Ричард Львиное Сердце

Больше не протянулась за скрипкой рука Ричарда. Его рот раскрылся, румянец сбежал с его лица. Словно окаменев, прямо, неподвижно сидел он, уставившись глазами в певца, а Бертран все осклаблялся, закусывая губу, и, весь передергиваясь, наблюдал за ним.

– Ну, скажи мне всю правду! – крикнул Ричард глухим, старческим голосом.

– Это правда, как Бог свят, – ответил Бертран де Борн.

Граф поднял голову вверх, как собака, когда она лает на луну. Раздался хохот – не веселый, даже не скрывающий печаль, а самый злой, насмешливый, душу раздирающий хохот. Один из часовых толкнул товарища локтем, но тот отмахнулся. Ричард протянул свои длинные, сжатые в кулаки руки к безмолвному небу.

– Преклонял ли я колена пред успехом? – закричал он. – Склонял ли я когда голову? О милосердный Повелитель! О Судия Израилев! О Отец царствующих! Услышь же притчу о блудном сыне! Отец, я согрешил перед Небом и Тобой, я не достоин больше называться Твоим сыном! О обжора! О блудливый пес!

– Клянусь светом Евангелия, граф Ричард, то, что я пел, чистая правда! – сказал Бертран, все так же осклабляясь и тоже кусая себе ногти.

Его голос остановил Ричарда. Он обернулся, сверкнув на него глазами.

– Эх ты, школьный рифмоплет! В этом единственная твоя заслуга, да и та не вполне тебе принадлежит. Твои шутки – вздор, твой трагизм – кошачье мяуканье, но твои новости, приятель, – слишком богатый материал для твоего горла, этого стока нечистот! Трагизм?! Нет, похуже: комизм!.. О небо! Ну, слушай же теперь!..

И, в горьком сознании позора, он начал изображать пальцами:

– Вот тут двое: отец – по воле самого Господа Бога – и сын – по воле своего отца. И молвит отец: «Сынок! Ты – потомок королей. Возьми себе в жены эту женщину, она – тоже царской крови. Возьми, ибо я в ней больше не нуждаюсь». И вот тихонько вылезает изнутри шатра белая тряпица; заметь, откуда она появилась! Сын преклоняет перед ней колени. – «Согласна ли ты взять в мужья моего сына?» – говорит отец. – «Да, душа моя!» – отвечает она. – «Смотри, он все равно что мой портрет», – говорит отец. – «Все же лучше, чем ничего», – говорит она… Милостивый отец, коленопреклоненный сын, сговорчивая дама! Соглашение состоялось и – конец делу!

И Ричард снова захохотал, закинув голову и глядя в сизосерое лицо неба. Затем он вдруг, как молния, сорвался с места и схватил Бертрана за горло. Тот повалился навзничь с подавленным криком, а Ричард пришпилил его к земле.

– Бертран! Лающий пес! – проскрипел он. – Паршивая собака в моей своре! Если твое рычанье – правда, ты оказал мне и всем моим такую услугу, какой и не подозреваешь. А мне нетрудно сделаться первым богачом во всем христианском мире. Ну, ленивый трус, ты ведь дал мне свободу!

И Ричард вскинул вверх ликующими глазами, бросая свою работу над горлом собеседника.

– Да нет же, нет, Бертран, это неправда! – кричал он, тряся его, как крысу. – Но если это неправда, я вернусь, Бертран!

Вернусь – и вырву твою лживую горловину из ее помещения, а твоим гнилым сердцем накормлю Перигорское воронье!

На губах у Бертрана показалась пена, но Ричард не давал ему пощады.

– Да, коли так, – продолжал он, скрежеща зубами, – я намерен покончить с тобой! Если б только мне не нужно было еще кое-чего от тебя добиться, мне кажется, я тут же и прикончил бы тебя. Но скажи: откуда у тебя эти новости? Говори сейчас: не то мигом очутишься в аду!

Ричарду пришлось дать Бертрану немного приподняться, чтобы добиться ответа, что эти сведения он получил от графа де Сен-Поля. Нужды нет, что это была неправда: при упоминании этого имени в голове у Ричарда помутилось. Весьма смахивало на то, что это было дело Сен-Поля: ему был прямой расчет.

Но на том же основании Сен-Поль мог оказаться и лжецом. Ричард видел ясно, что, во всяком случае, ему необходимо разыскать Сен-Поля сейчас же.

– На коня! На коня, Гастон! – закричал он на весь двор.

На поднятый им гвалт, который одинаково мог предвещать и убийство, и пожар, и разбой или же грех против Святого Духа, сбежалась целая толпа челядинцев.

– На коня, Беарнец, на коня! Где, черт его подери, может быть этот Гастон?

В тот день в Отафоре бес анжуйский, очевидно, сорвался с цепи.

Гастон осторожно явился после всех, поглаживая рукой свою бороду, и увидел, что Бертран де Борн лежит беспомощно под лимонным кустом, у самой стены. Ричард, вне себя, принялся распространяться о случившемся, это его отрезвило. Между тем как Гастон выводил свои заключения, Ричард, вместо того, чтобы его слушать, тоже сам про себя делал выводы.

– Дорогой господин мой, Ричард! – рассудительно говорил Гастон. – И странно и жалости достойно, что вы до сих пор еще не знаете Бертрана: это показывает, что у вас не хватает смекалки. По-видимому, его назначение – быть колючим шипом в анжуйском ложе из роз. Ну что он делает с тех пор, как ему угодно было явиться на свет? Только и знает, что наговаривать вам всем друг на друга. Что он сделал с несчастным молодым королем и с Джеффри? Есть ли во всем мире хоть один человек, которого он ненавидел бы больше, чем старого короля? Ах да, есть: это – вы! Вот вам доказательство. В последний раз, как они оба встретились в этом самом замке, ваш отец, король, поцеловал его, простил ему смерть Генриха и отдал ему обратно Отафор, и Бертран ответил ему поцелуем, чтобы, значит, жить в преизобилии любви. Иуда, Иуда! Что сделал Иуда затем? Ричард, милый, обдумаем все это немного, только не здесь! Поедем в Лимож и пообсудим вместе с виконтом. Но, во всяком случае, прежде всего убьем Бертрана де Борна!

Как я уже сказал, в продолжение всей этой речи, имевшей много веса, Ричард обдумывал про себя. Он всегда остывал так же скоро, как вспыхивал. Так и теперь: просматривая чудовищную басню поближе справа и слева, он убедился, что если Сен-Поль и разыграл тут роль лисицы, то кто-нибудь должен же был сыграть роль козла. Он невольно вспомнил про Лювье и про некоторые отвратительные тайны, которые оскорбляли его чувства, возбуждали в нем отвращение сами по себе, но не касались его лично. Теперь же все они приняли насмешливый облик, словно безобразные головы страшилища, которые высовываются из тьмы кромешной, чтобы показывать ему язык. За потрясением, которое вызвало в нем первое смущение, последовал приступ ярости – бледной, холодной и смертельной, как ночной мороз.

О, как ему хотелось вонзить свои зубы в чье-нибудь горло! Но нет! Теперь он, Ричард, потихоньку поведет дело, сперва расчистит себе дорогу и подкрадется к добыче. Ведь леопард крадется ползком, чтобы нанести смертельный удар. Ричард обдумал все. Он порешил послать Гастона на юг – в Ангулем, в Перигор, в Оверен, в Кагор. Пусть рог звучит над каждой темной долиной, а ратники охраняют каждую белую ленту дороги! Сам же он поехал в свою столицу, Пуатье.

Бертран де Борн видел, как он уезжал, и до того теребил свои волосы, что они встали дыбом, как тростник, колеблемый ветром. Любил ли он зло, или нет? Многие говорят, что дышал им. Питал ли он зависть к графу анжуйскому, которую еще не успел утолить? Был ли он в заговоре с принцем Джоном, или взаправду воображал, что делает одолжение Ричарду? Пусть это решают философы, знатоки рода человеческого. Если же у него была склонность к трагизму, то он, бесспорно, теперь предавался ей и дал самому себе обильную пищу для новой «Сирвенты на Королей». По крайней мере он чрезвычайно суетился по отъезде Ричарда и сам готовился к продолжительному путешествию на юг.

Глава VI

Плоды Тенцона: тыл Сен-Поля и перед Монферрата

Пока граф Ричард ожидал в Пуатье аквитанских новобранцев, он нашел время написать Жанне Сен-Поль шесть писем. Некоторые из них вместе с посланцами погибли в дороге; волею судьбы Жанна получила только два, первое и последнее. В первом говорилось:

«Я на пути к свободе, но на кровавом пути. Надейся на меня».

Жанна долго собиралась ответить. Можно себе представить, как она, бедняжка, снесла это дорогое злодейское письмецо в часовню, положила его, тепленькое от ее платья, на алтарь, а потом, после службы, возвратила в то убежище, из которого она должна была изгнать его сочинителя.

Подкрепившись молитвой, она отвечала:

«Увы, господин мой! Путь к свободе ведет не ко мне, и я сама могу служить вам, лишь оставаясь в оковах. Прошу, не отягощайте моего бремени! Ваша малоспокойная слуга Жанна».

Это вдумчивое, жалостливое письмецо кольнуло его в самое сердце. Он едва мог усидеть дома. Но нужно было сидеть, пока он еще ни в чем не был уверен. Он ей ответил вторым и третьим письмом, затем – четвертым и пятым. Но они так никогда и не доходили до нее. Последнее, шестое, он отослал тогда, когда уже приступил к исполнению того, что считал необходимым сделать в Туре. В нем говорилось:

«Я веду войну, но за правое дело. Не осуждай меня, Жанна!»

Но по многим причинам на это письмо она не ответила.

Возвращаясь к подвигам Ричарда в Пуатье, я заимствую свой рассказ у аббата Мило, которого он там нашел. Вы можете сами судить, поступал ли граф всегда по-своему. Мило был его духовник, но в то время Ричард был не в таком настроении, чтобы исповедываться, и аббату приходилось разузнавать про всякие происшествия, как только он мог. Впрочем, ничего трудного в этом не было.

«В городе Туре, – пишет он, – в середине Филиппова поста, ходячая молва была полна имен, пожалуй, чересчур выгодных для того, чтобы заносить их на бумагу. Там было множество таких особ, которым нечего было делать, например, граф Блуа, барон Шатоден, воинствующий епископ Дергемский (чуть ли не продажный пастырь), Джеффри, Тальбот, Гюг Сен-Сирк. Одна из причин заключалась в том, что король Генрих был в Англии и еще не пришел к соглашению с французским королем: даже непохоже было, чтобы оно состоялось, если то, что мы слышали, или даже хотя бы десятая доля того, правда. Бог запрещает писать о том, что слышали эти уши! Но вот что я могу действительно сказать. Это я рассказал господину моему Ричарду про ту позорную повесть, да еще намекнул, что в ней запутан его бывший друг граф Эд де Сен-Поль. И, если вам угодно мне поверить, могу еще сказать, что не эта повесть коварства взволновала его: он выслушал ее, сжав губы, не сводя глаз с меня. Но когда я назвал Сен-Поля, он затаил дыхание; когда я упомянул об участии графа в этом деле, он вздохнул глубоко; услышав же, что этот человек находится и по сей час в Туре, он вскочил с места и сжатым кулаком ударил по столу. Зная его, как я знаю, я пришел к заключению, что над Сен-Полем собираются черные тучи. На следующий день граф Ричард двинул свои войска с полей у Пуатье к самой границе своей страны. Затем он приказал остановиться в Сен-Жиле и, обезопасив себя против нападений, сам с господином Гастоном Беарнцем, с дофином Овернским и с виконтом де Безвер, отправился в Турень и прибыл в Тур приблизительно за неделю до Рождества Христова, в ясную морозную погоду».

По-видимому, Ричард не взял с собой своего аббата: далее воспоминание этого почтенного человека переполнено нравоучительными рассуждениями – верный признак, что ему не хватало данных. Правда, на это могли быть и другие причины.

Как бы то ни было, граф Ричард поехал в Тур в самом возбужденном настроении. Он навострил уши и готов был выслушивать всякого рода сплетни. И пришлось же ему наслушаться всего! На мокрой рыночной площади, на каменных плитах церковной паперти, у колонн внизу собора, в залах, в комнатах, в коридорах гостиниц – всюду, где только мужчины или женщины шептались на ухо, так и летали в воздухе имена Элоизы, сестры короля Филиппа, и короля Генриха, отца графа Ричарда.

У Ричарда расправа была недолга и крута. Посреди залы в епископском дворце в один прекрасный день после обеда он встретил и остановил графа Сен-Поля.

– Что новенького, прекрасный господин? – спросил граф, едва переводя дух.

Глаза Ричарда загорелись.

– А то, что лживая у тебя глотка! – ответил он.

Граф Эд оглядывался вокруг: все встали из-за стола и напряженно следили за ним.

– Странные речи, мой прекрасный господин! – заметил Сен-Поль, бледнея, а Ричард возвысил голос до того, что в нем начинали звенеть металлические нотки.

– Но не странно ваше дело. Оно уж началось… Ну, с каких пор?

Сен-Поль был задет за живое: