Атилла

Главный кузнец снова прижал голову ханского сына к груди и зашептал ему на ухо:

– С этим мечом ты подчинишь себе половину света, соберёшь под своей властью множество народов, поднимешься так высоко, как не поднимался ещё никто из твоих предков… Даже римляне, живущие в больших городах, будут покорны тебе. Они обращают наших людей в рабов, а ты освободишь несчастных…

– И что же, твоим мечом я буду освобождать этих рабов от римлян?

– Так и будет, углан. Но прежде чем доберёшься туда, много, очень много стран придётся тебе пройти, много рек преодолеть. Меч мой станет тебе тогда верным другом.

– И народу моему тоже, главный кузнец!

– Верно говоришь, народу тоже.

Внук хана Шимбая, предводителя племени белых тюрков, который держал в страхе бескрайнюю степь, доверчиво слушал кузнеца. Ведь человек этот, если захочет, может всё: выкует даже волшебный меч, в котором будет могучая сила. Атилла вдруг сказал:

– Я верю тебе, оста, верю, как верит мой отец, – и тронул шершавую, огрубевшую в труде руку мастера.

Тем временем азаматы, слуги хана, подняли над головами кошму, на которой сидел Мангук, и понесли его вниз. Громко выкрикивая имена ханов, правивших после Угыза, девять раз пронесли нового хана вокруг могильного кургана. Священный меч в руке отца Атиллы по-прежнему ярко сверкал на солнце и завораживал своим блеском не только Атиллу, но и каждого, кто был свидетелем торжественного ритуала.

Белые тюрки рассказывали, что меч этот передал хану Угызу сам Тангрэ. Все в Туране знали это и не сомневались, что так оно и было. Они верили: владеющий мечом находится под защитой святого Иная, покровителя домашнего очага…

Историю эту Атилла слышал много раз. Он слышал, как азаматы отца рассказывали её в кузнице в присутствии Туграна. Кузнец лишь посмеивался в усы, наблюдая за молотобойцами, чтобы аккуратней ударяли по раскалённому железу.

История была такая. Пастух Угыз-хана будто бы пас в болотистой местности стадо и вдруг увидел хромого телёнка с раной на ноге. Желая узнать, где он так изувечился, он пошёл по кровавому следу и увидел торчавший из болота клинок. Пастух протянул руку, чтобы взять его, но тут сверкнула молния и стрелой впилась в то место, где был клинок. Пастух, чуть живой от страха, бегом пустился в становище и рассказал об увиденном Угыз-хану. Тот послал за странной находкой своего менбаша. Однако и с менбашем случилось то же самое. Едва он коснулся клинка, сверху ударила молния и загрохотал оглушительный гром. Менбаш поспешил к хану. Дрожа и запинаясь, доложил ему, как всё было. Угыз-хан посмотрел на побелевшего от страха пастуха, на менбаша, у которого, не переставая, тряслись руки, и отправился на болото сам. За ним увязался народ: интересно же посмотреть, что там за чудо такое. Прибыв на место, Угыз-хан был немало удивлён, увидев клинок, ослепительно сверкавший на солнце. Смелый был Угыз-хан, а всё же в болото лезть не решался. Оглянулся на толпу, а смельчак один и говорит: «Я достану, хан». Тот не возражал, кивнул в знак согласия. Парень полез в болото да только ухватился за клинок, как молния опалила ему руку. Народ зашумел. Хан был в затруднении. Ведь он – хан, значит, храбрейший среди храбрых, предводитель и надежда племени.

Кто-то снова предложил свою помощь, но хан отрезал:

– Я сам!

Угыз-хан осторожно приблизился к клинку, прикоснулся к нему, а небо молчит. Тогда он ухватился обеими руками и вытащил из болота меч. Тут сверху раздался голос:

– Этот меч – твой, Угыз-хан. Он поведёт тебя от победы к победе. Ты должен будешь завещать его наследникам своим, чтобы переходил из поколения в поколение. А не передашь, знай: Тангрэ отвернётся от тебя…

Таинственный голос свыше поразил людей. Ни живы ни мертвы от страха, они вдруг повалились хану в ноги. А как же иначе, ведь сам Тангрэ на виду у всего народа дал ему волшебный меч! Лишь тот, кто овладеет им, достоин быть повелителем тюрков.

Вот так, переходя из поколения в поколение, чудесный меч теперь в руках Мангук-хана, отца Атиллы.

Угыз-хан не разлучался с мечом. С тех пор он не знал поражений. В Туране меч известен был каждому. Он стал символом победы. В конце жизни Угыз-хан завещал Меч Тангрэ сыну. Каждый раз после смерти очередного хана унуки сажали его преемника вместе с заветным мечом на белую кошму и, подняв на руках вверх, провозглашали ханом.

Таким был меч, на который зачарованно смотрел юный Атилла. После торжества он сказал себе: «Когда-нибудь я тоже возьму в руки Меч Тангрэ и пойду громить Рим – освобожу несчастных людей моего племени от злых римлян».

В становище белых тюрков пришла весна. Едва земля покрылась ярким ковром первой травы, они вернулись к кургану Шимбай-хана. Ходили вокруг него, мёртвым желая рая, а живым благополучия. Отдав усопшему хану все почести, исполнив все обряды, двинулись туда, где между Итиль-рекой и Жаеком раскинулись родные степи. Дорогой они не встретили никого, лишь, обходя краем пустыню, увидели небольшое племя каныков. Поговорив с предводителем, забрали каныков с собой.

Когда перебрались через реку Жаек, степь успела зарасти густой, сочной травой. Семнадцать долгих лет прошло с тех пор, как покинули они родные места. Остановились, раскинули юрты и три дня, три ночи справляли свадьбы. Однако праздник этот был не для всех. Девушек у каныков оказалось двадцать или тридцать, не больше: на сотню джигитов не выходило даже по одной невесте. Все девушки, понятно, достались лучшим из воинов.

Вокруг кипела жизнь, после долгой зимней спячки природа пробудилась окончательно – всё, что двигалось, ползало, летало, искало себе пару, всё говорило о любви. Только мужчинам племени унуков было грустно. Над головами оставшихся без жён белых тюрков, приветствуя весну, заливисто пели жаворонки, высоко в голубом небе не спеша кружили ястребы. Среди обездоленных были не только беспечные джигиты, были здесь и крепкие мужчины, богатыри, которые могли бы с лёгкостью взобраться на гору, вскинув на плечи двухгодовалую тёлку.

Собрались к шатру Мангук-хана. Тот не стал терять время на долгие разговоры, всё ясно было и так. Он сам в похожем положении. И настроение у него не лучше.

– Надо бы нам, не мешкая, откочевать поближе к сарматам, – предложил менбаш Сакмар, выступая вперёд.

Толпа загудела, соглашаясь. Мангук-хан поднял руку, в которой привычно держал плеть из кожи, сваренной в нутряном жиру. Он нетерпеливо ударил ею о землю, призывая к тишине, и сказал:

– Ладно, согласен, сородичи. Будь по-вашему, отправимся к Итили. Там, за рекой, земли Сармат-хана…

Мужчины, видя, что хан не в духе, стали молча расходиться, чтобы начать сборы в дорогу. Мангук-хан с грустью смотрел им вслед. Он слишком хорошо понимал их. В юности была у него суженая, сарматка по имени Сафура, дочь Сармат-хана. Давно это было. Родители устроили им обряд обручения, во время которого они должны были укусить друг друга за ухо. Однако вскоре отец Шимбай-хан заторопился на восток, в сторону пустыни Гоби, где родственник его Анагай терпел от китайцев беду. Мангук за эти годы успел дважды жениться. Сафура, понятно, также не стала дожидаться его: слишком долгой была разлука. Она стала женой бахадира, состоявшего у Сармат-хана на службе. Именно из-за Сафуры Мангук-хану так не хотелось ехать к сарматам: он до сих пор не мог забыть златоволосую дочку Сармат-хана, желал и боялся встречи с ней.

Сказано – сделано. На другой же день унуки двинулись в сторону Итили. Как все кочевники, шли не спеша, делая привалы, чтобы дать скоту вволю нагуляться в траве и отдохнуть. К Итили подошли лишь к середине лета.

Соорудили юрты. Самые лихие из женихов готовы были сразу же отправиться за реку, чтобы выкрасть сарматских девушек. Узнав об этом, Мангук-хан велел верному своему менбашу успокоить не в меру горячих джигитов. Непокорных доставили к хану. Мангук был строг и пригрозил нарушивших запрет привязать к лошадиному хвосту. Несмотря на это, ему доложили, что наиболее бесшабашные парни всё же украли пятнадцать сарматских девушек и прячут у себя. Пятнадцать девушек – это не выход. Надо было что-то делать. Подумав, решил он в качестве свата и гонца отправить к сарматам Конбаш-атакая. Старый хитрец заодно и красавицу-дочку Сармат-хана повидает. Интересно, как сложилась жизнь его несостоявшейся невесты, его златовласки?..

Пока они разговаривали, небо заволокло чёрной тучей, заполыхали молнии, загрохотал гром, и хлынул ливень. Река вышла из берегов, залила пойму. Лишь через неделю река вернулась в свои берега и, успокоившись, как обласканная женщина, понесла свои воды дальше. После обильного дождя луга и тугаи, даже небольшие взгорки, покрылись густой шелковистой травой. Застоявшиеся животные, в особенности лошади, старые и молодые, как резвые жеребята, скакали по лугу, задрав хвосты. Увидев за рекой табун, полные нетерпения и страсти жеребцы, запрокинув головы, оглашали степь громким призывным ржанием.

А что сказать о молодцах-мужчинах, десять лет не знавших женской ласки? Как зачарованные, смотрели они на сарматских девушек, полоскавших за рекой бельё, и вздыхали: «Э-эх!» Крылья бы им теперь, уж они взмыли бы в воздух и понеслись, как птицы! Но они, увы, не птицы. Лишь душа рвётся, тоскуя.

Мангук-хану стало известно, что, несмотря на запрет, несколько смельчаков снова переплыли на лошадях реку и захватили сарматских полоскальщиц белья. И девушки, якобы, сами, по собственной воле поехали с джигитами. Поверить в это было трудно, но Мангук-хан не стал разбираться, решив и на сей раз промолчать. Он ждал возвращения Конбаш-атакая от сарматов. Неделя уж подходила к концу, а его всё не было. Мангук-хан лишился покоя и сна.

Прошло семь дней. Терпение хана иссякло. Он вскочил на коня и поехал к Итили. Телохранители хотели было последовать за ним, но он махнул рукой, веля им остаться. В бездонном голубом небе ни единого облачка, распластав широкие крылья, парил ястреб, где-то совсем близко, чуть ли не над самой головой, звонко пел жаворонок. То ли ястреб, который медленно покачивался в воздухе, то ли песня жаворонка навевали на хана пронзительную грусть… Тут он заметил вдруг атакая, который переплывал Итиль. Сарматские джигиты везли его в лодке. Куда девалась грусть – хан с нетерпением стал ждать старика. Немного постояв на круче, он помчался вниз и увидел, что Конбаш улыбается ему.

– Ну-ну, и что за радостную весть привёз ты своему хану, атакай? – крикнул он не в силах более ждать.

– Сперва пригласи к себе в юрту, напои кумысом, – отвечал старик, – а уж потом спрашивай.

Пока они ехали рядом по дороге, придерживая лошадей, Конбаш-атакай отвечал на вопросы, которые занимали хана более всего. Оказалось, что старика встретила сама Сафура-бике. После смерти её отца, Сармат-хана, его место занял Бахрам-бахадир, получивший титул бека. Этот человек с благословения хана Сармата стал ей мужем. Живут дружно, вот только детей у них нет.

Выходит, она забыла его, не ждёт. Ну что ж, Мангук ведь и сам изменил ей – два раза женился за время разлуки.

– Ладно, атакай, спасибо, что выполнил просьбу. Завтра утром соберёмся и поговорим обо всём.

Конбаш-атакай ещё некоторое время оставался у хана. Рассказал, что виделся у сарматов с небезызвестным Даян-атакаем, который тяжело болен и не встаёт с постели.

Мангук-хан слушал рассеянно. Его по-прежнему занимали мысли о ханской дочери. Выпив кумыса, старик пустился в описания невиданной красоты Сафуры, не подозревая, что слова его ранят сердце хана, наполняя сожалением и раскаянием.

Проводив атакая, хан долго не мог успокоиться. Он снова сел на коня и поехал к реке. Отъехав довольно далеко от становища, Мангук-хан придержал коня и вдруг затянул песню, протяжную и полную грусти. Он был прекрасным певцом с сильным и приятным голосом. Во время праздников его всегда просили петь. Сегодня он запел впервые после смерти отца. Чувства переполняли его и песня сама вырвалась на волю. Она широко понеслась по степи. Унуки в становище услышали её и выбежали из домов, чтобы послушать. Возможно, голос его долетел и до сарматов. Песня была о Сафуре, о любви юного Мангука к дочери хана сарматов.

Закончив песню, он задумчиво, шагом поехал вдоль берега, потом вдруг хлестнул коня и пустился во весь дух. Сделав на бешеной скорости большой круг, хан вернулся к себе и был удивлён, увидев недалеко от своего дома толпу. Люди ждали его, несмотря на поздний час.

– Спой, хан, спой ещё! – кричали ему.

Но Мангук лишь рукой махнул и рысью направился к своей юрте. Бросив повод азамату, он вошёл в дом и, скинув на устланный кошмой пол кожаную подушку, лёг, заложив руки за голову. Глядя сквозь отверстие в потолке на усыпанное звёздами небо он задумался. Войти к хану никто не решался. Возможно, люди, знавшие о несостоявшейся любви Мангука к дочери сарматского хана, догадывались, о чём он грустит.

А между тем хан унуков был озабочен не только своей печалью. Он – хан, и не должен думать только о себе. Ведь известно, что в руках хана судьба мира, а в руках народа – судьба хана. Верным его воинам-яугирам нужны жёны, иначе очень скоро племени придёт конец. Да, унуки были сильным, славным, известным в степи родом, а теперь им грозит исчезновение. Мангук должен придумать что-то, ведь для того он и хан. Народ ждёт, надеется.

Пойти на поклон к Сафуре-бике, поглубже спрятав свои чувства к ней? Или уж обратиться к зятю Куришу? У лесных угров тоже много женщин, родственнику отказа не будет.

Вообще-то Сафуру-бике он мог бы навестить на правах давнего соседа, ведь они знают друг друга с детства. Если бы не родственник Анагай, они были бы теперь женаты и два самых больших рода в степи стали бы единой, грозной силой. Помочь Анагаю Шимбай-хан всё равно не смог. Враг оказался сильнее. Но ужасней всего была потеря обозов с жёнами и детьми. Позор! Этого нельзя простить! Отец, Шимбай-хан, видно, понял это ещё тогда, на поле боя. Не в силах пережить позор, он бросился на врага. Тангрэ, видно, сам толкнул его на такой шаг, лишив надежды на спасение…

Он знал, что зять Куриш встретит его с распростёртыми объятиями… «Но кем же тогда станешь ты сам и народ твой?.. То ли унуками, то ли уграми?» – спрашивал себя хан. Хотя с Куришем они и родственники, а всё же языком и обычаями угры сильно отличаются от тюрков. А вот с сарматами всё было бы проще – и язык, и обычаи у них одинаковые… Выходит, сначала всё же надо попытать счастья с сарматами. И потом, там Сафура… Пусть она замужем, но увидеть-то её он может?.. Мангук-хан вспомнил, как семнадцать лет назад ему так не хотелось идти с отцом на восток. А всё из-за неё, Сафуры. По настоянию отцов они были помолвлены. Вначале Мангук спокойно отнёсся к тому, что белобрысая девчонка когда-нибудь станет его женой. Как велит обычай, они укусили друг друга за ухо, а родственники сидели вокруг и смотрели. Было очень стыдно. Когда всё кончилось, они с Сафурой взялись за руки и убежали. Бежали долго, пока не оказались на берегу Итили. Оба были взволнованы и понимали друг друга без слов. Разве может быть что-либо чудесней! Вот когда юное сердце Мангука дрогнуло – в нём вспыхнула любовь к светловолосой невесте. Ни за что на свете не согласился бы он разлучиться с ней! И вдруг этот поход… Когда до отъезда оставалось несколько дней, он сказал отцу:

– Атам, я хочу остаться здесь с небольшой частью нашего народа.