианами, православными и яковитами (монофизитами); а Османский султанат в различиях между конфессиями не разбирался и разбираться не хотел. Горькие плоды преступлений римо-католицизма пришлось вкушать оказавшимся под властью турок православным народам, и от того, что они страдали за чужие грехи, им было не легче.

Впрочем, Высокая Порта, как именовала себя сама держава Османов, в своей столице до известной степени проявляла терпимость. В Стамбуле, как турки нарекли Константинополь, сохранился довольно многочисленный греческий квартал Фанар (его обитателей называли греками-фанариотами в отличие от греков Эллады). Константинопольская Патриархия продолжала существовать и управлять своими епархиями, но турки навязали ей смертный грех симонии, то есть приобретения священнического сана за деньги. Назначение на архиерейские кафедры стало производиться «бератами» (указами) султанского правительства; такой «берат» обходился желающему епископства в крупную сумму. Выхода из порочного круга у Патриархии не было: приходилось платить, уповая на всепрощение Божие, – грех являлся вынужденным. Но еще несравненно худшим стало то, что со временем порочная практика откупа от султанской власти привела к тому, что возведение в архиерейский и даже в священнический сан зачастую определялось не духовными достоинствами, а богатством его искателя. Когда завоевательная ярость турок несколько поостыла, «у порога Высокой Порты» греки-фанариоты сумели устроиться довольно благополучно, многие обогащались через торговлю. Не имея возможностей для светской карьеры, некоторые такие богачи делали карьеру в церковной иерархии: покупали себе епископский сан не ради служения православной пастве, а ради чести и выгоды – и сами становились симонистами, вымогая деньги у приходского духовенства. Упадок нравов Фанара сочетался с властными амбициями Константинопольских иерархов, их претензиями на церковное возглавление всех покоренных турками православных стран. Очевидно, не без их влияния вскоре же после завоевания Болгарии грянул «берат» султана об упразднении Болгарского Патриаршества. Это вмешательство светской и иноверной власти в церковные дела с точки зрения канонов Православия было беззаконием, но противиться Высокой Порте порабощенный народ не мог.

Так в 1393 году Болгарская Церковь против своей воли опять стала Охридской Архиепископией, но она еще сохраняла некоторую независимость: совершала богослужения на славянском языке, хранила болгарскую грамотность, прилагала усилия для просвещения народа. Вселенская Церковь признавала ее самостоятельность: в 1697 году Адрианопольский Собор провозгласил Охридскую Архиепископию, Печскую Патриархию и Кипрскую Церковь «священной троицей, деяния коей столь же законны, как деяния древле Богопроизведенных четырех Патриархов». Но Соборное постановление в Адрианополе, как и прежнее «неотъемлемое и незабвенное» дарование Болгарии Патриаршества в Лампсаке, не удержало Константинополь от нового церковного насилия: при содействии султанских чиновников в 1767 году Болгарская Церковь была полностью подчинена Константинопольской Патриархии на правах Преспанской митрополии.

Произвол турецких властей в Болгарии порой делался таков, что ни Тырновский собор, ни вообще какой-либо приходской храм страны не мог чувствовать себя защищенным от угрозы разграбления и поругания святынь. Потому 1 июля 1469 года честные мощи преподобного Иоанна были из Тырнова перенесены на место его земных подвигов, под защиту стен основанного им Рыльского монастыря. В условиях двойного гнета, мирского турецкого и духовного фанариотского, убежищем болгарского духа стали монастыри, крупнейшим из которых был Рыльский. За стенами святых обителей иноки переписывали книги, там продолжали существовать школы, ставшие последними очагами болгарской грамотности, куда семьи мирян посылали на обучение детей; туда стекались миряне-трудники, чтобы и получить духовное просвещение и утешение, и поработать на монастырских послушаниях; за монастырскими стенами окрестным жителям порой удавалось укрываться от грозивших им насилий. Душа Православной Болгарии словно бы спряталась на иноческих «островах благодати», куда не так часто врывалась мирская злоба, где каждый паломник мог отдохнуть душой от житейских скорбей, укрепиться в святой вере и утешиться упованием на Всевышнего и жизнь вечную.

Страждущая Болгария в чаянии помощи обращала взоры на более благополучные православные страны, прежде всего на быстро набиравшую силу Русскую державу. Впервые иноки Рыльской обители во главе со своим игуменом Григорием пришли на Русь во времена царствования Иоанна IV Грозного (1530–1584) и получили от монарха грамоту на сбор пожертвований по всей Русской земле. Помощь русских братьев оказалась столь щедрой, что впоследствии обитель преподобного Иоанна всякий раз при наступлении нужды направляла своих посланцев на Русь и всегда получала ожидаемое вспомоществование. Болгарский церковный историк архимандрит Нестор (Крыстев) пишет: «Путешествуя по Русским землям, рыльские иноки говорили о порабощенном и угнетенном болгарском народе, о преподобном Иоанне Рыльском и его монастыре. Возвращаясь на Родину и в родную обитель, они рассказывали о России, укрепляли в болгарском народе чувство близости, этнического и языкового родства с его северным покровителем, становясь таким образом провозвестниками и проводниками идеи славянского единства и культурно-религиозной общности. Они вселяли в болгарский народ надежду на то, что Русь придет ему на помощь в деле его освобождения». При этом щедрая российская денежная помощь была, конечно, важна, но еще значимее была шедшая от России поддержка духовная и просветительская, помогавшая стоянию болгар в Православной вере и их национальному самосохранению. Русский ученый академик Н. С. Державин отмечает: «Самое важное, в чем нуждался в это время болгарский народ, – это была материальная и культурная поддержка монастырей, бывших для того времени главными культурно-просветительными очагами. Помимо крупных денежных милостыней на болгарские монастыри и церкви, начиная с XVI века в Болгарию идут из России в большом количестве славяно-российские рукописи и книги, преимущественно культурного характера, не дававшие угаснуть культурно-национальному сознанию болгарского народа и поддерживавшие его грамотность и просвещение. Этот русский книжный фонд являлся богатым вкладом в сокровищницу болгарской национальной культуры и болгарского языка, которым болгарская литература жила, по крайней мере, до середины XIX века. На русском культурном наследии в Болгарии вырастает начиная с конца XVIII века и широкое литературное движение возрождения».

Болгарский народ видел искреннюю любовь Православной Руси, и в нем пробуждались и крепли чаяния того, что Российская держава сумеет освободить Болгарию от иноземного господства. Еще в XV веке болгары стали называть Россию любовно-уважительно «Дядо Иван» (то есть «дедушка Иван»), а в XIX веке болгарские патриоты нарекли русских воинов-освободителей «витязями Севера».

Века под османским игом выковали в болгарском народе добродетели смирения и терпения, прививали такое доселе особо ценимое болгарами качество, как здравый смысл – крайняя осторожность в суждениях и поступках. Народ страдал молча, сжав зубы, чтобы не застонать вслух и тем не навлечь на себя еще горших мучений. Но в XIX веке «нож уже дошел до кости» – терпеть дольше сделалось невозможно.

История подъема и упадка Османского султаната стала такой же, как и у всех колоссальных империй. Сначала – военная энергия и дисциплина, потом создание системы управления захваченными странами. На обоих этих этапах в большей или меньшей степени (в зависимости от религии народа-завоевателя) еще сохраняется чистота нравов. Но в дальнейшем выжимаемые из колоний богатства, подобно болезнетворным бациллам, начинают разлагать верхушку имперского общества, которая впадает в роскошество, разврат и прочие всевозможные пороки. Подобен «оргиастической» Римской империи периода упадка сделался и поздний Османский султанат, отличаясь лишь некоторыми специфическими чертами: гигантские гаремы и роскошные дворцы вельмож, повальная продажность и казнокрадство чиновников, дворцовые заговоры, бунты завистливой столичной черни, слишком обленившейся для того, чтобы работать, но требующей для себя доли роскоши, в которой утопали правители. Признаки близкого крушения султаната не могли укрыться от иностранных наблюдателей: на Западе империю Османов стали называть «больным человеком Европы», западные державы готовились прибрать к рукам ее «наследство», то есть выходящие из-под турецкой власти страны, – если не напрямую в виде колоний, то в качестве «сфер влияния». (Австрийская империя, по сути бывшая столь же больным человеком», как и султанат, тем не менее уже сумела захватить часть Сербии.)

Для Болгарии разлагающаяся тирания оказалась еще горше, чем прежняя тирания упорядоченная. По стране бродили шайки разбойников – «кирджали», состоявшие из албанских и турецких подонков; эти банды грабили, жгли и вырезали целые селения, наводили ужас даже на города. Присланные Высокой Портой для борьбы с «кирджалями» полицейские чиновники – «делибаши» – стали для народа лишь дополнительной тяготой: вместо опасных походов на разбойников «делибаши» осели в спокойных местах и начали донимать их жителей поборами, среди которых измыслили «зубной налог»: требовали возместить ущерб от того, что плохой болгарский хлеб якобы портит им зубы. Тем временем взбунтовавшийся против султана паша Пасван-оглу захватил почти всю Западную Болгарию, заключил союз с «кирджалями» и отдал им страну на растерзание. Каково приходилось тогда болгарам, видно, к примеру, из скорбного свидетельства епископа Врачанского Софрония (Владиславова): «Моя епархия была опустошена, села исчезли, кирджали и гайдуки их сожгли; народ был рассеян по Валахии и другим странам».

Разорению страны сопутствовала духовная разруха; даже в крупнейших епархиях лишь единичные приходы имели священников. Видя, что народ превращается в стадо несчастных овец без пастырей, братия Рыльской обители приняла постановление: «Посылати по всея Болгарии во еже утверждати православныя в благочестии». По епархиям обитель преподобного Иоанна разослала разъездных иеромонахов (духовников) для окормления сиротствующей православной паствы такую же миссию взяли на себя болгарские иноки, подвизавшиеся на Святой Горе Афон в Зографском и Хиландарском монастырях. Один из этих духовников, посланный в Виддинскую епархию рыльский иеромонах Кирилл по возвращении рассказывал, что в течение целого года не успел обойти все ее города и села, чтобы окрестить родившихся и отпеть умерших. В некоторых селениях жители считали себя православными, знали молитвы «Отче наш» и «Верую», но признавались, что впервые в жизни «увидели живого священника». Множество болгар были лишены Причастия Животворящих Христовых Таин при жизни, спасительного предсмертного напутствия Святыми Дарами перед смертью, немалое число же отходили в мир иной даже некрещеными.

Православие Христово было тем «родником воды живой», приникая к которому жил и выживал, спасался от окончательной гибели порабощенный болгарский народ. Но увы! Церковная власть Константинопольской Патриархии становилась для Болгарии не источником духовности, а вторым игом – игом духовным, утяжелившим и без того жестокое османское ярмо. Весь епископат Печской митрополии составлялся из греков-фанариотов; единственным среди них болгарином оказался вышеупомянутый епископ Софроний, да и тот в автобиографии признается, что добился сана лишь раздачей крупных взяток греческим иерархам. Лучших архипастырей Константинополь приберегал для греческих епархий, а в болгарское «захолустье» нередко отправлялись отъявленные симонисты, грубые и невежественные. Архимандрит Неофит (Возвели), которому пришлось наблюдать кощунственную торговлю в Фанаре, писал: «За некогда бывший Патриаршеский град Тырново, за его епархию больше всего наддают, продают и перепродают, и платить обещают, и дарят всех драгоценными подарками». Вместо заботы о пастве симонистские «волки на архиерействе» заботились о том, как бы побыстрее возместить свои расходы на покупку кафедры, а затем и обогатиться, выжимая из уже ограбленных турками болгар последние соки церковным налогом – «владычниной», вымогая взятки с ищущих священства, оценивая совершение любого обряда «на вес золота», за мзду беззаконно расторгая церковные браки. Однако, как оказалось впоследствии, это фанариотское церковное хищничество было еще полбеды. Разумеется, симонисты не знали, не изучали и знать не желали болгарский язык – речь паствы, к духовному окормлению которой они были призваны. Богослужения они совершали на греческом; лжеархипастырям дела не было до того, что народ их не понимает и не назидается в слове Божием. Но многоумный Фанар осмыслил их «частную практику» и разработал на ее основе целую стратегию, которая для Болгарии могла стать убийственной. Замысел заключался в эллинизации болгарского народа – полном его растворении в греческом этносе.

Некогда Константинопольский Патриархат для Православной Болгарии стал Церковью-Матерью. Это Царьград послал в славянский мир великих просветителей, святых братьев Кирилла и Meфoдия. Равноапостольным Учителям славянства пришлось претерпеть жестокие гонения от латинских прелатов, которые силились помешать просвещению славян, выступая с еретическим заявлением: будто Бога можно славить «только на трех языках – латинском, греческом и древнееврейском». Тогда же, в IX веке, один из последних православных Римских пап – Адриан II (792–872) анафематствовал «трехъязычную ересь»: «Если кто осмелится хулить книги славянского языка, тот пусть будет отлучен и представлен на суд Церкви. Ибо это волки, а не овцы, и должно узнавать их по плодам и остерегаться их»; вскоре же еретическо-лингвистическое мудрование предала проклятию и Константинопольская Церковь. Но вот почти тысячелетие спустя в ту же «трехъязычную ересь» впали, пытаясь зачеркнуть великое дело апостолов славянства, иерархи их родного Константинополя, заявляя, будто болгарский народ должен молиться Богу только по-гречески, а уж никак не по-славянски.

Фанар решил-таки наконец просвещать болгарский народ, но на свой лад – так, что лучше бы ему этого не делать. Эллинизацию проводили методично и планомерно, греческий язык утверждался сначала для церковного, а затем и для мирского обихода болгар. Печская митрополия была разделена на мелкие епархии: в каждом, даже небольшом болгарском городе создавалась кафедра для епископа-фанариота. Потом и на настоятельство всех более-менее значительных приходов начали назначать священников – греков или в лучшем случае эллинизированных болгар. Богослужения на славянском языке объявили «пригодными только для невежественной деревенщины», а затем – «греховными» и даже «еретическими». В храмах стирали славянские надписи и заменяли греческими; славянские рукописи и книги, в их числе богослужебные, разыскивали повсюду – и сжигали. Вслед за фанариотским духовенством в Болгарию направлялись греческие учителя философии и естественных наук – преподававшие, разумеется, по-гречески. Болгарам внушали, что их родной язык – это «позорное варварство», приучали стыдиться собственной нации. Идеологи эллинизации выдумали льстивую и лживую сказку о том, что болгары якобы даже вовсе и не славяне, а некая отпавшая ветвь древних эллинов, «потомки Перикла». Фанариотский топор подрубал корни исторической памяти болгарского народа.

Среди болгар попадались национал-предатели: отуречившиеся и омусульманившиеся «чорбаджи», продававшие душу ради карьеры и других выгод от близости к турецким господам. Однако, к чести народа, таких отступников было очень немного. Соблазн эллинизации оказался несравненно тоньше. Хотя греки в султанате были «гражданами второго сорта», но ведь болгар турки вообще за людей не считали, а греки являлись элитой «райи». На мыслящих болгар более всего действовала предложенная Фанаром приманка образования, – тем же способом некогда иезуиты пытались совратить Украину в унию. Но ведь в данном случае измены Православию не требовалось, – соблазнители принадлежали к славнейшему в истории Константинопольскому Патриархату. Нужно было только забыть, что ты болгарин: и открывалась перспектива приобщения к греко-византийской культуре, еще сохранявшей отблески былого великолепия. Эллинизаторы добились определенного успеха. К началу XIX столетия в Болгарии, кроме монастырских, не осталось ни одного храма, где богослужения совершались бы на славянском языке. На улицах болгарских городов уже не звучала болгарская речь: почти все горожане говорили по-гречески. Казалось, болгарский народ вот-вот исчезнет с лица земли, а на Балканах появится новая греческая область. Фанар не понимал или не желал понимать, что его попытки умертвить душу целого православного славянского народа есть преступление в Очах Всевышнего Бога.

Иерархической власти, богатству, влиянию и связям при дворе султана, просвещенности и образованности – всей этой мощи Фанара противостоял смиренный подвижник, одинокий болгарский воин Христов. Преподобный Паисий был воспитанником Рыльского монастыря, оттуда перешел в Хилендарскую обитель на Святой Горе Лфон и там в тихой келье писал историю своей Родины: книгу о Духоносных святых, просиявших в Болгарской земле, о ее мудрых правителях и мужественных героях, ставшую вдохновенным свидетельством былого величия Болгарии и призывом к ее национальному возрождению. Эту свою книгу, названную «История славяно-болгарская о народах, и о царях, и о святых Болгарских», преподобный Паисий Хилендарский (1722–1773) сам пронес по городам и селениям порабощенного Отечества: всюду ее читали и переписывали, и от познания родной истории повсюду сердца болгар воспламенялись священным патриотическим чувством. Значительную часть уже воспитанной Фанаром эллинизированной болгарской интеллигенции эта книга привела к прозрению: теперь образованные болгары поднялись на борьбу против засилья своих бывших учителей-фанариотов, за истинное национальное просвещение и возрождение своей родной страны. Первой ласточкой широкого болгарского просвещения явилось открытие в 1835 году национального училища в городе Габрово, а затем всего за десять лет в разных городах по всей Болгарии появилось более пятидесяти училищ и школ, дававших образование на болгарском языке. Первыми преподавателями и Габровского, и многих таких же училищ стали иноки Рыльского монастыря преподобного Иоанна.

Православная Россия, веками помогавшая монастырям и храмам порабощенной Болгарии, пришла на помощь в возрождении ее просвещения, открыв для братьев-болгар двери своих Духовных семинарий и академий. Российская богословская школа дала целую плеяду ученых болгарских монахов, по духовным знаниям несравненно более пригодных для возведения на архипастырские кафедры, чем большинство архиереев-фанариотов. (Поэтому впоследствии при провозглашении Болгарской Церковью своей автономии у нее не возникло трудностей при становлении национального священноначалия. Первый ее предстоятель – Экзарх Анфим I (1816–1888) в свое время окончил сначала Одесскую Духовную семинарию, а затем Московскую Духовную академию.)

Пробуждение национального самосознания естественно вело Православную Болгарию к стремлению возобновить священный дар равноапостольных Кирилла и Мефодия, славить Бога и слышать слово Божие на родном языке. Болгары начали просить, а потом и требовать от Константинопольской Патриархии возвращения отнятого у них права совершать славянские богослужения, иметь национальное духовенство. Но, как отмечено в очерках Ф. Канитца, «греческое золото и интриги держав, из которых каждая преследовала свои цели, препятствовали болгарам освободиться от фанариотского давления». Нередко Фанару удавалось руками турецких властей расправляться с болгарскими патриотами.

Греко-болгарское противоборство породило у папского Рима надежды на вовлечение болгар в унию. Рим не скупился на медоточивые заверения в полном уважении к болгарской нации, предлагая служить мессы на болгарском языке, лишь бы Болгария отступила от Христова Православия и поклонилась «земному божеству» – папе. «Католичнейшая» Франция, не раз союзничавшая с исламским султанатом и провоцировавшая турок на вражду и войны с Россией, согласилась финансировать папский проект. Началась вербовка болгарских пропагандистов униатства. Отступник Драган Цанков, на французские деньги издававший газету «Болгария», заявлял со страниц ее, будто «только благословение Римского Престола откроет для болгар путь к европейскому просвещению». Некоторые действительно соблазнялись лукавым доводом: «Подчиниться “доброму” Риму лучше, чем злому Фанару». Соблазнители образовали из болгарских униатов две епархии, и папа даровал им «архиепископа»-болгарина, коим сделался бывший гайдук Иосиф Сокольский. (Впрочем, успех унии оказался кратковременным. После освобождения Болгарии обе униатские епархии через покаяние вернулись в лоно Православной Церкви.) «Половить рыбку в мутной воде» греко-болгарского раздора решили даже протестанты из далеких США: американские методисты развернули в болгарских городах активную деятельность. Османские власти поддерживали как римо-католическую, так и сектантскую экспансию, резонно рассуждая, что религиозное дробление приведет к ослаблению болгар. Однако к вероотступничеству удалось склонить лишь незначительную часть народа. Абсолютное большинство болгар, невзирая на искушения, твердо хранило священную веру предков, по слову своего духовного вождя, архимандрита Неофита (Возвели): «Мать-Болгария и Святое Православие неразделимы».

Архимандрит Неофит, достойный продолжатель дела преподобного Паисия, был питомцем того же, что и он, Афонского Хилендарского монастыря. Двадцать лет отец Неофит странствовал по Болгарии, распространяя болгарские книги собственного издания. Затем он явился в Константинополь-Стамбул, где к тому времени уже появилась многочисленная болгарская диаспора. Своим соотечественникам он и здесь говорил о необходимости народной иерархии и открыто призывал вместе ходатайствовать к Патриархии о рукоположении для Болгарии епископов-болгар, а если не поможет – жаловаться турецкому правительству на злоупотребления фанариотов. Фанар добился ссылки Неофита на остров Халку, но через год, по прошениям константинопольских болгар, архимандрит Неофит был освобожден.

На древней Тырновской кафедре сидел тогда митрополит Панарет, своим злочестием выделявшийся даже среди других фанариотов-симонистов. В прошлом он был знаменит, но не как духовное лицо, а как цирковой борец: этим занятием он приобрел состояние и купил сан, превзойдя в торге менее богатых искателей. В Священном Писании он был невеждой, зато неукротим в корыстолюбии, неистов в вымогательствах, жесток до свирепости. Священников он использовал в качестве батраков на своих конюшнях, в храме избивал их прямо в алтаре, прерывал богослужения, чтобы непристойно обругать кого-либо не угодившего ему. Наконец, паства восстала против этого «волка на архиерействе», отказалась выплачивать ему «владычнину» и направила в Константинополь своих уполномоченных с прошением: удалить нечестивого Панарета, а на Тырновскую митрополию возвести любимца болгар, архимандрита Неофита. Панаретова слава была столь дурна, что на сей раз даже турецкие власти сочли требования болгар справедливыми. Фанар также для виду согласился послать того архипастыря, о котором там просят, однако обманул паству самым подлым образом: митрополитом Тырновским стал действительно Неофит, но отнюдь не болгарский подвижник-просветитель, а носивший такое же имя грек-фанариот. Впоследствии архимандрит Неофит (Возвели) был брошен в сырую монастырскую темницу и там уморен.

Но расправы не устрашили патриотов: движение болгар за свои церковные права ширилось, делалось всенародным. Патриархия начала делать некоторые уступки: в самом Константинополе болгарам разрешили создать свой храм, окормлять который назначили архиерея-болгарина. Им стал епископ Иларион (Стоянович), сподвижник и недавний соузник архимандрита Неофита, освобожденный благодаря вмешательству правительства России. В лице епископа Илариона болгарские патриоты обрели нового вождя; к нему примкнули еще один возведенный на архиерейство болгарин, митрополит Авксентий Велесский, а также митрополит-грек Паисий Пловдивский, к чести своей поддержавший законные чаяния своей болгарской паствы. Однако Фанар упрямо не желал предпринимать серьезных шагов для обеспечения прав всех епархий Болгарии. Отчаявшись найти справедливость в Патриархии, болгары начали кампанию неповиновения: прекратили поминать имя Константинопольского Патриарха за богослужениями, а вместо него во многих храмах стали поминать епископа Илариона в качестве «священноначальника всея Болгарии». На это Фанар ответил низложением и ссылкой всех трех архипастырей, ратовавших за права болгар. Но это вызвало лишь новый взрыв возмущения: в Болгарии паства стала просто отказываться от всякого общения с архиереями-фанариотами. Патриархия надеялась усмирить смуту, отделавшись неопределенными обещаниями: когда-нибудь начать посылать в Болгарию архиереев-болгар или знающих болгарский язык греков, допустить (только допустить?!) совершение славянских богослужений. Но обещаниям Фанара уже никто не верил. На первых порах болгары просили для своей Церкви не независимости, а только автономии: учреждения Болгарского Экзархата, признающего в Константинопольском Патриархате своего Первосвятителя, советующегося с Константинополем по вероисповедным вопросам, но имеющего право самостоятельно рукополагать священников и архиереев. Эти просьбы Фанар встретил в штыки – и волнения в Болгарии приняли такой характер, что вызвали беспокойство турецких властей.

Султанское правительство не без удовольствия наблюдало за раздорами между своими греческими и болгарскими подданными, руководствуясь теорией древних тиранов: чем больше будет межнациональной вражды в колониях, тем легче будет ими управлять. Султанат долго поддерживал фанариотов – теперь для разнообразия решили поддержать болгар и тем их успокоить. 28 февраля 1870 года за подписью самого султана был издан фирман (закон), декларировавший учреждение Болгарского Экзархата. Однако этому распоряжению правителя империи Фанар подчиниться отказался: зная переменчивость настроений при дворе, фанариоты рассчитывали в будущем добиться изменения решения в их интересах. На Болгарскую Церковь, избравшую своего предстоятеля – Экзарха и начавшую обустраивать свою автономию, Константинопольская Патриархия обрушила обвинение в расколе (схизма) и ереси филетизма (или этнофилетизма, то есть постановки национально-племенного деления выше святой веры Христовой). Болгарских архиереев Константинополь объявил «повинными геенне огненной и вечной анафеме». Устрашить болгарских патриотов угрозами вечной погибели не удалось: они считали себя правыми пред Богом, поэтому игнорировали прещения Константинополя и продолжали делать свое церковное дело.

Так начиналась плачевно известная «греко-болгарская распря», длившаяся почти столетие и причинявшая боль всей Вселенской Церкви Христовой, ибо скорбно видеть доходящий порою до ненависти раздор двух православных народов. (Лишь в 1945 году, при настойчивом содействии Русской Церкви, Константинопольский Патриархат вступил, наконец, в общение с Болгарской Церковью-Сестрой. Однако в 1953 году, после восстановления Болгарской Церковью своего древнего Патриаршества, Константинополь вновь проявил амбициозность и разорвал отношения. И лишь еще девять лет спустя, опять-таки вследствие неотступных ходатайств Русской Церкви, состоялось благое примирение.) Большинство Поместных Церквей изначально не признавало правомерными анафемы, изреченные Константинополем на Православную Болгарию. Российское священноначалие взывало к Константинопольскому Престолу о прекращении распри духом любви Христовой; в Послании Святейшего Синода Русской Церкви, направленном в 1873 году Константинопольскому Патриарху Иоакиму II, значилось: «Тем-то выше и многоценнее будут заслуги Вашего святейшества пред Спасителем нашим Богом и пред Его Вселенской Церковью, если, забывая все земные цели и имея в виду только славу Божию и вечное спасение ближних, если, одушевляясь истинно апостольской ревностью и апостольским самоотвержением и руководствуясь началами самой строгой христианской справедливости и любви, Вы успеете, с помощью Всевышнего, водворить в церковных пределах мир, тишину и взаимную братскую любовь между всеми христианами, православно, хотя и на разных языках, исповедующими Одного и Того же Триипостасного Бога». Непримиримый Константинополь отказывался предоставлять Болгарии святое миро, думая тем сделать Таинства Болгарской Церкви безблагодатными, – но болгарское духовенство получало Святое миро от русских архипастырей. Более того: один из видных болгарских патриотов – Ф. Стоянов-Бурмов отмечал: «Болгары говорят, что если Экзархат ныне держится, то это благодаря страху, внушаемому туркам Россией».

Российское общественное мнение было на стороне болгар. Причиной тому было не только и не столько чувство славянского братства; по историческим воспоминаниям, Православная Византия и греческий народ пользовались в России не меньшей любовью. Но было очевидно, что распря возгорелась из-за неправедных действий Фанара, стала реакцией болгар на фанариотское духовное иго, и львиная доля вины в происшедшем разделении ложилась на Константинополь. Знаменитый русский писатель Иван Аксаков утверждал: «Если болгары в учреждении Экзархата погрешили против буквы канонов, то греки, со своей стороны, погрешили против самого духа канонического учения, то есть против духа христианской любви и правды… Константинопольская Церковь должна была, конечно, в этом споре с болгарами явить истинно христианскую мудрость и не давать мертвящей букве торжествовать над животворящим духом. В том, в чем обвиняет Константинопольский Собор болгар (в филетизме, то есть во внесении племенного пристрастия в идею Церкви), провинился прежде всего сам Константинопольский Патриархат».

И даже с точки зрения буквы церковных канонов позиция Константинополя была далеко не бесспорна. Выдающийся русский богослов, митрополит Макарий (Булгаков; 1816–1882) писал:

«Греко-болгарский церковный вопрос и его решение – величайшая скорбь для всей Православной Церкви. Он слишком близко касался и греков, и болгар, слишком близко затрагивал интересы тех и других, во многом несходные, даже противоположные. Неудивительно, если обе стороны, а особенно греки, не сумели отнестись к нему с надлежащим спокойствием и справедливостью, не всегда удерживались при разрешении его от увлечений и крайностей и пришли, наконец, к такому печальному результату. А между тем, если бы понимать этот вопрос правильно, не затемнять, не искажать его намеренно и ненамеренно, если бы рассматривать его и обсуждать совершенно беспристрастно, – вопрос следовало бы решить совсем не так, как он решен, и можно было бы решить его к истинной радости всех православных сынов Церкви…

Болгары несколько веков пользовались законной церковной самостоятельностью и независимостью. Потом, в 1767 году, султан передал своим бератом болгарскую Охридскую Архиепископию в ведение Константинопольского Патриархата. Теперь, спустя сто лет, болгары пожелали восстановления своей церковной самостоятельности и просили султана, чтобы он возвратил ее им. Султан изъявил согласие и в феврале 1870 года издал даже фирман, объявляющий церковную независимость болгар, хотя и не в прежней степени.

А Патриарх сначала совершенно отвергал все требования болгар; потом показывал вид, что готов сделать им небольшие уступки; наконец, прямо протестовал против фирмана султанова и объявил болгар раскольниками. Но чем же основывается все право Патриархата над болгарами? Другого основания, по свидетельству истории, нет, кроме одного берата, или указа, которым султан подчинил болгар Патриарху. Теперь султан отменяет свой прежний берат и заменяет его своим фирманом. Следовательно, все право Патриарха над болгарами падает, и у него не остается никакого права удерживать их за собою и противиться фирману султана.