История денежного обращения и банковского дела в США. От колониального периода до Второй мировой войны

Если в повседневной жизни каждый из нас бессознательно использует тимологию для понимания и планирования многоразличных будущих событий, то историк, нуждающийся в специфическом понимании причин, определяющих ценностные суждения и решения действующих лиц, которых он считает центральными фигурами для подлежащих объяснению определенных событий или эпох, использует тимологический метод сознательно и неукоснительно. Подобно будущим событиям и ситуациям, которые предвидит в своих замыслах каждый из нас, все исторические события и определяемые ими эпохи представляют собой уникальные и сложные события, реализовавшиеся в силу действий и реакций множества людей. Именно таково значение следующего утверждения Мизеса: История – это последовательность изменений. Каждая историческая ситуация обладает своей индивидуальностью, своими собственными характеристиками, отличающими ее от любой другой ситуации. Река истории никогда не возвращается в однажды пройденную точку. История не знает повторений[31 - Там же, с. 196.].

Именно в силу неповторимости истории тимологический опыт дает нам совсем иного рода знание о причинах исторических событий, чем экспериментальный метод естественных наук. Именно поэтому историк, подобно действующему лицу, не может обойтись без особого рода понимания, когда он составляет перечень мотивов и действий, имеющих каузальное отношение к изучаемому вопросу, и когда приписывает каждому фактору вес, пропорциональный его влиянию на результат. При решении этой задачи «понимание в мире истории является своего рода эквивалентом количественного анализа и измерений»[32 - Мизес, Человеческая Деятельность, с. 56.]. Историк использует понимание в попытке измерить каузальную «значимость» каждого фактора для результата. Но такого рода оценки значимости не принимают форму объективных измерений, допускающих последующую статистическую обработку; они принимают форму основанных на тимологии субъективных «оценок значимости»[33 - Там же.]. Деловой успех обычно сопутствует тем, кто, используя тимологию, последовательно проявляет превосходство в понимании вероятности будущих событий.

Можно на следующем примере проиллюстрировать проблему взвешивания, которую приходится решать как действующим лицам, так и историкам. В ответ на 20 %-ное падение промышленного индекса Доу – Джонса – или, что, пожалуй, актуальнее сегодня, индекса НАСДАК – Федеральный резерв увеличивает денежную массу на 5 %, что порождает страх перед будущей рецессией и ростом спроса на ликвидность со стороны частных лиц и предприятий. Одновременно с этим ОПЕК объявляет об увеличении квот на добычу на 10 %. Для ответа на вопрос, как повлияют все эти события на покупательную способность денег через шесть месяцев, нужно проявить специфическое понимание предпочтений и ожиданий людей, чтобы оценить относительный вес и время воздействия каждого из этих событий на соотношение между спросом на деньги и объемом денег в обращении. Законы экономической теории, при прочих равных условиях, имеют чисто качественный характер и указывают только направление, в котором каждое из этих событий изменит покупательную способность денег, а также сообщают, что воздействие сказывается постепенно, так что пройдет какое-то время до полного выявления эффекта. В силу этого предпринимателю или экономисту, пытающемуся дать количественный экономический прогноз, непременно приходится дополнять экономическую теорию актом исторического суждения или понимания. Когда историк экономики оценивает значимость факторов, ответственных за наблюдавшееся в период инфляции или дефляции изменение покупательной способности денег, он также использует свою способность к пониманию.

Вклад Ротбарда в разработанный Мизесом метод исторических исследований заключается в создании руководства, до известной степени смягчающего неопределенность, возникающую при оценке важности мотивов. Как пишет сам Ротбард, «историку не избежать необходимости оценивать и выносить суждения о мотивах людей, хотя он не в состоянии обосновать свои суждения с абсолютной и неопровержимой достоверностью»[34 - Murray N. Rothbard, “Economic Determinism, Ideology, and The American Revolution,” The Libertarian Forum 6 (November 1974): 4.]. Но задачу приписывания мотивов и оценки их значимости затрудняет тот факт, что во многих случаях исторические деятели, особенно те, которые в политике искали собственную экономическую выгоду, склонны сознательно затушевывать мотивы своего поведения. Ротбард отмечает, что в общем случае в подобных ситуациях «сам деятель делает все возможное, чтобы скрыть корыстный интерес и раструбить о своих более идейных и отвлеченных заботах»[35 - Сходное замечание делает и Мизес:Попытки ввести потомство в заблуждение по поводу произошедшего в действительности и подменить достоверные свидетельства фальшивками часто инициируются теми, кто сам играет активную роль в событиях; попытки предпринимаются в тот самый момент, когда происходит событие, а иногда даже предшествуют ему. Ложь об исторических фактах и уничтожение улик, по мнению многих государственных деятелей, дипломатов, политиков и писателей, является законной частью ведения государственных дел и написания истории.Мизес заключает, что в силу этого одной из первейших задач историка является «разоблачение подобного обмана» (Мизес, Теория и история, с. 262–263).].

Ротбард, однако, утверждает, что подобные попытки затушевать или утаить денежный мотив обращением к более высоким целям легко распознаются историком в тех случаях, «когда причинная цепь экономической заинтересованности проста и обозрима»[36 - Rothbard, “Economic Determinism,” p. 4.]. Например, когда сталелитейная промышленность лоббирует повышение таможенных пошлин или сокращение импортных квот, ни один здравомыслящий человек, а уж тем более ни один знающий историк, не поверит заявлениям, что все это делается ради «общественных интересов» или «национальной безопасности». Что бы там ни говорили промышленники, каждый отчетливо понимает, что отрасль стремится ограничить иностранную конкуренцию ради повышения собственной прибыли. Проблема возникает в тех случаях, «когда наличествуют более сложные и длинные причинные цепочки»[37 - Ibid.]. Здесь в качестве примера Ротбард указывает на план Маршалла. В этом случае широко разрекламированными мотивами архитекторов плана были предотвращение голода в странах Западной Европы и усиление их сопротивления соблазнам коммунизма. Ни слова не было сказано о другой, столь же реальной цели – продвижение и субсидирование экспортных отраслей США. Понадобилась кропотливая работа историков, чтобы со временем докопаться до действительных экономических мотивов[38 - См., напр.: Davids Eakins, “Business Planners and America's Postwar Expansion,” in Corporations and the Cold War, David Horowitz, ed. (New York: Modern Reader, 1969), pp. 143–171.].

Учитывая тот факт, что как стремящиеся к субсидиям и привилегиям промышленники, так и раздающие их политики склонны лгать о своих истинных мотивах, Ротбард сформулировал, по его собственным словам, «теоретическое руководство, позволяющее заранее знать, когда движущие исторические силы имеют преимущественно экономический, а когда – идеологический характер»[39 - Rothbard, “Economic Determinism,” p. 4.]. Это руководство Ротбард, разумеется, составил в соответствии со своим мировоззрением. Однако не следует понимать дело так, что мировоззрение историка является чисто идеологической конструкцией или бессознательным отражением его нормативных предубеждений. На деле каждый историк должен иметь собственное мировоззрение – набор взаимосвязанных представлений об управляющих миром причинных зависимостях, чтобы иметь возможность выделять факты, важные для объяснения конкретного исторического события. Согласно Ротбарду, «факты, разумеется, должны быть отобраны и упорядочены по степени их важности, а оценивает их важность историк в соответствии со своими представлениями о мире»[40 - Murray N. Rothbard, Conceived in Liberty, vol. 1, A New Land, A New People: The American Colonies in the Seventeenth Century, 2nd. ed. (Auburn, Ala.: Mises Institute, 1999), p. 9.].

Точнее говоря, в соответствии с подходом Мизеса к истории мировоззрение содержит необходимые представления относительно причинных зависимостей, которые историк извлекает из своих познаний в априористических и естественных науках и использует при оценке данных. Как пишет Мизес:

История – это не мысленное копирование, а концентрированное представление прошлого средствами понятийного аппарата. Историк не просто позволяет событиям говорить самим за себя. Он организует их в соответствии с идеями, лежащими в основе образования общих понятий, которые он использует в своем представлении материала. Источник сообщает нам не все случившиеся факты, а только те, которые имеют отношение к делу. Он не открывает документ без предположений, но подходит к делу во всеоружии научного знания своего времени, т. е. учений современной логики, математики, праксеологии и естественных наук[41 - Мизес, Человеческая Деятельность, с. 48.].

Так, например, экономист австрийской школы, пытающийся объяснить заоблачный рост цен, имевших место в ходе гиперинфляции в Германии в начале 1920-х гг., не сочтет важным эпизод спекулятивной игры против немецкой марки, сопровождавшей резкое падение ее валютного курса. А все потому, что он подходит к этому событию, будучи вооруженным количественной теорией денег и теорией паритета покупательной способности как основы валютного курса. Эти выведенные из праксеологии «исходные предпосылки» требуют от него не придавать значения действиям валютных спекулянтов при объяснении обвального падения покупательной способности марки на внутреннем рынке. Эти же исходные предпосылки обращают его внимание на мотивы, побудившие Рейхсбанк к расширенной эмиссии денег. Точно так же современный историк, изучающий причины и распространение бубонной чумы в Европе XIV в., пренебрежет расцветом религиозных ересей в ту эпоху. Вместо этого он положится на выводы современной медицины относительно причин, способствующих распространению этой болезни.

Значение предлагаемого Ротбардом теоретического руководства в том, что он добавляет нечто совершенно новое в арсенал научных представлений историка, позволяющих ему судить о значимости мотивов тех, кто содействует определенным политическим событиям или противится им. Новизна и блеск этого руководства в том, что это не чисто априорный закон вроде экономической теоремы и не экспериментально установленный «факт» естественных наук. Это, скорее, социологическое обобщение, опирающееся на творческое сочетание тимологического опыта и экономической теории. В основе этого обобщения лежит идея, что на протяжении всей истории государство представляло собой, по существу, организацию части населения, отказавшейся от мирной хозяйственной деятельности ради того, чтобы превратиться в правящий класс. Этот паразитический класс добывает средства к существованию через установление своей гегемонии или устойчивых «политических» отношений с производительной частью населения. Политическая власть помогает правителям существовать за счет дани или налогов, регулярно и «законно» собираемых с доходов и собственности производящего класса. Последний состоит из «подданных» или, в случае демократического государства, из «налогоплательщиков», которые зарабатывают на жизнь «экономическими методами», т. е. участием в мирном производстве и добровольном обмене. Членов правящего класса, напротив, можно считать «потребителями налогов», которые зарабатывают на жизнь насильственными «политическими методами», т. е. сбором налогов и продажей монопольных привилегий[42 - О происхождении и природе государства как организации, использующей насильственные политические методы для получения средств существования см.: Franz Oppenheimer, The State (New York: Free Life Editions, [1914] 1975); Albert J. Nock, Our Enemy, The State (New York: Free Life Editions, [1935] 1973); Мюррей Ротбард, К новой свободе: либертарианский манифест. М.: Новое издательство, 2009. С. 62–84.].

Ротбард пишет, что в соответствии с требованиями экономической логики король и его придворные либо демократическое правительство и окружающие его заинтересованные группы составляют лишь незначительное меньшинство населения страны, что все государства независимо от их формальной организации неизбежно следуют олигархическим нормам[43 - Ротбард, К новой свободе. С. 62–63; Rothbard, “Economic Determinism,” pp. 4–5.]. И для этого есть две причины. Во-первых, сама по себе паразитическая природа отношений между правителями и подданными требует, чтобы большинство населения участвовало в производстве и имело возможность уплачивать требуемую от него дань или налоги и одновременно могло поддерживать собственное существование. Если бы правящий класс составил большинство населения, немедленным результатом оказался бы экономический коллапс и крах системы в силу вымирания производителей. Тогда правящему большинству пришлось бы либо перейти к производительной деятельности, либо вступить в междоусобную войну ради создания новых и более стабильных, т. е. олигархических, отношений между правителями и подданными.

Вторая причина того, что правящий класс тяготеет к олигархии, относится к закону сравнительных преимуществ. В мире, где люди так различаются по своим умениям и способностям, все стороны экономической и социальной жизни подчинены закону разделения труда. И это относится не только к тому, что нужны особые способности для создания новых компьютерных программ, для торговли ценными бумагами или для карьеры профессионального футболиста. Точно так же только немногие обладают способностью властвовать. Более того, закон сравнительных преимуществ определяет структуру отношений как внутри организаций, так и между ними, вызывает к жизни иерархические структуры, являющиеся почти непременной характеристикой всяческих организаций. Возьмем ли мы корпорацию, шахматный клуб или банду преступников, в качестве формальных или неформальных лидеров всегда впереди оказывается энергичная и предприимчивая элита, направляющая и управляющая относительно инертным большинством. «Железный закон олигархии», как окрестили некогда это проявление закона сравнительных преимуществ, способствует перерождению первоначально мажоритарного демократического или децентрализованного республиканского государства в государство высокоцентрализованное, управляемое правящей элитой[44 - Одно из первых описаний того, как этот закон действует в среде социал-демократических партий, см.: Robert Michels, Political Parties: A Sociological Study of the Oligarchical Tendencies of Modern Democracy (New York: Dover Publications, [1915] 1959).].

Этот анализ привел Ротбарда к выводу, что политическая власть по природе своей тяготеет к олигархии. Незначительное меньшинство, одаренное способностью властвовать, объединяется и затрачивает все силы и энергию для того, чтобы установить и сохранить устойчивое господство над производительным большинством. А поскольку главным источником их дохода является власть, вся политика и действия членов этого олигархического правящего класса направляются преимущественно экономическими мотивами. Эксплуатируемый класс производителей, напротив, не может вкладывать так много в отношения власти, и его действия на политической арене не подчинены в той же степени экономическим выгодам, причем именно в силу того, что они вынуждены зарабатывать на жизнь в собственной профессии. Как объясняет Ротбард:

правящий класс, будучи численно незначительным и высокоспециализированным, двадцать четыре часа в сутки поглощен мыслью о своих экономических интересах. Сталепромышленники, мечтающие о запретительных ввозных пошлинах, банкиры, заинтересованные в налогах, которыми государство могло бы погасить свои долговые обязательства, правители, которым нужно сильное, способное раздавать субсидии государство, бюрократы, нацеленные на расширение своих полномочий, все они являются профессионалами государственной власти. Они неустанно хлопочут о сохранении и расширении своих привилегий[45 - Rothbard, “Economic Determinism,” p. 5.].

Однако правящий класс вынужден постоянно решать одну серьезную проблему: как убедить производительное большинство, за счет сборов с которого оно существует, что его законы, нормы и политика полезны, иными словами, что они совпадают с «общественным интересом», или способствуют «общественному благу», или оптимизируют «социальное обеспечение». Поскольку политический класс составляет меньшинство, неспособность решить эту проблему чревата серьезными последствиями. Даже пассивное сопротивление значительной части трудящегося населения в форме отказа от уплаты налогов делает доход политического класса, а значит и надежность его существования, весьма шаткими. Возможен и более зловещий вариант, поскольку попытки силой подавить пассивный протест могут сделать его более массовым и активным, а в итоге грозят переходом к активным революционным действиям и отстранению эксплуатирующего меньшинства от власти. Именно здесь на сцене появляются интеллектуалы. Их задача убедить публику в необходимости деятельно сотрудничать с государством ради общего блага, а в крайнем случае – терпеть его хищничество, потому что иначе всем грозят анархия и хаос. В уплату за идеологическое оправдание эксплуатации масс подданных или налогоплательщиков эти «придворные интеллектуалы» – младшие партнеры правящей элиты – получают свою долю власти, богатства и престижа. Если в допромышленные времена роль апологетов государственной власти исполняло духовенство, то в Новое время – по крайней мере со времен Прогрессивной эры в США – их поставляют главным образом университеты[46 - О союзе интеллектуалов с государством см.: Ротбард, К новой свободе. С. 68–84. Особенно наглядный пример такого союза дает Германия конца XIX в., где экономисты немецкой исторической школы именовались «кафедральными социалистами» (катедер-социалистами), потому что они имели господствующее влияние на экономических факультетах университетов Германии. Они совершенно отчетливо осознавали свою роль идеологического прикрытия для императорской политики и гордо именовали себя «интеллектуальными телохранителями дома Гогенцоллернов» (Там же, с. 60).].

Политики, бюрократы и те, кого они наделяют субсидиями и привилегиями, постоянно заняты тем, что украшают свою деятельность высокими идеологическими мотивами, дабы скрыть от эксплуатируемого и ограбляемого населения свою погоню за наживой. В сегодняшнем мире эти мотивы находят выражение в риторике европейских «социал-демократов» и современных американских либералов, насаждающих идеологию государства всеобщего благосостояния[47 - Так называемый «неоконсерватизм», доминирующий в консервативном движении и в Республиканской партии США, – это просто разновидность современного либерализма [в американском смысле этого термина. – Ред.]. Его ведущие теоретики пропагандируют чуть более эффективное и меньшее по размерам попечительское государство, а также более активный и широкий интервенционизм, в том числе военными методами, на международной арене.]. В прошлом правящие олигархии использовали идеологию королевского абсолютизма, марксизма, реформизма, фашизма, национал-социализма, либерализма Нового курса и пр., и пр., чтобы призывами к укреплению мощи государства замаскировать свои экономические интересы. Разрабатывая свое теоретическое руководство, Ротбард стремится снабдить историков инструментом для проникновения через завесу идеологической риторики и раскрытия истинных мотивов, стоявших за политикой и действиями правящих элит на протяжении всей истории. Как пишет сам Ротбард о своем руководстве, всякий раз, когда потенциальные или действительные хозяева и бенефициарии государства действуют,

когда они формируют государство или принимают обеспечивающую централизацию конституцию, когда они начинают войну или создают план Маршалла, или используют и умножают мощь государства, ими движут прежде всего экономические интересы: умножить свою добычу за счет подданных и налогоплательщиков. Исповедуемая ими идеология, которую формулируют и распространяют в обществе придворные интеллектуалы, является всего лишь продуманной рационализацией их корыстных экономических интересов. Идеология – это дымовая завеса для их грабежа, придуманная интеллектуалами фальшивая одежда для императора, прикрывающая неприкрытый грабеж. Таким образом, задача историка в том, чтобы прорваться к существу дела, сорвать идеологический наряд с имперского государства и разоблачить лежащие в основе всего экономические мотивы[48 - Rothbard, “Economic Determinism,” p. 5.].

Характеризуя современное демократическое государство как преимущественно инструмент перераспределения дохода от производителей к политикам, бюрократам и субсидируемым группам, Ротбард подставляет себя под обвинение в том, что он рассматривает экономическую историю с позиций теории заговора. В этом смысле особенно подозрительно его акцентирование почти универсальной склонности тех, кто использует политику в целях личной наживы, маскировать свои истинные мотивы с помощью ханжеской идеологии. В самом деле, созданная Чикагской школой теория государственного регулирования экономики и теория общественного выбора, разработанная Вирджинской школой, также приписывают политикам, бюрократам и находящимся под патронажем государства отраслям хозяйства устремленность исключительно на максимизацию собственной пользы в самом узком смысле слова, что если не в большинстве, то во многих случаях обозначает чисто денежный интерес[49 - См., например: George J. Stigler, “The Theory of Economic Regulation,” in The Citizen and the State: Essays on Regulation (Chicago: University of Chicago Press, 1975), pp. 114–141; James M. Buchanan, “Politics without Romance: A Sketch of Positive Public Choice Theory and Its Normative Implications,” in The Theory of Public Choice – II, James M. Buchanan and Robert D. Tollison, eds. (Ann Anbon University of Michigan Press, 1984), pp. 11–22.]. Но экономисты обеих этих школ защищены от обвинений в приверженности теории заговора, потому что в своих прикладных работах они в общем случае воздерживаются от системного, тимологического исследования действительных мотивов тех людей и групп, действия которых они анализируют. Вместо этого они, будучи приверженцами позитивистской методологии, механически наделяют реальных лиц, действующих в конкретных экономических обстоятельствах, узко определенной склонностью к максимизации пользы.

Джеймс Бьюкенен, один из основателей теории общественного выбора, пишет, например, что экономисты, придерживающиеся этой парадигмы, склонны

использовать модели человека, которые оказались полезными в рамках экономической теории, модели, которые использовались для разработки эмпирически проверяемых и эмпирически подтвержденных гипотез. Эти модели воплощают предположение, что люди стремятся к максимизации собственных выгод, и их узко определенное материальное благополучие является важным компонентом этих выгод[50 - Buchanan, “Politics without Romance,” p. 13.].

Джордж Стиглер, первым разработавший теорию государственного регулирования экономики, доказывает: «Фактически у нас есть только одна теория человеческого поведения, и это теория максимизации пользы». Но Стиглер в отличие от Ротбарда и Мизеса основывает свое доверие к функции полезности для реальных действующих лиц не на историческом методе специфического понимания, а на эмпирическом методе. Вот рассуждение Стиглера:

Первой задачей эмпирических исследований [политики государственного регулирования] является установление целей законодательства! Порой объявленные цели политики никак не соотносятся, а иногда и прямо противоположны действительным результатам политики, и о задуманном результате приходится судить по тому, что получилось на самом деле. Это не тавтология ради приукрашивания нелегкой проблемы, а гипотеза о природе политической жизни… Если экономическая политика была принята во многих городах либо все общество следует ей достаточно долгое время, стоит предположить, что ее результаты – это именно то, что замышлялось и на что рассчитывали[51 - Stigler, “Theory of Economic Regulation,” p. 140.].

Таким образом, отбросив возможность того, что исторические деятели могут ошибиться в выборе подходящих средств достижения поставленных целей, позитивист Стиглер освобождает себя от изучения темных и не поддающихся измерению мотивов. Нет сомнения, что нет никакой нужды ставить вопрос о мотивах, если исторические результаты политики и действия всегда совпадают с тем, что замыслил человек или организация, потому что, согласно Стиглеру, «ошибки – это не то, за счет чего можно жить». Тогда, с точки зрения Стиглера, историку не стоит стремиться к субъективному пониманию мотивов действия, потому что наблюдаемые результаты совершенно соответствуют целям исторического персонажа. Но, возможно, Стиглер согласится с абсурдностью предположения, что, неуклонно проводя в течение длительного времени катастрофическую политику на Восточном фронте, Гитлер стремился к поражению во Второй мировой войне. Но такое предположение оказывается абсурдным только в свете тимологического проникновения в замыслы Гитлера, для чего приходится изучить сведения о его действиях и политике, устные и письменные высказывания его лично, а также его подчиненных и помощников. Такое проникновение приводит нас к пониманию, которое не сможет обоснованно оспорить ни один разумный человек, что Гитлер страстно стремился победить в войне.

Ротбард настаивает, что тот же метод понимания, который позволяет историку постичь цели нападения на СССР, пригоден и для уяснения мотивов тех, кто добивается введения таможенных пошлин или создания центрального банка. Соответственно, руководство, в котором Ротбард рекомендует историкам экономики начинать исследование с поиска экономических мотивов, – это всего лишь ориентир. И он никак не может заранее исключить возможность того, что в некоем случае главную роль играли идеологические или альтруистические мотивы. Если не удается выявить скрытые экономические мотивы, историк должен заняться поиском идеологических или неэкономических побуждений. Таким образом, указывает Ротбард, его подход к экономической истории, – можете, если хотите, назвать его «теорией заговора», – «это всего лишь праксеология в применении к человеческой истории, утверждающая, что люди действуют в соответствии со своими интересами»[52 - Murray N. Rothbard, “Only the Heartbeat Away,” The Libertarian Forum 6 (September 1974): 5.]. Этот подход признает и то, что Мизес назвал «исторической индивидуальностью», а именно: «Особенности отдельных людей, их идеи и ценностные суждения, а также действия, направляемые этими идеями и суждениями, невозможно представить как производные от чего-либо»[53 - Мизес, Теория и история, с. 163.]. Стиглер и Бьюкенен, следующие методу позитивизма, напротив, пытаются втиснуть участников исторических событий в прокрустово ложе homo economicus, который неустанно и безошибочно стремится к достижению личных экономических выгод.

Мы сможем лучше оценить значение методологической новации Ротбарда, если сравним его объяснение истоков Федеральной резервной системы с тем, как объясняют это Милтон Фридмен и Анна Шварц в своей влиятельной работе «История денежного обращения в США, 1867–1960»[54 - Милтон Фридман и Анна Якобсон Шварц, Монетарная история Соединенных Штатов 1860–1960. Киев: Ваклер, 2007.]. Эта книга, после ее опубликования в 1963 г., служит стандартным руководством для всех изысканий в области кредитно-денежной истории США. Хотя Фридмена и Шварц нельзя в точном смысле слова причислить к новой школе экономической истории, в их книге сильно чувствуется позитивистский подход, а их методы родственны используемым последователями этого направления[55 - См., напр.: North, Growth and Welfare in the American Past, p. 11, n. 6.]. Например, в предисловии к этой книге Фридмен и Шварц пишут, что стремились «создать вводные положения и фон для статистического анализа векового и циклического поведения денег в Соединенных Штатах, а также исключить материал, не относящийся к данной теме». В частности, они не замахивались на написание «полной экономической и политической истории», которая «должна будет отображать всеобъемлющую роль денег в Соединенных Штатах в прошлом веке»[56 - Фридман и Шварц, Монетарная история… С. XVI.]. В итоге центральное место в этом томе, объемом в 808 страниц, занимают необъясняемые изменения политики денежной эмиссии. Да и в первой же фразе авторы сообщают, что «эта книга посвящена объему денежной массы США»[57 - Там же, с. 3. Будучи последовательными позитивистами, Фридмен и Шварц говорят только о «денежной массе» или «количестве» денег, а не о «предложении» денег, видимо, в силу того, что первое представляет собой наблюдаемый на рынке результат взаимодействия между ненаблюдаемыми кривыми спроса на деньги и их предложения. Но очень похоже, что Фридмен и Шварц рассматривают показатель денежной массы как хорошую эмпирическую оценку показателя денежного предложения, потому что последний в их понимании отличается совершенной неэластичностью по отношению к уровню цен. Сравните с интерпретацией Питера Темина: Peter Temin, Did Monetary Forces Cause the Great Depression? (New York: W. W. Norton, 1976), p. 18.].

Фридмен и Шварц, конечно же, не отрицают и не могут отрицать, что причиной изменения денежного предложения служат целенаправленные действия людей. Но избранная ими позитивистская методология принуждает их ограничиться в своих исторических изысканиях только наблюдаемыми результатами этих действий, избегая обращения к мотивации. Ведь, согласно позитивистской философии науки, в научном исследовании статус «причинных» факторов могут иметь только наблюдаемые и поддающиеся измерению явления, тогда как мотивы поведения – это ненаблюдаемое и не поддающееся измерению понятие. Так что если написать научную в строго позитивистском смысле слова историю денежного обращения и кредита, ее следовало бы именовать летописью количественных изменений ряда агрегатов денежной массы и влияния (поддающегося измерению) этих изменений на другие количественные переменные, такие как уровень цен и объем производства в неизменных ценах.

Однако даже Фридмену и Шварц приходится в своей «Истории денежного обращения в США» время от времени вылезать из трясины статистического анализа, чтобы дать объяснение экономическим событиям, интеллектуальным дискуссиям, социальным конфликтам и политическим маневрам, которые оказывают глубокое и неоспоримое влияние на институциональные условия рынка денег. Поскольку позитивистская методология плохо приспособлена к учету мотивов, результаты спорадических попыток Фридмена и Шварц привлечь более широкие исторические материалы оказываются поверхностными и неубедительными, а порой и просто вводят в заблуждение. Например, из 100 страниц двух глав, посвященных критически важному в денежной истории США периоду с 1879 по 1914 г., только 11 посвящены рассмотрению политических и социальных факторов, приведших к созданию Федеральной резервной системы[58 - Фридман и Шварц, Монетарная история…, с. 87–190.]. Из содержимого этих 11 страниц следует, что «проблема «денег»», которая последние три десятилетия XIX в. была в центре американской политики, была создана «преступлением 1873 г.» и что главным фактором ее развития была фермерская партия популистов с ее требованием неограниченной чеканки серебряных монет (дешевые деньги). Более того, это движение отчасти было выразителем духа 1890-х гг., десятилетия, которое, согласно цитируемому нашими авторами Ванн Вудворду, «отличалось чрезмерным сумасбродством и чудачеством, которые охватили не только высшие и средние, но и низшие слои американского общества»[59 - Там же, с. 132, прим. 40.]. Приземляя таким образом «проблему денег», авторы совершенно игнорируют точно рассчитанные тайные действия банкиров с Уолл-стрит во главе с Морганом и Рокфеллером, которые мечтали провести картелирование всего банковского дела и вместе со своими политическими союзниками занять место у штурвала. Это движение, ставшее в 1890-х гг. серьезной силой, также было отчасти реакцией на предложения сторонников серебряных денег и аграрных инфляционистов, а его целью было закрепление за банками возможности нажиться на ожидавшейся инфляции.

Таким образом, Фридмен и Шварц изображают кампанию за создание центрального банка вне связи с проблемой денег, и получается, что движение набрало обороты только в ответ на банковскую панику 1907 г. и на вскрывшуюся в связи с ней проблему «неэластичности денег». И у них получается, что Федеральная резервная система возникла благодаря честным и бескорыстным усилиям обеих партий, пытавшихся найти практическое решение чисто технической проблемы, которая мешала гладкому функционированию кредитно-денежной системы[60 - Там же, с. 162–163.]. Рассказывая о создании Федеральной резервной системы, Фридмен и Шварц даже не затрагивают вопрос о группах, выигравших от такого «решения». Они не углубляются в мотивы сторонников закона о Федеральной резервной системе. После очень краткого и поверхностного рассказа о событиях, приведших к принятию этого закона, они спешат вернуться к главной задаче их «истории денег», которая, как сформулировал Фридмен в другой работе, заключается в том, чтобы «внести вклад в запас проверенных знаний»[61 - Милтон Фридмен, Количественная теория денег: новая формулировка // Милтон Фридмен, Если бы Деньги заговорили… М.: Дело, 1998. С. 39 (в этом издании «tested knowledge» переведено как «устоявшиеся представления»).].

Для Фридмена и Шварц главная цель экономической истории состоит в проверке гипотез, возникающих при наблюдении закономерностей в динамике исторических данных. В соответствии с этим Фридмен и Шварц описывают свой подход к экономической истории как создание «гипотетической истории – сказка “о том, как могло бы быть”»[62 - Фридман и Шварц, Монетарная история… С. 160.]. На их взгляд, первая задача историка экономики – выявить наблюдаемую совокупность условий, ведущих к наступлению исследуемого исторического события, для чего ученый формулирует и проверяет теоретические гипотезы о том, как развивались бы события в отсутствие этих условий. Этот «метод контрфактических гипотез», как его называют новые историки экономики, объясняет некое историческое событие и, одновременно, увеличивает запас «проверенных знаний» о теоретических закономерностях, которые могут быть использованы в будущих исследованиях экономической истории[63 - Подробнее о природе и использовании метода контрфактических гипотез см.: R. Fogel, “The New Economic History: Its Findings and Methods,” in The Reinterpretation of American History (New York: Harper and Row, 1971), pp. 8–10 [см.: Фогель Р. Новая экономическая история: ее данные и методы // portalus.ru]; Donald N. McCloskey, “Counterfactuals,” in The New Palgrave: The New Worlf of Economics, John Eatwell, Murray Milgate, and Peter Newman, eds. (New York: W. W. Norton, 1991), pp. 149–154.].

Фридмен и Шварц демонстрируют этот метод при анализе банковской паники 1907 г.[64 - Фридман и Шварц, Монетарная история… С. 152–160.] В самом начале кризиса банки ограничили выдачу денег вкладчикам и тем самым предотвратили массовые банкротства и даже временное закрытие банков. Из этого Фридмен и Шварц выводят теоретическую гипотезу, что когда разражается финансовый кризис, чем раньше введены ограничения на выдачу денег, тем легче предотвратить масштабный крах банковской системы. Затем они проверяют эту гипотезу на материале событий 1929–1933 гг. В тот раз финансовый кризис начался с биржевого краха в октябре 1929 г., а выплаты вкладчикам ограничили только в марте 1933 г. С 1930 по 1933 г. прошла волна массовых банкротств банков. Таким образом, теоретическая гипотеза или «контрфактическое» утверждение, что своевременное ограничение выплат могло остановить развитие финансового кризиса, нашло здесь эмпирическое подтверждение, поскольку массовое закрытие банков началось именно после 1929 г.

Нет сомнений, что Фридмен и Шварц осознают, что реальная проверка этих теоретических гипотез невозможна, потому что «мы не в состоянии точно воспроизвести экспериментальную ситуацию и, таким образом, детально проверить эти гипотезы». Но при этом они продолжают утверждать, что «вся аналитическая история, история, нацеленная на истолкование, а не на простую фиксацию прошлых событий, имеет именно такой характер, и это объясняет, почему приходится заново переписывать историю в свете вновь вскрывающихся фактов»[65 - Там же, с. 168.]. Иными словами, историю приходится постоянно пересматривать на основе «новых фактов», которыми нас неустанно снабжает ход исторического процесса. Как уже отмечалось выше, это порочный круг, характеризующий все попытки использовать позитивистские методы для истолкования истории. Как будто специально, чтобы предупредить осознание этого порочного круга, Фридмен и Шварц эпиграфом к своей книге взяли знаменитое высказывание Альфреда Маршалла:

Опыт… показывает, что невозможно чему-либо научиться из фактов, пока их причины не были рассмотрены и истолкованы; и он учит, что наиболее опрометчив и вероломен тот теоретик, который предоставляет фактам и цифрам говорить самим за себя[66 - Там же, с. I.].

Но разум, очевидным образом, учит нас, что причиной наблюдаемых – а в некоторых случаях исчислимых, но никогда измеряемых – событий экономической истории всегда являются целенаправленные действия людей, цели и мотивы которых недоступны непосредственному наблюдению. Отрицая исторический метод понимания, Фридмен и Шварц руководствуются не разумом, а сугубо позитивистской нацеленностью на то, чтобы использовать историю как лабораторию, хотя и несовершенную, дающую возможность формулировать и проверять теории, которые позволят в будущем предсказывать и контролировать аналогичные явления. Мизес пишет о намерении, лежащем в основе этого позитивистского подхода к истории: «Эта дисциплина извлечет из исторического опыта законы, которые принесут социальной «инженерии» такую же пользу, какую законы физики приносят технологической инженерии»[67 - Мизес, Теория и история, с. 257.].

Можно и не говорить, что для Ротбарда история не может служить даже в качестве несовершенной лаборатории для проверки теорий, потому что он согласен с Мизесом в том, что «предметом истории… являются ценностные суждения и их проецирование на реальность изменений»[68 - Мизес, Человеческая Деятельность, с. 49.]. Стремясь объяснить возникновение Федеральной резервной системы, Ротбард ставит вопрос о том, кто должен был выиграть и кого должно было привлекать столь радикальное изменение кредитно-денежной системы. И тут в полной мере сказалось научное мировоззрение Ротбарда. Будучи теоретиком кредитно-денежной системы, воспитанным в традициях австрийской школы, он понимает, что основанная на частичном резервировании система золотомонетного обращения открывает больше возможностей для инфляционной эмиссии банковских кредитов в условиях центрального банка, чем при квазидецентрализованной национальной банковской системе, созданной непосредственно перед принятием закона о Федеральной резервной системе в 1913 г. Праксеологические рассуждения теории денег австрийской школы также подсказывают, что львиную долю выгод от раздувания банковского кредита получают кредиторы и первые получатели вновь эмитируемых банкнот и депозитов, иными словами, коммерческие и инвестиционные банкиры и их клиенты. Направляемый выводами из этого праксеологического знания и тимологическим правилом о мотивах тех, кто лоббирует государственные законы и нормативные положения, Ротбард тщательно исследует цели и действия крупных коммерческих и инвестиционных банкиров с Уолл-стрит, их клиентов из промышленных корпораций, их единомышленников и союзников на политической арене.

Проведенный Ротбардом анализ конкретных фактов показал, что с конца 1890-х гг., в течение целого десятилетия до банковской паники 1907 г., банкиры с Уолл-стрит и их союзники начали втайне организовывать и финансировать интеллектуальное и политическое движение за создание центрального банка. В этом движении участвовали университетские профессора экономики, прикрывавшие свои узкокорыстные интересы рассуждениями о предполагаемой всеобщей выгоде от появления центрального банка, который будет действовать в качестве благожелательного и бескорыстного поставщика «эластичной» ликвидности и «кредитора в последней инстанции». На самом деле, крупные банкиры и промышленники всей душой желали появления центрального банка, который бы в дополнение к существовавшим золотым резервам обеспечивал рынок эластичным резервом бумажных денег. Доступность дополнительных резервов обещала банкам расширение возможностей для раздувания кредита и, что еще важнее, сулила предотвращение или хотя бы смягчение периодических банковских кризисов, которые в прошлом не раз ставили предел кредитной инфляции в виде банковских крахов и промышленных депрессий.

В книге Ротбард последовательно и с блеском применяет подход, рассмотренный выше в связи с вопросом о создании ФРС, к экономической истории для выявления причин и последствий событий и влияния различных институтов на всем протяжении истории кредитно-денежной системы США, от колониальных времен до эпохи Нового курса. Одно из важных преимуществ уникального подхода Ротбарда заключается в том, что ему удается убедительно рассказать о ходе развития банковского сектора в США, выявляя при этом связи между мотивами и планами, зачастую скрытыми и имеющими окольный характер, с результатами, которые порой оказываются трагическими. И это увлекательное изложение истории кредитных учреждений может научить гораздо большему, чем корпение над бесконечными статистическими выкладками.

Хотя пять частей этой книги создавались независимо друг от друга, она содержит довольно связное изложение более чем трехсотлетней истории денег в США, с очень незначительным числом повторов. Часть 1 «История денег и банков до начала XX столетия» была написана в качестве мнения меньшинства в Комиссии США по золотому стандарту и рассматривает эволюцию денежной системы США от ее зарождения в колониальную эпоху до конца XIX столетия[69 - Rep. Ron Paul and Lewis Lehrman, The Case for Gold: A Minority Report of the U. S. Gold Commission (Washington, D. C: Cato Institute, 1982), pp. 17–118.]. В этой части Ротбард детально рассматривает две ранние провалившиеся попытки финансовой элиты навязать молодой республике своего рода центральный банк. Он демонстрирует инфляционные последствия операций этих привилегированных банков, Первого и Второго банка Соединенных Штатов, действовавших, соответственно, в 1791–1811 и 1816–1833 гг. Затем Ротбард обсуждает либертарианские идеологические движения Джефферсона и Джэксона, которым удалось избавиться от этих централистских и порождавших инфляцию организаций. После чего следует рассмотрение эры сравнительно свободного и децентрализованного банковского дела, продлившейся от 1830-х гг. до Гражданской войны и пагубного влияния войны на кредитно-денежную систему США. Часть 1 завершается анализом и критикой национальной банковской системы, утвердившейся после Гражданской войны. Ротбард описывает, как этот режим, энергично проводившийся инвестиционным банком, сумевшим монополизировать право размещения правительственных облигаций на рынке, централизовал банковское дело и дестабилизировал экономику, что привело к серии финансовых кризисов, проторивших путь для введения Федеральной резервной системы.

Часть 2 «Происхождение Федеральной резервной системы» – это статья, длительное время пролежавшая в столе и недавно опубликованная в журнале «Куотерли джорнэл оф остриан экономике»[70 - Murray N. Rothbard, “The Origins of the Federal Reserve System,” Quarterly Journal of Economics 2, no. 3 (Fall 1999): 3–51.]. Основное содержание статьи рассмотрено нами выше.

Часть 3 содержит не публиковавшуюся до сих пор статью «От Гувера до Рузвельта: Федеральная резервная система и финансовая элита». Здесь Ротбард выявляет финансовые интересы и идеологию, под влиянием которых Федеральный резерв организовал почти непрерывное наращивание денежной массы от момента своего создания в 1914 г. до 1928 г. Эта часть также включает анализ того, как совпадения и конфликты финансовых интересов групп Моргана и Рокфеллера формировали политику и поведение Федерального резерва в период президентства Гувера и в первый срок президентства Рузвельта, а также анализ международной и внутренней кредитной и финансовой политики в период правления президента Рузвельта.

Часть 4 «Золотовалютный стандарт в межвоенные годы» была опубликована в сборнике статей о деньгах и государстве[71 - Murray N. Rothbard, “The Gold-Exchange Standard in the Interwar Years,” in Money and the Nation State: The Financial Revolution, Government and the World Monetary System, Kevin Dowd and Richard H. Timberlake, Jr., eds. (New Brunsqweek, N. J.: Transactions Publishers, 1898), pp. 105–63.]. В настоящем издании эта статья впервые публикуется в первоначальном нецензурированном виде. Ротбард объясняет, почему в 1920-х гг. правительства США и Великобритании так стремились к воссозданию международной валютной системы на базе этой глубоко порочной, чреватой инфляцией карикатуры на классический золотомонетный стандарт. Ротбард также анализирует «внутренние противоречия» золотовалютного стандарта, которые привели к отказу от него в начале 1930-х гг.

Часть 5 «Новый курс и международная денежная система» была прежде опубликована в сборнике статей, посвященном международной политике времен Нового курса[72 - Murray Rothbard, “The New Deal and the International Monetary System,” in Watershed of Empire: Essays on New Deal Foreign Policy, Leonard P. Liggio and James J. Martin, eds. (Colorado Springs, Colo.: Ralph Myles, 1976), p. 19.]. Здесь Ротбард доказывает, что в период Нового курса как раз накануне вступления США во Вторую мировую войну произошло резкое изменение в международной денежной политике США. Он анализирует экономические интересы, готовившие радикальную трансформацию политики Нового курса и получившие выгоду от этого: от «долларового национализма» периода 1930-х гг. до агрессивного «долларового империализма», набравшего силу в период войны и приведшего к заключению Бреттон-Вудского соглашения в 1944 г.

Джозеф Салерно

Университет Пейс

Часть I

История денежного обращения и банковского дела в сша до начала XX столетия

Будучи аванпостом Великобритании, американские колонии, разумеется, использовали в качестве денег британские фунты, penland bankce и шиллинги. В Британии был принят серебряный стандарт, и шиллинг равнялся 86 тройским гранам серебра (в гране 0,0648 г), а серебро имело статус узаконенного средства платежа по всем долгам (иными словами, кредиторы были обязаны принимать серебро по этой цене). Впрочем, Британия также чеканила золото и фактически придерживалась биметаллического стандарта, так что золотая гинея, содержавшая 129,4 грана золота, имела строго определенный серебряный эквивалент. В силу этого и золото имело статус узаконенного средства платежа. К несчастью, утвердив биметаллический стандарт, Британия заполучила малоприятную болезнь, известную как закон Грэшема, в соответствии с которым если правительство завышает покупательную способность одного вида денег, а другой их вид оказывается недооцененным, то деньги второго вида утекают за границу или в сундуки накопителей, а в обращении остаются исключительно деньги первого вида. В афористичной форме закон этот звучит так: «Плохие деньги вытесняют хорошие». Но важно иметь в виду, что триумф «плохих» денег не порожден капризом рыночной конкуренции, а создан правительством, злоупотребившим властью завышать покупательную способность одного узаконенного средства платежа и занижать – другого.

В XVII–XVIII вв. правительства Британии упорно поддерживали слишком высокую относительно уровня мирового рынка цену на золото и заниженную цену на серебро, так что в результате полновесные серебряные монеты уходили из страны, а золотые – приходили в страну, и в обращении оставались только изношенные и «легковесные» серебряные монеты. Попытки откорректировать обменный курс золота по отношению к серебру были неизменно запоздалыми и малоэффективными[73 - В конце XVII и в начале XVIII в. Британия поддерживала обменный курс между граном серебра и граном золота в пределах от 15,1 к 1 до 15,5 к 1. А на мировом рынке под давлением сил спроса и предложения действовал курс 14,9 к 1. Таким образом, цена серебра была все время занижена, а золота – завышена. В XVIII в. положение стало еще хуже, потому что добыча золота в Бразилии выросла, а добыча серебра в Перу понизилась, так что обменный курс золота упал до 14,1 к 1. При этом правительство Британии поддерживало неизменное курсовое соотношение между золотыми и серебряными монетами.].

В малонаселенных американских колониях роль денег, как и должно было случиться, стали выполнять полезные и редкие товары, которые быстро заняли место общего средства обмена. Таким образом, на севере при обмене с индейцами роль денег выполняли бобровые шкуры и бусы из ракушек, а также рыба и зерно. В Южной Каролине роль денег выполнял рис, а самым распространенным видом товарных денег являлся табак, исполнявший роль денег в Виргинии. Основной денежной единицей был «фунт табака», а на рынке имели хождение складские расписки за принятый табак, на 100 % обеспеченные запасом табака на складе.

По мере развития колоний товарные деньги были вытеснены из городов и сохранили хождение только в сельской местности, а для ведения торговли в городах и с другими странами использовались импортированные золотые и серебряные монеты. Монеты импортировали не только из Британии, но и из других европейских стран. На рынке золотых монет ходили французские гинеи, португальские «жуаны», испанские дублоны и бразильские монеты, а среди серебряных монет нередко встречались французские кроны и ливры.

Важно понять, что золото и серебро – это международно признанные товары, и если нет правительственного запрета, иностранные монеты отлично могут обслуживать функции обмена и накопления. Правительство страны совсем не обязано монополизировать чеканку денег, и в Соединенных Штатах иностранные золотые и серебряные монеты имели широкое хождение до 1857 г., когда Конгресс запретил их использование. Таким образом, в условиях свободного рынка участие в обороте иностранных монет вполне естественно. В таких условиях ценность монет определяют по их весу, а обменный курс между золотом и серебром устанавливается рынком по соотношению спроса и предложения.