Алексей Ставницер. Начало. Восхождение. Вершина

В 1968 году Леша – один из участников Одесской школы инструкторов. Теоретическая подготовка проведена в Одессе, учебно-методический сбор на Кавказе. Это было прекрасное время: занятия были в радость, каждый из нас по очереди был и преподавателем-инструктором, и участником-новичком, мы легко воспринимали наставления наших руководителей и, в конце концов, сдали экзамены, получив звания инструкторов альпинизма. Незадолго до этого у нас в гостях побывала моя знакомая из Одессы со своими друзьями-метеорологами, которых мы прекрасно приняли.

Жили они на Чегете и, конечно, пригласили нас к себе, в кафе «Ай». В выходной день Леша, Виталий Нелупов и я отправились к ним в гости. Нас уже ждали полуспортивное застолье, местные жители, научные работники. Нас со всеми знакомят, угощают, приглашают. Так мы попали на верхнюю метеостанцию. Вышел босиком на снег один из метеорологов с кружкой спирта в руках и предложил по глотку за знакомство. Разговорились, расхвастались. Он рассказал, что глиссирует босиком по снегу. И вдруг Леша говорит, что в этом нет ничего особенного, снимает обувь и демонстрирует то же самое.

Так же мгновенно он присоединяется к нам, когда после тренировочного восхождения, ожидая остальных участников, я и Коля Ческидов прыгаем со скалы на снежную перемычку, соревнуясь, кто сделает это с большей высоты. Сегодня мне кажется, что он использовал любую возможность проверить себя. Вернувшись с Чегета, узнаем об аварии на Южной Ушбе с японскими альпинистами, и мы, весь одесский сбор, на ночь глядя, отправляемся на спасработы. По их окончании все вернулись в лагерь.

Виталий, Леша и я сопровождаем доктора с пострадавшим в Местию, в больницу. На обратном пути Леша подвернул ногу, и мы долго добирались втроем до родного «Эльбруса». Конечно, мы его разгрузили, но путь через перевал был для него очень нелегок. Он стоически переносил боль в поврежденной ноге. Наверняка, так же мужественно вел он себя и в последние годы своей жизни.

Вскоре после окончания института Лешу призвали в армию. Через короткое время его часть участвовала в съемках «Войны и мира», и он защитил собой своего командира от взрыва заряда. Его премировали внеочередным отпуском домой. Позднее Лешина готовность помочь другим нашла прекрасное воплощение в его благотворительной деятельности. Скромно, с достоинством, не афишируя, он оказывал необходимую помощь многим в нашем городе.

В 70-х Леша кардинально меняет свою жизнь – оставляет Одессу и уезжает работать на Кавказ. Это поступок! На десяток лет горы становятся его профессией. Став начучем в «Шхельде», Леша приглашает меня поработать у него с разрядниками. И хотя меня уже ждут в «Эльбрусе», соглашаюсь с его доводами и еду в «Шхельду». С интересом наблюдаю его жизнь. Нормальная квартира, даром что в горах, много книг, в т. ч. и последних – привозят участники и инструктора, зная его страсть, фонотека; занятый своими делами Егор, маленький Андрей и огромная собака – почти всегда вместе. Оба уверяют меня, что пес добрый, но проходить страшно. В лагере хорошая спортивная атмосфера, поощряются восхождения инструкторов – это привлекает молодых. Стиль руководства – сдержанно-деловой, хотя со многими хорошо знаком. Расслабляется только дома. Скучает по Одессе. Делится планами и проблемами. И никаких жалоб, хотя оснований хоть отбавляй. Позднее, став крупным бизнесменом, сетовать он будет только на недостаток инициативных, знающих специалистов. Решение этой проблемы он найдет, предоставляя таким людям благоустроенное жилье, построенное специально для этих целей. Практически он действовал в полном соответствии с новейшими рекомендациями по научной организации труда. Я сказал ему об этом. Жизнь заставила, ответил он. Когда, уже живя в Германии, я приезжал в Одессу, Леша обычно узнавал об этом и договаривался о встрече. Интересно было просто пообщаться, «поговорить за жизнь». Оказалось, ему нравятся Сорокин и Пелевин, он читает русских философов и мемуары, знает и использует в работе новейшие рекомендации науки управления. Встречались мы и в Мюнхене. Какое-то время он даже жил у нас вместе с Леной. Тогда мы и познакомились.

Леша доверял Лене во всем: что есть-пить, что надеть, куда пойти-поехать. Приятно было видеть ту любовь и заботу, которой она его окружила. Эти же отношения прослеживались и в их новом доме. Все было сделано с учетом Лешиного вкуса, пристрастий, увлечений. Ему было комфортно там.

В августе прошлого года мы были у него в гостях. Вместе с Леной они с удовольствием знакомили нас со своим хозяйством, делились планами, договаривались о встречах…

Еще эпизод. В Мюнхене Леша идет на официальную встречу-переговоры в банке. Одет удобно и просто – рубашка, вязаная кофта, полуспортивная обувь. Принципиально отлично от существующего стандарта деловой одежды. Отмечаю это. Рассказывает: в Киеве был как-то в «высоких кабинетах»; одет так же; спрашивают – что, костюма нет? Думаю – в костюме буду, как все, а так запомнят именно меня – не по форме, а по содержанию. Своим отношением к себе, людям, работе, окружающей жизни он заслужил такую память. Мы почувствовали это, когда город прощался с ним.

«Будем же их помнить постоянно, как они бы помнили про нас».

    Мюнхен, март 2011

Владимир Мамчич

Нас с Алексеем Михайловичем, с Лешей, книги роднили не меньше, чем горы. Он вообще выделялся начитанностью даже среди читающей альпинистской публики. В экспедициях мы не обминали ни одного книжного магазина и в городах, и в горных селах, так как по разнарядке туда отправляли литературу, за которой мы убивались в Одессе. Однажды нам сильно повезло в Душанбе. Там в «Академкниге» на полках тосковали книжки из серии «Литературные памятники». Мы их скупили на все имевшиеся деньги, но помимо этого еще и заключили с дирекцией негласный договор – из всех новых поступлений они будут нам посылать в Одессу по четыре экземпляра. Игорь Оробей, Николай Ческидов, Алексей и я выручали книжную торговлю Таджикистана не только приобретением «памятников» – в нагрузку к ним прилагалась еще и литература таджикского политиздата.

В годы зрелые, когда интерес в собственной библиотеке сужается к однойдвум полкам, Леша дал мне ключ от квартиры, доверив привести собрание книг в заранее оговоренный порядок. Я был рад видеть, что некогда подаренные мною Леше книжки занимают свое место. В частности, выуженная мною из бука на Греческой достаточно редкая теперь вещь – речи А. Вышинского на людоедских процессах тридцатых годов. Я сопоставил добротный строй его «литературных памятников» со своим и подумал, что, если бы их соединить, получилось бы впечатляющее собрание. Потом Леша мою готовность передать свою часть книг для полноты его серии оценил…

Кстати, всеядным библиофилом он не был. Как-то в порыве доброты я предложил ему прижизненное издание Льва Толстого. Леша отказался – душа не дрогнула. А вот за академическим собранием Александра Сергеевича, к которому он благоволил, мы охотились долго. И даже когда наш бук власти выдавили из Греческой площади на улицу Новосельского, это на регулярности наших посещений не сказалось. Увы, народ сдавал все, что угодно, но не Пушкина. Поэтому сторожить пришлось долго, но, в конце концов, настойчивость была вознаграждена.

Я не думал, что придет время, когда нам придется сосредоточиться на совсем другой литературе. Первым это пришлось сделать мне. В конце девяностых врачи настоятельно рекомендовали мне операцию по замене тазобедренного сустава. Иначе – недвижимость. Если это говорят человеку, который в 46 лет пробежал по Поясу Славы 100 километров за 8 часов и 9 минут, то что он должен думать и чувствовать? Под нож я ложиться не хотел, а боль требовала принимать решение, думать. И я начал постигать медицинские премудрости, не веря, что мировая наука ничего не придумала, окромя как кромсать плоть и кости. И в журнале по собаководству вычитал интересную и полезную информацию и придумал, как помочь себе. Леша эту историю знал. Теперь изобретение ветеринаров по лечению суставов стало медицинской практикой, глюкозамин и хондроитин можно купить в любой аптеке. Но это теперь. А тогда не только Леша удивлялся моей методике лечения, но и серьезные доктора. Я же вывод из своей истории сделал окончательный и неоспоримый: никто, кроме нас самих, нам не поможет. Никто не знает, на что мы способны, как можем мобилизовать свою волю. Путешествие по медицинскому книжному миру убедило меня и в том, что воля и характер значат не меньше, если не больше, чем самые эффективные лекарства.

Под конец лета 2010-го мы встретились с Лешей в кафе «Фанкони», повод был печальный – в горах погибли наши друзья. Он такие события переживал, как собственное горе, и всегда находил возможность помочь семье. Так было и тогда. Потом в разговоре спросил, как я борюсь с болью, послушал. И как-то спокойно, если не буднично, он сообщил мне свой страшный диагноз и сказал, что врачи ему отвели жизни несколько месяцев.

«Они мне это и четыре года назад говорили, но в этот раз, пожалуй, не преувеличивают. Я понимаю, что судьбу не обманешь, но чтобы завершить все начатое, мне нужно года полтора».

Мы прожили в альпинизме немалую часть своей жизни, и я знал – Леша человек сильный, мужественный и находчивый. Не обладай он этими качествами, вряд ли имя Ставницера стало бы известным всему нашему профессиональному сообществу. Поэтому я был уверен – он сможет. Не поддаться болезни, противопоставить ей волю и есть победа.

Я находил ему книжки людей, которые показали пример противостояния недугу. Это был их, индивидуальный опыт, его нельзя было перенести в свой арсенал механически, но этот опыт учил, как не сдаваться, не отступать до самого последнего вздоха. И я видел, что Алексей Михайлович борется за свои полтора года упрямо и успешно. Леша нашел свою тропу, свою методу в борьбе с болезнью. Думаю, во многом его дух крепился благодаря Лене.

Пожалуй, с августа 2010-го наше общение было более регулярным, чем в самые лучшие времена. Его житейской мудрости и мужества хватало на то, чтобы не поддаться вполне пояснимому в такой ситуации отчаянию, страху перед неизбежностью. Он никогда не забывал наше альпинистское братство, но, как мне кажется, в те месяцы особенно чутко реагировал на чужие проблемы и, как всегда, старался помочь. В последнее время ТИС отнимал у него все время, он не ходил в горы и даже на традиционных средах в Альпклубе был редким гостем. А теперь-то и открылись возможности, о которых мы при Союзе и мечтать не могли. Хочешь в Гималаи, в Каракорум, в Анды – счастливого пути. Но вопреки пословице «сам не гам…», Леша был щедрым на помощь альпинистам, которые в горы ходили или тосковали по горам. К 60-летию кавказского лагеря «Эльбрус», с которым была связана и часть его жизни, Леша сделал подарок всем нашим ветеранам. Он посадил нас с женами в комфортабельный автобус, позаботился о нашем проживании и отправил на десять дней на Кавказ. Автобус все это время был при нас, мы ездили по своим старым базам, вспоминая старые маршруты и прощаясь с вершинами уже издали. Такой вот царский подарок он нам сделал. К слову, это не был, как говорят, порыв души. Традиционно пару раз в году Леша собирал нас в каком-нибудь ресторане или кафе без повода, просто так – посидеть, повспоминать, послушать друг друга.

Осенью 2010 года из Германии приехал наш товарищ-альпинист Асик Мозесон с женой Валей. Леша пригласил нас к себе в Визирку, наказав обязательно взять по пути Любу Альперину, овдовевшую несколько месяцев назад – ее муж и наш друг погиб на Кавказе, история была драматичная, и мы все ее очень переживали. Мне было чрезвычайно интересно, как Леша прижился в Визирке. Дело в том, что в конце ХІХ века туда с Херсонщины переехали мои предки, там родилась моя мама. Оказалось, что прижился – слово неточное. Это село стало ему если не родным, то близким. Он сделал для него больше, чем самые патриотичные визирчане в складчину. Он знал, кто где живет и кто в чем нуждается, был полон планов, как сделать село не просто местом проживания, а комфортной средой обитания, из которой не уезжают при первой же возможности. Он очень интересно об этом говорил, и у меня в душе зажила надежда, что он отвоюет себе столько жизни, сколько нужно. Те авторы, которых я ему советовал читать и которым следовать, в один голос советовали бежать от проблем, от стрессов. И я ему тоже говорил – езжай в Непал, там мудрецы и знахари, там иной мир и иной ритм жизни, там на тебя смотрит вечность. Леша слушал и кивал головой, соглашался. И было видно, что никуда он не поедет.

Лена пояснила это просто. Вот у матери есть дети, говорила она, они растут, болеют и озоруют, учатся. И вдруг мать заболела. Ей говорят, что хорошо бы для здоровья уехать от них. Не совсем даже, а на время. Уедет? Вот такая примерно у Леши ситуация с ТИСом. И что тут добавить еще?

Каждый приторачивает к седлу свою судьбу.

Вершина

Как и в покорении горных вершин, Алексей Михайлович показал личным примером возможность подобного восхождения. Вместе с единомышленниками он создал крупнейший частный порт в Украине и одновременно благотворительный фонд, возродивший село Визирка на берегу Аджалыкского лимана.

Олег Кутателадзе

Я до сих пор помню впечатление от нашей первой встречи. Cтоял уже не жаркий август. Мы условились о встрече с Виталием Томчиком, председателем кооператива «Промальп», на Маразлиевской. Офиса у него практически не было – угол с парой столов в какой-то лаборатории, поэтому он ждал нас на улице. Рядом с Виталием, не прячась в тень, стоял мужчина, смотревший на нас с улыбкой, в которой была и приветливость, и пытливость, и настороженность, – что, мол, за граждане и зачем пожаловали? Виталий представил его как своего партнера, альпиниста, вернувшегося с Кавказа.

Имя Алексей Ставницер мне ничего не говорило. Но что партнер не шашки передвигает, было и так видно – крепкие, накачанные бицепсы не скрывала даже футболка.

Я еще подумал: не у каждого такие ноги, как у него руки. В Алексее чувствовались спокойствие и уверенность. По тем временам качества редкие. Что «вернулся с Кавказа» – это не возвращение из туристической поездки, я узнаю гораздо позднее.

Теперь девяностые называют лихими, хотя они, скорее всего, были шальными. Граждане огромной страны, еще вчера супердержавы со всеми вытекающими гарантиями и правами, искали свое место в жизни. Спасательным кругом для многих стало рожденное еще в СССР кооперативное движение. Его наиболее уязвимым местом была юридическая безграмотность первого поколения бизнесменов. Она поясняется всей прежней советской жизнью, в которой слово «бизнес» было ругательным, оскорбительным и обвинительным, так как партия и следователь определяли, что законно, а что преступно. Власть кооперативное движение разрешила, но тут же и наставила массу силков. Чтобы разобраться в завуалированных ловушках, нужно было не только читать Закон о кооперации, но и знать законодательное поле вообще. Вот этим – правовым просвещением кооператоров, оказанием им юридической помощи – мы и занимались в Фонде доктора Гааза, первой в Одессе благотворительной организации. А кооперативы делали Фонду посильные взносы для оказания помощи нуждающимся. Как раз о таком сотрудничестве с «Промальпом» и шла речь на встрече.

Кооператоры в то время были предоставлены сами себе, их самоорганизация шла естественным, как и во всем мире, путем. Общество, взращенное на принципах уравниловки, смотрело на них, как сквозь планку винтовочного прицела. Страна долго не могла оправиться от шока, когда один из московских кооператоров пришел в райком с чемоданом денег платить партийные взносы – что-то около ста тысяч рублей. Получалось, что коммунист честным путем может загребать такие деньжищи, которые не снились не только инженеру, но даже и секретарю обкома! И то, что честно, было страшно и загадочно. Кто не дурак, понимал, что партийная логика неизбежно подведет власть к такому же решению кооперативной «проблемы», которое она приняла когда-то и по отношению к НЭПу. К слову сказать, c тем самым партийцем, который честно решил отдать КПСС взносы на сто тысяч, наши дороги потом пересекутся.

После знакомства мы с Алексеем Михайловичем встречались редко и случайно, так как занимались разными делами. Но кооперативное сообщество жило по одним правилам, с одинаковыми проблемами. Общим для всех занятием было «хождение в Каноссу», иначе назвать обивание порогов в киевских кабинетах за разрешениями разного толка назвать трудно. Чаще всего туда ездили за лицензиями. Это были наши страдания и легальный бизнес столичного чиновничества. Хотя, нужно признать, в те годы жадность их еще не ослепляла. Вот в одной такой командировке в столицу мы и столкнулись с Алексеем в конце 91-го в поезде. К тому времени он уже создал свое предприятие – «Эверест».

Название напомнило мне о его принадлежности к альпинизму, и, кажется, именно тогда, в поезде, он рассказал мне свою кавказскую одиссею, излагая ее достаточно иронично. А лицензия Алексею нужна была на экспорт металла, чему я нисколько не удивился. Через одесские порты тогда что только не отгружали, мне и самому как-то случилось отправлять в Стамбул никель, о существовании которого я ранее знал только из таблицы Менделеева.

Моим занятием в то время было юридическое сопровождение фирмы «Примэкспресс». Она занималась туристическим бизнесом, но не чуждалась и экспортных операций, кое-какие связи для получения лицензий у нас имелись, и этими связями мы поделились с Алексеем Михайловичем. Так в нашем знакомстве был сделан первый шаг к сотрудничеству. Но прошло немало времени, прежде чем был сделан второй. Думаю, тут уже играл роль не случай, а закономерность.

Создав «Эверест», общество многопрофильное, если не сказать всеядное, Алексей нутром чувствовал зыбкость, неопределенность правового поля предпринимательства. Его без всяких натяжек можно назвать полем минным, так как в любой момент к вам мог прийти проверяющий и найти сто нарушений, ссылаясь хоть на старые советские инструкции – иные из них имеют силу и до сих пор! – или на новые, известные только контролерам. Поэтому обществу нужен был не просто юрист, с этим в «Эвересте» было все в порядке, важно было выстроить систему юридической защиты бизнеса. Важно было уловить тенденцию, логику чиновного нормотворчества, чтобы вовремя выскользнуть «за флажки», изобретательно расставляемые властью. К примеру, с опережением перерегистрировать кооператив в совместное предприятие, найти наименее уязвимую форму хозяйствования для фискальных органов. Я готов был консультировать «Эверест», но не работать в нем. Тем более, что к тому времени мы все, и Алексей Михайлович в том числе, заболели идеей порто-франко.

Все, кто знал эту страницу одесской истории или кто слышал о ней даже через пятое-десятое, оказались объединены надеждой. На рубеже 93–94 годов началось воистину массовое движение одесситов за получение статуса вольной гавани. И как профессиональному юристу мне выпала удача разрабатывать нормативную базу Свободной экономической зоны. Разумеется, она не могла быть повторением porto franco ХІХ века, более того, она не могла копировать даже свободные экономические зоны Китая или соседней Констанцы. Нам предстояло искать свою модель, и в этих поисках кипели нешуточные страсти. Теперь они одними призабыты, а другим неизвестны вовсе, поэтому напомню главное.

Движение за создание Свободной экономической зоны возглавил председатель Жовтневого районного совета Эдуард Гурвиц. А поскольку он произрос из кооператоров, то и опирался в своих политических опытах на кооператоров. Говоря современным языком, на средний класс. Алексей же, пересекаясь еще с тем Эдуардом Гурвицем, который был председателем «Экополиса», оказался среди активистов движения. Хотя у Алексея и была репутация человека дистанцирующегося от бурлящих во власти страстей, было бы ошибкой считать его аполитичным. Его отношения с будущим мэром Гурвицем сложились и обрели некую системность в переломный для страны период – во время президентской кампании 1991 года. Алексей Михайлович поддерживал кандидатуру Вячеслава Черновола, причем, поддерживал активно. Выросший в семье, гонимой сталинским режимом, испытавший и на себе костоломность тоталитарного строя, он один из немногих в бизнес-среде понимал, что честного, свободного от коррупционной коросты бизнеса без демократии не бывает.

Идеология Свободной зоны с экономикой Украины конфликтовала, как вода с огнем. Вчастых совещаниях по поводу СЭЗ, в поездках в столицу и встречах с чиновниками разных рангов и уровней мы с Алексеем Михайловичем и познакомились по-настоящему, и признали друг в друге родственные души.

Как ни странно, идея СЭЗ в Одессе заставила встрепенуться не только отечество, но и заграницу. В адрес никому доселе неизвестного Гурвица пошли предложения по инвестиционным проектам. Один из них – от депутата парламента Австрии – касался создания в рамках СЭЗ цементного терминала. Гурвиц об этом предложении обмолвился как-то мимоходом, и, скорее всего, оно кануло бы в Лету, как и многие другие, если бы не всплыла фамилия москвича, рекомендовавшего парламентария как делового и надежного человека. Это и был тот самый партиец, что заставил вздрогнуть всю страну уплатой ста тысяч партвзносов.

Когда мы начали интересоваться идеей цементного терминала, одним из первых возник вопрос, где он мог бы располагаться. И дорожка поисков решения привела нас на ГП «Лиман» – комплекс по перевалке фосфоритов в дальнем закутке порта Южный.

Мы с Алексеем Михайловичем тогда мало что понимали в стивидорном бизнесе, но даже нас поразило, что новехонькое предприятие стояло всеми забытое и никому не нужное. Разве что порт Южный, благодаря хозяйственности тогдашнего начальника Владимира Иванова, самотужки достраивал причал. Их там по проекту было два: 16-й и 17-й. Один построили еще при Союзе вместе с первой очередью комплекса, а второй бросили в состоянии полуготовности и передали на баланс порта. Решение это было ошибочное, так как дележка имущества волевым решением противоречила не только логике, но и законодательству – терминал и причал составляли единое целое, определяемое законодателем как имущественный комплекс. Но кто тогда об этом думал?

Что же это было за ГП «Лиман» с такой несчастливой судьбой? Ответ важен не как экскурс в историю, а для понимания логики становления и развития ТИСа. По замыслу союзного правительства, государственное предприятие «Лиман» должно было решить проблему обеспечения житницы страны Украины минеральными удобрениями. Перевалочный комплекс по приемке африканских фосфоритов, строившийся в дальнем закутке Аджалыкского лимана, был первым из звеньев масштабной программы. Отсюда фосфориты должны были идти в Березовку, где предполагалось строительство химкомбината. В отличие от иных советских проектов, «Лиман» строился, как говорят, по уму. Его проектировала немецкая фирма «Крупп ПФХ», она же возводила комплекс «под ключ», осуществляя и поставку оборудования. Нашими руками и усилиями осуществлялись разве что земляные работы, масштабы которых поражали воображение. Практически изменился прилиманский ландшафт, от холмистых берегов не осталось и следа. Сложно оспаривать гулявшую в печати легенду, что в ГП «Лиман» были вложены несметные миллионы инвалютных рублей. Тем более, что мало кто понимал механизм формирования стоимости таких объектов. Было принято к большим стройкам приторачивать, как ясак к седлу, десятки объектов соцкультбыта, инфраструктурных проектов. И к «Лиману» тоже привязали, что только могли, вплоть до рыбозаградительной станции на Днестре в Беляевском районе. Так что «Лиман» на берегу Аджалыка и «Лиман» в версии Совета Министров СССР – большая разница. То, что стояло на берегу и могло работать, стоило раз в десять меньше, чем значилось на бумаге. Хотя и стоило немало: станция погрузки вагонов, от которой тянулась галерея с транспортерами к огромному крытому складу на 80 тысяч тонн, причалы, судоразгрузочная машина, административный корпус, столовая и бытовки. На площадке в ящиках лежало оборудование для второй очереди комплекса, который так и остался в чертежах. И хотя в дальнем углу еще шумели камыши, производственная территория была в основном построена. К слову, не знаю, почему, но камышовые чащи облюбовали лисы, и не раз бывало, что во время показов «Лимана» потенциальным инвесторам они выглядывали на голоса и, как бы сомневаясь в серьезности намерений визитеров, показывали хвост.

Попутно замечу, что и порт начала девяностых, и все прилиманье были пустынной степью с такими же пустынными берегами. Припортовый завод казался заброшенным сюда какой-то космической силой, и его вот-вот поглотит выжженное солнцем пространство. Земли окрестных колхозов подступали к Аджалыку и традиционно колосились хлебами, светились подсолнухами. Но потом начался дележ колхозных сокровищ, столь же бездумный, как и коллективизация, и поля захирели, заросли бурьянами. Как-то по пути на «Лиман» мы поехали с Алексеем по новой николаевской трассе, свернули в Визирку, еще не предполагая, что она окажется в недалеком будущем нашим подшефным селом, остановились в центре. Паутина запустения уже покрывала этот некогда богатый колхоз, который селяне все еще считали живым и надеялись на его воскресение. Из того, что люди или путались, или вовсе ничего не знали о владельцах земельных паев над лиманом, мы сделали правильный вывод – захапали их предприимчивые и далеко вперед смотрящие люди. От Визирки до южненской трассы машина переползала ухаб за ухабом, что потом надолго отбило нам охоту ездить через село.

ТИС сегодня

Самый длинный контейнерный причал (480 м) в стране, оснащенный крупнейшими на Украине причальными (вылет стрелы – 55 м, портал – 30 м, грузоподъемность – 65 т) и тыловыми (высота складирования – 6 ярусов, ширина 7 рядов) контейнерными перегружателями производства компании ZPMC.

В первые приезды мы с Алексеем ходили по территории и удивлялись, почему комплекс не работает. Все двери, ворота и калитки были или заварены, или взяты на крепкие запоры – чтобы не разворовали. Судоразгрузочную машину обжили чайки и, судя по обилию помета, давно.

– Да лет пять уже все на замке, – просветил нас один из сторожей. Как потом оказалось, дипломированный инженер, спасавшийся от безработицы в сторожах и не терявший надежды, что рано или поздно комплекс заработает. Вообще за законсервированным предприятием присматривало около двух десятков человек. Остальной персонал «Лимана» пребывал в неопределенном состоянии – в штате, но без работы. От этого же дипломированного сторожа мы услышали не митингово-газетную версию, как «зеленые» спасли Одессу от вредоносного терминала, а как бы изнутри, от рядовых граждан, во имя которых экологические патриоты и не пустили «Художник Моор» с грузом фосфоритов к причалу.

История с этим судном давняя, 89-го года. «Лиману» предстояло принять первую партию фосфоритов, а немцы готовились отработать на ней технологию. Химические заводы в Сумах, Черкассах, Ровно и Калуше, в Лисичанске и Днепродзержинске ожидали дефицитное сырье. В сущности, выживание всей химической промышленности Украины было поставлено в зависимость от успешной работы «Лимана». Но едва судно замаячило на рейде, как одесские «зеленые» захватили причал и заявили – только через наши трупы. Тиражировалась информация, что комплекс – дьявольская придумка для отравления Одессы, что североафриканские фосфориты радиоактивны и вкупе с Чернобылем погубят народ, что комплекс умертвит не только Аджалык, но и до самой Одессы отравит черноморские воды. Истерия с каждым днем набирала градусы, и власть попятилась – как раз шли первые свободные выборы, выгоднее было оседлать протестную волну, чем противостоять ей. Вскоре даже на открывшемся съезде народных депутатов СССР, который в те годы граждане смотрели с большим интересом, чем мексиканские сериалы, один из избранников от Одессы озвучил сенсационную новость о вредности «Лимана» и глупости самого проекта.

Между тем, все было с точностью «до наоборот». «Крупп», немецкая фирма с богатой биографией и хорошей репутацией, спроектировала не просто безопасный перегрузочный комплекс, но лучший в Европе. Он мог стать для «Круппа» своеобразной визитной карточкой, демонстрацией технического прорыва в ХХІ век. В отличие от Союза, европейские страны слово «экология» выучили давно и понимали социальность его значения. Потом, когда мы познакомимся с немецкими инженерами, возобновим с ними сотрудничество, они расскажут, что во время шабаша «зеленых» один из немецких наладчиков заплакал от обиды, что такой совершенный немецкий труд так оскорбляют…