Лорд Галифакс: Святой Лис

Другой рождественский розыгрыш был куда более эпичен: утром прогуливаясь вместе с детьми, он увидел цыган и решил договориться с ними об одной авантюре. Как вспоминал спустя десятилетия тот самый «маленький толстый мальчик», которого собирались украсть: «Я помню это, как будто вчера: громкий стук в парадные двери, мой отец, который велит нашему дворецкому Джеймсу выяснить, что это такое, и Джеймс, возвращающийся назад в ужасной тишине в зал, чтобы сообщить: у дверей толпятся грубые цыгане, которые, насколько он смог разобрать, хотят маленького мальчика и уже идут сюда, чтобы забрать его. Вслед за ним входят четыре или пять самых здоровых хулиганов, которых вы когда-либо видели, вместе с ними несколько наших садовников и наш извозчик Уильям, выкрикивающий скорее большевистские лозунги о богатых и бедных и о полуголодных цыганах. Они хотят толстого маленького мальчика и принесли мешок, чтобы в нем его унести. Мой разъяренный отец кричит: “Никто не смеет со мной так разговаривать, вон отсюда”. Цыгане настаивают: “Мы должны взять маленького мальчика с нами”. Среди детей начинается абсолютная паника: некоторые бегут наверх, другие кричат и прячутся позади взрослых, пока наконец цыгане не отказываются от своей затеи, и все кончается общим примирением»[32 - Ibid. P. 32.].

Неизвестно, как пошла бы пьеса, если бы Уильям не переиграл роль с большевистскими лозунгами. Вполне возможно, маленького мальчика позволили бы даже забрать, посадить в мешок и отвезти на пару миль от дома, а потом лорд Чарльз догнал бы цыган на коне и отвоевал ребенка. Вуд был способен на многое. Пугал он не только детей, но и свою жену. Однажды, опять же прогуливаясь вместе с детьми, он сорвал бледную поганку. Когда они возвратились домой, лорд Чарльз удобно устроился на диване и показательно перед детьми эту поганку проглотил, велев им позвать свою мать. Леди Агнес примчалась в ужасе, но выяснилось, что муж просто пошутил и поганку все-таки не съел, а как фокусник засунул ее за воротник[33 - Earl of Birkenhead. P. 20.].

Другой страстью Чарльза Вуда, которую он также навязывал своим детям, были призраки. Всю свою жизнь виконт Галифакс собирал истории о них и писал свою «Книгу приведений» – огромный кожаный фолиант, изданный Эдвардом после смерти отца. Тонкая грань между миром мертвых и живых влекла его с молодости, это были и злые духи, и неупокоенные души, он искал с ними встречи везде, однозначно и безоговорочно веря в их существование, будто они были из плоти и крови[34 - Ibid. P. 40.]. Даже в Хиклтоне имелся собственный призрак: горничная, которая повесилась. Раз за разом лорд Чарльз пытался поймать ее, но та неизменно ускользала. Возможно, потому что она была «добрым» призраком, а такие ему не нравились.

Его привлекали зловредные приведения, вампиры, полтергейсты и прочая нечистая сила. Именно о таких призраках виконт Галифакс читал своим детям. «Мы любили их больше всего, этот элемент страшной тайны, когда чтение заканчивалось, и мы оглядывались через плечо, убегая наверх по не слишком хорошо освещенным проходам и коридорам, прежде чем мы достигали наших спален и были в безопасности. Ковер, который служил дверью на черную лестницу, был чем-то вроде автоматического барьера или волшебного щита против любой угрозы. Когда мы добегали до него, мы кричали назад: “Поймай-ка меня, если сможешь, черт, призрак или человек”, и бежали вверх по лестнице с такой скоростью, с какой только могли. Если мы добирались до вершины первого пролета, прежде чем ковер перестанет качаться, а на самом деле мы всегда это успевали, мы были в безопасности. <…> Я предполагаю, что все это в наше время попало бы в категорию комиксов, ужасов и было бы осуждено; но я не думаю, что это делало с нами что-то плохое, и мой отец всегда говорил, что все это очень хорошо для развития нашего воображения»[35 - Earl of Halifax. P. 33–34.].

Не только мистике находилось место в Хиклтоне. Самым любимым для Эдварда стало время после чая, когда его мать садилась за фортепьяно и играла детям, приглашая их потанцевать, или иногда пела. Также он любил визиты дяди Генри, который наряжался в медвежью шкуру и гонялся за детьми, к их великой радости. Дядя Генри учил его кататься на пони, когда Эдвард достаточно подрос для этого занятия.

Пони ему подарил отец на день рождения вместе с трогательным письмом: «Завтра все мои мысли будут о тебе. Интересно, увидишь ли ты Серебряный Хвостик. Одна птичка сказала мне, что действительно видела Серебряного Хвостика с новой тележкой, скачущим к Хиклтону: он заявил, что хотел бы, чтобы Эдвард Фредерик Вуд стал его хозяином. Он надеется, что юный господин Эдвард будет достаточно любезен, возьмет его в свои конюшни, будет давать ему много зерна и не слишком сильно его бить. Мне так любопытно узнать, доберется ли этот Серебряный Хвостик до Хиклтона, если уж новости о нем дошли до меня. До свидания, мой самый любимый. Я люблю тебя всем сердцем»[36 - Earl of Birkenhead. P. 31.].

Уроки верховой езды дяди Генри были не столь трогательны, как это письмо. Всякий раз, когда ноги Эдварда неправильно лежали на боках пони, дядя Генри лупил по ним стеком, приговаривая: «Если бы ты сидел правильно, я бы не смог тебя ударить». Из-за детской физической нескладности мальчик также испытывал постоянные проблемы с одеждой: «Бриджи, гетры и ботинки всегда мне плохо подходили, расстегивались и сидели совсем не так, как у других мальчиков, которых я видел»[37 - Earl of Halifax. P. 33.].

Но эти легкие неприятности не шли ни в какое сравнение с начавшимся обучением Эдварда в классной комнате. Руководила этим процессом гувернантка мисс Хилдер: «Она была типичным продуктом старой школы; ограниченной в интеллектуальном плане; уверенной в своих методах; преданной поклонницей моего отца, а также убежденной, что точность, дисциплина и благовоспитанность были, безусловно, самыми важными компонентами образования. Для внушения этих качеств она больше всего ценила физическое напоминание, и она будет постоянно сидеть рядом с моими сестрами и мной, когда мы делаем уроки, и бить нас палкой по рукам и пальцам, если мы допускаем ошибки, которые, как она считала, есть следствие небрежности или невнимания. Испытывая горечь от такого наказания с сопровождающими его слезами, мы часто убегали в конюшни и показывали наши ушибы кучеру Сэм- су, сочувствие и негодование которого были очень утешительны. Наши родители, несомненно, знали, что режим классной комнаты суров, но по очевидным причинам мы смущались демонстрировать результаты наказания им, ведь они подумали бы, что мы, скорее всего, его заслужили»[38 - Ibid. P. 36–37.].

Впрочем, иной раз мисс Хилдер зверствовала действительно не просто так. Старшая сестра Эдварда Мэри вспоминала, что, хотя ее брат был добр с бедными детьми из деревни и всегда играл с ними, он мог быть довольно вредным и проказливым. Так, однажды он привязал свою кузину[39 - Lady Bingley (Agnes Wood) to Earl of Birkenhead.] за волосы к спинке стула в классной комнате, за что мисс Хилдер лупила его по голове тряпкой. Но, как писал после уже сам граф Галифакс, боль от наказаний быстро проходила, и они вновь наслаждались жизнью после уроков, слушая истории о призраках, играя в карты или наблюдая, как созревает фирменное хиклтонское пиво, варить которое было обязанностью самой старой семьи в их деревне. Огромный дымящийся котел напоминал детям ведьмовское варево, и они с удовольствием следили за процессом созревания напитка дважды в год – в марте и сентябре.

Пока младшие дети вдыхали хмельной пар и подвергались тирании при домашнем обучении, старшие сыновья лорда Чарльза учились в Итоне и Оксфорде. Средний сын – Френсис – имел проблемы с сердцем, очевидно, тоже врожденные, но проявившиеся только в подростковом возрасте. В феврале 1889 г. в Хиклтон пришла телеграмма, что Френсис болен, лорд Чарльз немедленно поспешил в Итон. Оттуда он вернулся в марте с телом своего второго сына, наказав Эдварду молиться за Френсиса и Генри, которые теперь вместе будут в раю.

Наконец, решив уделить внимание здоровью детей, чета Вудов зимой 1889–1890 гг. отправила их на Мадейру, так как старший сын и наследник – Чарли – был болен туберкулезом. Там Чарли вдобавок ко всему прочему заразился желтухой, сестра Эдварда Мэри заразилась оспой и также чуть не умерла, но, по счастью, все-таки выжила. Сам Эдвард, бегая по холмам, упал и сломал себе передние зубы, что привело к очень болезненному и неприятному знакомству с американским дантистом.

Когда летом 1890 г. семья вернулась домой, стало понятно, что поездка только ухудшила здоровье 20-летнего Чарли. В тот же период леди Агнес заразилась брюшным тифом, но к ней Господь, к которому взывали в Хиклтоне особенно рьяно, был милостив. Она выжила, но Чарли умер в сентябре того же года. Смерть старшего сына стала не только очередной трагедией, заставляющей набожных соседей из других «великих семей Севера» усомниться в благочестивости Вудов, это событие сделало наследником и титула, и фамильного состояния самого младшего сына – Эдварда. Результат, который мало кто мог предвидеть.

И результат этот отразился на отношении лорда Чарльза к своему единственному выжившему сыну. Не думая смягчить наказания и отказаться от традиции физического насилия в воспитании, он всю свою любовь, предназначенную трем умершим сыновьям, перенес на Эдварда: «Как будто вчера я помню день, когда ты родился; радость и такое же мое горе, мой любимый. Я знал о проблеме твоей руки и чувствовал, что отдам все что угодно, чтобы как-то облегчить ее. Я тогда молился всем своим сердцем: так как все мы должны нести свой крест, пусть это будет самой тяжелой твоей ношей, а другие бы тебя не коснулись. Я действительно думаю, что Бог наделил тебя многими достоинствами: характером и расположением, желанием любить Его. Но мой дорогой сын, я не буду говорить об этом; я хочу только сказать, что я действительно люблю тебя всем своим сердцем и молю Бога сдерживать и благословлять тебя всеми способами, сохранять тебя верным Ему. Сделай что-то достойное для Его церкви, прежде чем ты умрешь, это должно понравиться Ему»[40 - Hickleton Papers, 16 April 1902.].

Помимо дел духовных лорд Чарльз был занят и практическими. Он начал перестраивать второе свое имение – Гэрроуби. Точнее – расширять, добавив и без того внушительному дому несколько залов, а также сделав специальную тайную комнату с хитрыми проходами, благодаря которым человек мог исчезать в одной части дома и появляться в другой совершенно неожиданно. Этими ходами лорд Чарльз с удовольствием пользовался, чтобы пугать домочадцев и гостей. С этими же целями он купил коллекцию черепов у своего друга-медика в Лондоне, а также набор отвратительных масок, по-видимому, сделанных из человеческой кожи. Иногда он надевал одну из этих масок и с дикими криками выскакивал из темноты на детей. Те в страхе разбегались. Они свято верили в то, что, если доберутся до своих спален, будут спасены. Они бежали туда, сломя голову, но благодаря тайным ходам лорд Чарльз оказывался там раньше и встречал их в своей страшной маске, лишая надежды спастись.

Пока шло строительство, он выгуливал детей в длительных экспедициях далеко от дома. Однажды на такой прогулке за Эдвардом и его сестрой погнался бык, которого они перепугались до смерти, но с тех пор стали «испытывать уважение ко всем быкам, особенно если они были поспокойнее того»[41 - Earl of Halifax. P. 44.]. Видимо, эта встреча с быком вдохновила неутомимого лорда Чарльза заняться вопросами животноводства. Вскоре в парк Гэрроуби доставили не только пятнистых оленей и яков, пригодных для северных йоркширских широт, но также страусов эму и кенгуру, что наводило ужас на окрестности.

Охота на зверей шла с особенным весельем, парк оглашали крики «вперед, за кенгуру!», но даже те из животных, которые уцелели при отстреле, следующей зимой просто умерли от холода. Олени же сбивали с толку стаю охотничьих псов, которые с удовольствием за ними гонялись, вместо того чтобы гнаться за лисами. Это огорчало Эдварда, так как охоту на лис он ценил больше стрельбы по оленям и, взрослея, стал по-тихому избавляться от рогатых животных. Лорд Чарльз очень переживал по этому поводу и пристально следил за своим оленьим стадом, в итоге последние олени исчезли из Гэрроуби только после его смерти.

В 11 лет Эдварда ждала начальная частная школа св. Дэвида, которая не понравилась ему с первого же дня: «В ней я обнаружил такие же методы воспитания и атмосферу, как те, к которым уже был приучен при мисс Хилдер. Директор искренне верил в образовательную и моральную ценность палки и неоднократно ею нас воспитывал, что теперь кажется недопустимым. Я вспоминаю, как однажды был трижды избит перед завтраком тяжелой тростью, которую директор никогда не выпускал из рук, причем за весьма тривиальные ошибки: развязанный шнурок или не доеденный кусочек сухого хлеба, который нам давали перед утренними занятиями. Для многих рискованным приключением были уроки французской грамматики, особенно ценимой директором, но, к счастью, не для меня, поскольку я был хорошо подкован по этому вопросу дома <…> На бытовом уровне мне тоже жилось нелегко в общежитии, так что, учитывая все обстоятельства, мне сильно не понравилась моя частная школа»[42 - Ibid. P. 46.].

Школа св. Дэвида славилась своими спортсменами, а поскольку Эдвард не мог полноценно участвовать во многих спортивных состязаниях, то славы ему на этом поприще сыскать не пришлось. Хотя, кажется, других учеников его физические особенности не так чтобы волновали. Как вспоминал его однокурсник Джон Кристи: «Я очень ясно помню, как директор сказал нам на дне Генеральной Ассамблеи: “К нам приедет мальчик, у которого только одна рука, и вы должны вести себя с ним прилично”. Других упоминаний об этом я не помню, по-видимому, этот наказ директора работал»[43 - John Christie to Earl of Birkenhead.]. Так или иначе, а Эдварду в школе жилось тоскливо. Он с нетерпением ждал каникул, чтобы повидаться с родителями, которые в самой школе его за все три года обучения навестили лишь единожды.

Зато на каникулах наступало долгожданное счастье. Дядя Генри теперь уже учил его стрелять, правда, без инцидентов и здесь не обошлось. Когда в начале обучения Эдвард начал баловаться с ружьем, дядя Генри решительно ружье отобрал, а подростка пристыдил и отослал домой. Это стало ему хорошим уроком, что с оружием обращаться нужно бережно. Наступала пора наконец-то присоединяться ко взрослым для охоты на лис. Это занятие чрезвычайно полюбилось Эдварду – вместе со стаей гончих выслеживать лисиц. Лорд Чарльз же рассматривал охотничьи выезды не как самоцель, а как повод для общения. Постепенно, по мере того как Эдвард взрослел, становилось понятно, что он не так глубоко похож на своего отца, как, возможно, хотелось и ему самому, и, конечно же, лорду Чарльзу.

Несмотря на личную неприязнь к школе, Эдвард получил от директора весьма достойную характеристику. Тот отмечал, что его умственные способности выше средних и что мальчик он действительно умный. Радости отца не было предела: «Мой дорогой ребенок, это самое восхитительное, что только можно услышать: ты преуспеваешь, и я надеюсь и молюсь, чтобы так было всегда. Я очень хочу, чтобы ты приложил все свои усилия в состязаниях и на уроках, чтобы стать гордостью и счастьем нашей жизни. Мы все пережили такое горе в прошлом, и теперь всё, кажется, сосредотачивается на тебе. Да благословляет тебя Господь теперь и всегда, пусть Он делает тебя хорошим. Быть хорошим – единственная вещь, которая действительно имеет значение; люби Бога всем своим сердцем, будь правдивым, послушным и бескорыстным, и это составит все твое счастье здесь, а также после»[44 - Hickleton Papers, 22 October 1892.].

После школы св. Дэвида Эдварду предстояло отправиться в Итон, с которым у лорда Чарльза были связаны мрачные воспоминания о смерти двух его сыновей. Тем не менее он не отказывался от мысли, что его единственному выжившему сыну предстоит пройти там обучение, хотя и изливал тревогу в своих многочисленных письмах к нему, смысл которых примерно одинаков и сводился к письму, процитированному выше. Раз за разом Чарльз Вуд напоминал единственному наследнику о том, как важно быть первым на грешной земле и хорошим перед лицом Господа.

Быть первым в Итоне у Эдварда получалось неважно. Хотя там было, несомненно, лучше, чем в школе св. Дэвида, основной упор делался на культ легкой атлетики и классическую литературу. С этими дисциплинами у будущего графа Галифакса отношения складывались непросто. Особенно тяжело ему давались древние языки, а изучение классики предполагало прочтение оригинала, а не английского перевода. «Мне удавалось сохранять нормальную успеваемость без особых усилий, но и без отличных показателей. Установленный порядок был скучным, и я так и не научился ценить классику, над которой мы все скорее устало пахали. Артур Бенсон был единственным учителем, которому в то время удавалось оживить Гомера для меня, отводя тридцать минут для официального урока, а затем столько, сколько нам позволяло время, и в течение получаса мы действительно понимали романы и поэзию грека. Гомера всегда раньше проходили по пятницам; но по вторникам у нас был еженедельный перевод латинских стихов, и это было для меня бременем. Трудности никогда не отступали; мои результаты никогда не менялись. Единственный комментарий, который я заслужил от моего наставника, когда положил перед ним результат своих последних усилий – перевод “Долины” на английском, был выражением благодарности за то, что я не намеревался стать поэтом»[45 - Earl of Halifax. P. 49.].

Отчеты директора об успеваемости наследника лорда Чарльза также были весьма скромными. Директор дал ему такую характеристику после года обучения, в 1896 г.: «Эдвард не выделяется из большинства. Лично я очень доволен им. Он, кажется мне, делает свою работу бодро и в значительной степени успешно. Я не думаю, что он действительно умен, но он надежен, прилежен и с нормальной головой. Он – приятный парень, чтобы иметь с ним дело, дружелюбный и хороший»[46 - Hickleton Papers, 17 December 1896.].

Не почувствовав вкус к учебе, Эдвард рассеивал скуку в Итоне самыми разными способами, благо обстановка это позволяла. На ужин ученикам давали пива столько, сколько они захотят, а по воскресеньям разрешался даже портвейн. Можно было купаться, а зимой кататься на коньках, охотиться, были разрешены велосипедные прогулки, на одной из которых Эдвард встретил королеву Викторию. Во время Большого наводнения учеников сначала на две недели отослали домой, а после перевозили на лодках, так что оправданием за опоздание на урок могло служить: «Простите, сэр, я опоздал на плоскодонку».

В итоге за пять лет обучения Эдвард оказался в первой сотне учеников и получил директорские рекомендации для Оксфорда: «Он никогда не будет лучшим ни в одном из школьных предметов, но всегда будет достойным, а поскольку у него есть база общих знаний, я надеюсь, что, когда он пойдет в Оксфорд, сможет преуспеть в таких дисциплинах, как история или право»[47 - Ibid.].

То, что его единственному сыну и наследнику не суждено быть первым, чрезвычайно огорчало его отца, лорда Чарльза. Он не мог смириться с таким приговором и усилил нажим на Эдварда, когда тот начал обучение в Оксфорде, колледже Крайст Черч. Оксфорд тех времен напоминал более собор, нежели университет, и такая обстановка новому студенту чрезвычайно понравилась: «Это – восхитительное место, и я уже вполне влюбился в него»[48 - Hickleton Papers, 8 May 1899.], – писал он матери.

В Оксфорде 18-летний Эдвард Вуд тут же обзавелся верными друзьями – Людовиком «Луди» Эмори, Льюисом «Луи» Эджертоном и Уильямом «Вилли» Перси. Всех их связывал в первую очередь интерес к охоте. Нередко Эмори приглашал друзей к себе в Девоншир на «охотничьи недели», когда в один день они охотились на лис, во второй на оленей, в третий на кроликов, в четвертый на куропаток и т. д. Озабоченный тем, что его сын с удовольствием стреляет, но без удовольствия и рвения учится, лорд Чарльз, который в принципе становился с возрастом скуповат, решил лишить наследника финансирования. В итоге Эдвард вынужден будет взять нескольких учеников, чтобы оплачивать свои развлечения.

Постоянно подвергаясь давлению со стороны отца, Эдвард Вуд практически обречен был взяться за ум, чтобы показать результаты, не позорящие семью и гарантирующие ему родительское финансовое расположение. Спустя два года вольготного существования в Оксфорде он выработал свой свод правил, которого неукоснительно придерживался, и с тех пора никогда не шатался без дела. Уильям Перси с завистью отмечал, что Эдвард никогда не тратил впустую свое время, и, хотя он все так же уделял время охоте, он всегда систематически работал. Он любил шерри, но после одного-двух бокалов отказывался от следующего вежливо, но строго: «Теперь я собираюсь пойти поработать»[49 - Lord William Percy to Earl of Birkenhead.].

И чем больше он работал, избрав, как и предрекал его директор в Итоне, своей специализацией историю, тем более он понимал, насколько «абсолютно и полностью невежественен». Отсутствие систематической привычки к чтению и учебе теперь дорого ему обходилось, а лорд Чарльз продолжал настаивать, чтобы сын был поглощен наукой. В конце концов, это все грозило банальным переутомлением. Один из друзей Эдварда был так обеспокоен его усердием, что вынужден был, несмотря на значительный риск такого поступка, написать его отцу об этом. Но лорд Чарльз в ответ настоятельно просил не отвлекать Эдварда от работы, поскольку больше всего мечтал, чтобы его сын был первым.

Поговорить с лордом Чарльзом пыталась и мать Эдварда, тот не хотел ничего слушать: «Когда люди поступают в университет, они должны получать все знания, которые только могут, а не просто стараться, чтобы сдать экзамены». Эдвард собирался приехать летом на каникулы, но отец сказал, что в таком случае пусть он сократит время для охоты, а все остальные дни посвящает учебы. В итоге леди Агнес отправила сыну письмо с просьбой, повторяющей уже неоднократные наставления его отца: «Я не хочу тебя ругать ни в коем случае, но просто если ты смог бы регулярно оставлять дополнительный час для чтения истории, возможно, он (отец. — М. Д.) был бы просто счастлив, да и ты найдешь в этом пользу»[50 - Hickleton Papers, 22 May 1900.].

Но Эдвард и сам упрямо не отвлекался от занятий. Благоразумность будущего лорда Галифакса действительно была совсем не юношеской. В Оксфорде он вместе с друзьями состоял в студенческих братствах, которые славились своими вечеринками с алкоголем, льющимся рекой. В качестве обряда посвящения каждый должен был выпить целую бутылку порто за раз. Не избежал этой участи и Эдвард, но позже смекалка подсказала ему избавиться от содержимого желудка путем намеренной рвоты, чтобы не страдать от последствий бурной ночи с утра.

Отказывала ему благоразумность только в вопросах охоты и верховой езды. Он с удовольствием участвовал в скачках, и его лошадь перепрыгивала через барьеры, взмывая в вышину на шесть футов[51 - 180 см.] (что равнялось росту самого Эдварда на тот момент). Верхом на лошади он же соревновался в скорости с появлявшимися тогда самодвижущимися автомобилями, и однажды все это окончилось настоящей аварией, когда он на коне врезался в локомобиль, по счастью, отделавшись легким испугом. Лорда Чарльза такое поведение сына пугало, в конце концов, наследник мог просто свернуть себе шею.

К 21 году, своему совершеннолетию, Эдвард вырос до шести с половиной футов и на этом, кажется, решил остановиться. Несмотря на некоторую общую неуверенность в себе, в Оксфорде он совершенно не стеснялся своих проблем с левой рукой, но начал немного заикаться и картавить. Заикание он быстро вылечил, а вот другой дефект речи оставался до конца жизни, хотя и проявлялся редко. Много лет спустя, когда лорд Галифакс будет идти по улицам Лондона на банкет лорд-мэра в полном вице-королевском наряде (чтобы опять же из-за руки лишний раз не переодеваться в специальной комнате) и встретит сэра Алека Кэдогана, недоумевающего, как можно в таком виде шататься по городу, то ответит, что «получил на это разрешение шевифа»[52 - The Diaries of Sir Alexander Cadogan. P. 124.].

Летом 1903 г. Эдварду Вуду предстояло сдавать выпускные экзамены. На этом фоне он с весны страдал от депрессии, вызванной переутомлением, постоянной работой, вкус к которой он почувствовал, только когда дошел до изучения Оксфордского движения. Изучая его уже не дома с помощью отцовской палки, а в университете, Эдвард решил избрать Оксфордское движение своей специализацией. Но регулярные напоминания отца о том, что его сын должен быть первым, что на него возлагаются великие надежды, а также невозможность ослушаться этих наказов губительно сказывались на психическом здоровье молодого Вуда. Мать пыталась его успокоить, летом прислав письмо, в котором писала, что независимо от результатов экзаменов они с отцом не станут меньше любить Эдварда.

Но страхи были напрасны, по результатам экзаменов Вуд стал первым на курсе новейшей истории и даже получил возможность продолжить академическое образование уже в другом колледже – Олл Соулс, куда был принят в ноябре 1903 г. «Ты просто не можешь вообразить, что это означает для меня – с помощью Господа сделать что-то, чтобы понравиться тебе и папе. Это делает меня таким счастливым, каким я даже не надеялся быть»[53 - Hickleton Papers, November 1903.], – писал матери наконец-то успокоенный и довольный Эдвард.

Понимая, что наследнику пора начинать заботиться о карьере, которая «должна позволить тебе сделать значительные вещи для Него (Господа. — М. Д.), католической церкви, Англии и всего мира», лорд Чарльз посоветовал ему продолжить классический путь джентльмена: отправиться в круиз по Европе и колониальным британским владениям. После этого Эдварду предстояло начинать парламентскую деятельность, но тот не спешил связываться с политикой, а также покидать Британию и Оксфорд. Поступив в Олл Соулс, Эдвард Вуд «получил доступ в одно из самых привилегированных избранных сообществ интеллектуальной жизни страны. Здесь возможно было начать старт любой карьеры, которой он только желал бы заняться»[54 - Earl of Birkenhead. P. 67.]. Он решил пока сосредоточиться на академической.

Вуд принял должность младшего товарища (научного сотрудника) в колледже, «обязанностями которого раньше было делать майонез для салата к ужину по воскресеньям и фильтровать порто в комнате отдыха (горе случалось, если старший научный сотрудник думал, что с бутылкой портвейна обошлись ненадлежащим образом), в этой роли можно было жить в колледже в течение первого года, независимо от того, чем ты планировал заниматься впоследствии»[55 - Earl of Halifax. P. 54.].

Несмотря на то, что Эдварду очень нравилось его новое общество, долгие ужины с профессорами и людьми науки, он все же чувствовал некоторую свою чужеродность в такой компании. Как он писал своему другу Эмори, который всегда разделял его страсть к охоте и подобным развлечениям: «Я думаю, мои коллеги среди преподавателей рассматривают меня как ленивого, распущенного, задиристого хулигана. Вчера вечером я рассказывал историю про лиса на крыше и предположил, что лис, вероятно, уже знал этот путь по фермерскому двору, когда один из профессоров усмехнулся: “Что же вы, Вуд, не взяли его присматривать за петушками?” В оставшуюся часть ужина я предпочел молчать»[56 - Earl of Birkenhead. P. 70.].

Помимо прочего, Вуда беспокоили охотничьи расходы, которые его отец отказывался покрывать. «Я вынужден взять трех учеников, чтобы оплатить свою охоту теперь!!»[57 - Ibid.] – продолжал он жаловаться Эмори. К ученикам он был так же строг, как когда-то были строги к нему, и также бил их в рамках «консервативной концепции образования», особенно когда они засыпали, как это делал некий «Нил Примроуз, который приезжал несколько раз в неделю, и часто погружался в сон, в то время как я рассуждал»[58 - Earl of Halifax. P. 56.]. Охотился он регулярно, минимум дважды в неделю, и эту привычку сохранял до конца своей жизни, выбивая себе два законных выходных для охоты в любом правительстве, в котором будет занимать министерские посты.

Тем временем родители Эдварда теперь решили составить его счастливое семейное будущее, т. е. подобрать ему невесту. Отец хотел передать сыну имение Гэрроуби, которое не могло обходиться без хозяйки. Понимая, что Эдвард не самый уверенный в себе молодой джентльмен и вряд ли самостоятельно будет в состоянии отыскать подходящую жену, раз за разом родители тем или иным способом знакомили его с годящимися кандидатками в невесты. Когда в январе 1904 г. он проходил юридическую практику в Южном Уэльсе, на роль претендентки в жены была отобрана дочь судьи Грейс П., но Эдвард тут же раскусил этот маневр и продолжал жаловаться Эмори: «Грейс П. находится везде вместе с нами. То еще испытание, и я подозреваю, что это все происходит в супружеских целях, но она не та приманка, на которую я мог бы клюнуть. Здесь у нас есть много другого интересного: избиение, изнасилование, поджог и т. д. Мой судья уже сделал полезное дело, засудив браконьера на три года. Хорошая работа»[59 - Earl of Birkenhead. P. 70.].

В тот же год умерла сестра лорда Чарльза Эмили, у которой не было собственных детей, и все свое состояние и недвижимость (а это было крупное поместье в Лидсе Темпл Ньюсам, где, по детским воспоминаниям Эдварда, обитали привидения, и лондонский дом под номером 88 по Итон-сквер, в котором после будут принимать с истинным йоркширским гостеприимством эмиссаров Гитлера) она завещала Эдварду. Отец был доволен делами сына: «Я вполне убежден, что ты должен стать премьер-министром, чтобы воссоединить Англию и Святой Престол, а также совершить много других достойных вещей помимо прочего. Думаю, дом 88, в котором ты всегда сможешь жить в Лондоне, поможет тебе на пути в этом направлении. Мой самый дорогой Эдвард, какая радость иметь такого сына, как ты! Услада наших глаз и счастье нашей жизни»[60 - Hickleton Papers, 13 March 1905.]. Лорд Чарльз, кажется, понимал, что священником или подвижником духовной жизни его сын не станет, поэтому политика, через которую опять-таки можно влиять, в т. ч. и на положение церкви, была теперь очевидным путем Эдварда Вуда.

В 1904 г. заканчивался его первый год в Олл Соулс. Для торжественной церемонии требовалось произнести речь, причем на латыни, а не на английском языке. Поскольку с латынью у Вуда дела так и не задались, он «заставил Чарльза Фишера написать латынь для меня; но, несмотря на это, я боюсь, что речь все равно едва ли дотягивала до ожидаемого стандарта. <…> Конечно, когда я так легкомысленно отнесся к этой обязанности, я вряд ли предполагал, что наступит день, и я должен буду достигнуть самой высокой академической чести, которая только может выпасть любому студенту Оксфорда: меня пригласят стать канцлером университета»[61 - Earl of Halifax. P. 56.]. Предполагал ли Эдвард Вуд, что привычка заставлять других писать за себя речи также ему в будущем очень пригодится, неизвестно. Зато известно, что от этого будет чрезвычайно страдать сэр Алек Кэдоган, проклиная министра иностранных дел, который раз за разом сваливал на него почетную обязанность придумывать спичи для Палаты лордов, банкетов лорд-мэра и других мероприятий[62 - The Diaries of Sir Alexander Cadogan. P. 148.].

Настойчиво подталкиваемый отцом к политической карьере, Эдвард все-таки согласился на поездку по колониальным владениям Британии, чтобы ознакомиться на месте с жизнью империи, которой, судя по всему, ему предстояло управлять. Во всяком случае, на это надеялся лорд Чарльз, а его сыну пришлись по душе популярные тогда рассуждения о «бремени белого человека»[63 - «Бремя белых (людей)» (также «Бремя белого человека»; англ. «The White Man’s Burden») – стихотворение английского поэта Редьярда Киплинга времен Филиппино-американской войны (1899–1902), впервые опубликованное в 1899 г. в журнале «McClure’s». Его название стало нарицательным обозначением миссии империалистов в колониальных владениях.]: «Редьярд Киплинг учил соотечественников сознанию того, что Божественное провидение теперь лежит на их плечах, и если раньше было уместно посещать страны Европы, теперь в сознании это было заменено посещением того, что тогда все еще назвали колониями»[64 - Earl of Halifax. P. 57–58.], – писал граф Галифакс в 1957 г.

Колониальные туры действительно были обязательной если не ступенью, то неким порогом парламентской и политической карьеры, и немногие политики тех лет не проходили через подобные путешествия. Компанию Эдварду составил его верный друг Луди Эмори, с которым они отправились в Южную Африку. По пути туда к ним присоединились и родители Эдварда, а также его сестра Мэри. Вести о смерти тети Эмили и процесс наследования ее имущества Эдвардом вернули семью Вудов в Йоркшир на несколько месяцев, но в феврале 1905 г. Людовик Эмори вновь встретился со своим другом, на сей раз в Египте, из которого они направились в Индию.

Примерно в то же время Индию и ее тогдашнего вице-короля лорда Керзона посещал молодой Невилл Чемберлен, совершавший похожий колониальный тур. Тогда они разминулись с Эдвардом буквально на пару месяцев. Точно так же разминутся они и в 1917-м, когда Чемберлен будет покидать пост главы Национальной службы, а майор Вуд будет отозван с фронта для работы в ней. Познакомятся они в Палате общин годом позже, а вот подружатся уже в 1920-е гг. и сыграют огромную роль и в судьбе друг друга, и в судьбе всей планеты.

Но пока никому в мире об этом было неизвестно, а Эдвард Вуд и Луди Эмори обедали с Керзоном в Калькутте, объезжали с обычным туристическим маршрутом Агру, Канпур, Пешавару и Бомбей, после ехали на Цейлон, а уже оттуда в Австралию. После посещения Тасмании и Новой Зеландии, в Окленде друзей ждала разлука. Эмори решил возвращаться на родину через Соединенные Штаты, а Вуду показалось занимательным повторить свой маршрут в обратном направлении. Поэтому он снова направился в Сидней, где за обедом у генерал-губернатора Норкота познакомился с австралийской политической элитой, включая также представителей молодой, но уже чрезвычайно требовательной лейбористской партии:

«От них я получил свои самые ранние уроки относительно отношений между Великобританией и тем, что еще не было неподходящим называть колониями в других частях света»[65 - Ibid. P. 60.].

Там же Эдвард впервые столкнулся с чудовищным (по его понятиям) наступлением эмансипации. Супруга генерал-губернатора леди Норкот курила, и когда молодой человек увидел подобное поведение женщины, то «был значительно потрясен и счел, что мое мнение о самой доброй и восхитительной хозяйке в настоящий момент было печально разбито», – диктовал свои воспоминания в 1957 г. граф Галифакс, не выпуская изо рта мундштук с папиросой. Вряд ли получив воспитание, о котором многое сказано выше, он мог мыслить шире, и единственная уступка женщинам, на какую он мог пойти, – допустить их к полноценному участию в охоте.

После Австралии Вуд вернулся в Южную Африку, где все еще находились его родители. Вместе они посетили водопад Виктория, в котором лорд Чарльз решил искупаться вопреки предостережениям про крокодилов, но, по счастью, злой рок, кажется, перестал досаждать этой семье, и опасного знакомства с местной фауной не состоялось. Там же, в Южной Африке, Эдварда Вуда представили лорду Милнеру, который уже тогда окружал себя молодыми людьми, известными как «детский сад Милнера»[66 - «Детский сад Милнера» – неофициальное название группы британцев, которые служили в Южной Африке под руководством Верховного комиссара лорда Милнера в период между Второй англо-бурской войной и основанием Южно-Африканского союза. Выступали за имперскую федерацию Британской империи.]. Он, несомненно, был заинтересован в том, чтобы взять в свой питомник еще и будущего лорда Галифакса, но Вуд, несмотря на то, что разделял многие идеи о колониальном могуществе Британской империи и т. д., с присущей ему осторожностью не спешил присоединяться к этой компании, хотя многих из нее уже знал по Оксфорду и эпизодическим знакомствам.

Вернувшись из путешествия в 1905 г., Эдвард Вуд попал в водоворот политических страстей перед Всеобщими выборами. Поначалу он помогал своему шурину Джорджу Лейн-Фоксу, супругу его старшей сестры Агнес, с избирательной кампанией по колониальным вопросам, о которых теперь имел представление из первых рук. От мысли о том, чтобы самому пройти в Палату общин в тот год, Вуд отказался, так как политическая обстановка была крайне нестабильна. Джозеф Чемберлен расколол консерваторов тарифной реформой[67 - Тарифная реформа – система взаимно действующих тарифов или соглашений о свободной торговле между субъектами Британской империи.], а партию вигов, несмотря на то что дед Эдварда был ее видным представителем, из-за ее отношения к церкви он поддержать не мог.