Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

Из числа домашних Шамиля, только младший зять его Абдуррахим представляется каким-то выродком из общей семьи мусульман: он всячески уклоняется от намазов и от чтения Корана, как от занятий, по-видимому, угнетающих его существо. Вместе с тем, ради необычайной своей прожорливости, он не пренебрегает никаким средством, чтобы только получить позволение прервать Уразу: его часто посещают болезни, и притом редко притворные, но почти всегда приобретенные умышленно, чрез невыполнение гигиенических условий, о которых я предварял и неоднократно подтверждал горцам впоследствии. Независимо того, он курить табак. За это преступление Шамиль наказывал горцев продеванием табачного листа сквозь одну губу (а нюхающим сквозь нос). Нет сомнения, что в отношении преступников, принадлежащих к его семейству, он поступил бы еще строже, и Абдуррахиму, наверное, несдобровать бы, если бы слух о его пристрастье дошел до Шамиля. Чтобы рассеять грозную тучу, которая собирается над головою Абдуррахима, я стараюсь усовестить его и вместе с ним разбираю сущность его поступков, так резко противоречащих Шариату, и так мало рекомендующих чувство признательности его к Шамилю за множество оказанных ему и всей его семье благодарности. Но все это, по-видимому, производит на молодого повесу впечатление весьма слабое, и судя по необузданности его характера, неоднократно обнаружившейся в ссорах со всеми живущими в доме, начиная от самого Шамиля до последнего слуги, судя также и по симпатии его к водке и шампанскому, о которых он отзывается с большою похвалою, – можно ожидать, что со временем, если только он оставит Калугу без особенных приключений, – из него выйдет тип тех в ужас приводящих пьяниц, каким бывают горцы при малейшей поблажке.

Все остальные мужчины выполняют требования Уразы с большою охотою и с таким искренним благоговением, которое способно вызвать на размышление всякого христианина. Между говеющими, есть три мюрида: Хаджио, Джемаль-Эддин и Омар. Последний сделался мюридом во время осады Гуниба. Каждый из них отличается особенным характером. Хаджио уже известен. Джемаль-Эддин останавливает мое внимание незлобивостью своего сердца и удивительною преданностью Шамилю, удивительною тем более, что она разумна, чего невозможно требовать от чувства, уже слишком сильного, особливо в горце, который всякое чувство почти всегда обращает в страсть, выходящую за пределы рассудка. Джемаль-Эддин приехал в Калугу на основании дошедшего до него слуха, что Шамиль подвергается у нас всевозможным истязаниям и лишениям. И он решился разделить его участь, а если представится возможность, то пожертвовать жизнью, лишь бы хоть сколько-нибудь облегчить страдания своего Имама (к тому же, он ему родственник). Но теперь удостоверившись, что Шамиль живет в Калуге гораздо счастливее и покойнее, нежели жил в Дарго, – Джемаль-Эддин, как истый горец, возвращается на родину, что для него и необходимо, так как на второй месяц пребывания его в Калуге, в нем начали проявляться признаки известной болезни, «тоски по родине».

Мюрид Омар – сын няньки детей Шамиля, и вместе с тем дальней его родственницы. Этот человек, не смотря на молодость (ему 19 лет), поражает своею солидностью и большим запасом рассудка. Но все это не мешает ему питать к войне большую склонность, и уже не один раз приступал он ко мне с вопросами – не ведет ли Россия еще с кем-нибудь войну, нельзя ли ему определиться на службу в те места, где дерутся.

Что касается до женщин, – то жены и дочери Шамиля молятся вместе с ним под его началом; это допускается только при самых коротких родственных связях, так как во время молитвы лица молящихся должны быть открыты, чтобы они, следя за движениями, сидящего впереди уставщика, могли исполнять все то, что он исполняет по уставу. На этом же основании, женщины лишены права молиться в мечете, но правила эти не распространяются на служанок, которые предоставлены самим себе, и молятся без всякой системы, по собственному вдохновению, кой-как.

Жены Шамиля обедают вдвоем, остальные женщины все вместе. Чтением же Корана, за неграмотностью, не занимаются.

31-го марта. Магомет-Шеффи выздоровел, и видимо старается выполнить данное мне обещание оставить Абдуррахмана в покое, не дразнит его. Тем не менее, я с нетерпением ожидаю времени отъезда Гази-Магомета на Кавказ.

За апрель 1860 года. 4-го апреля. Сегодня, Гази-Магомет и Магомет-Шеффи сообщили мне некоторые подробности о смерти брата их Джемаль-Эддина.

Месяца за два до этого, он был перевезен из аула Анди, где он жил почти с самого прибытия к Шамилю, в аул Карату, резиденцию Гази-Магомета.

Джемаль-Эддин умер, как известно, от чахотки. Болезнь эта не была скоротечною; и потому, весть о ней разнеслась по всему немирному краю еще задолго до смерти больного. Страдания его, усиливаемые сознанием сущности болезни и ее исхода, сделались невыносимы, когда он узнал, что горцы приписывают его недуг медленной отраве, данной ему пред отправлением из России на Кавказ, по приказанию нашего Правительства. Нелепому этому слуху верил сам Шамиль и оба его сыновья. Тщетно Джемаль-Эддин уверял их, что они ошибаются самым грубым образом что болезнь эта, хорошо ему известна. Он объяснял им симтомы ее и даже предсказывал подробности своей смерти, но ничто не помогало, и всякий оставался при своем прежнем убеждении. Благородный молодой человек выходил из себя и плакал от досады, видя такую закоснелость понятий в окружающих его лицах. Наконец, незадолго до смерти, он удостоверился, что оба брата не только разделяют взгляд его на свойство болезни, но и усвоили себе большую часть его понятий о Русских, к которым Джемаль-Эддин питал так много симпатий. И он умер покойный и счастливый сознанием того, что образумил самых близких к себе людей, и тем заплатил России, хотя небольшую часть своего долга.

7-го апреля. Значение слова «Абрек» у нас понимают различно: некоторые думают, что это бездомные горцы, голяки, у которых, кроме лошади, оружия и оборванной черкески, ничего нет, и что вследствие этих именно причин, они вечно мотаются в окрестностях наших передовых линий, с целью грабить, и притом, чтобы это обошлось как можно легче и безопаснее. Даже военные начальники на Кавказе, сообщая друг другу о появлении в наших пределах хищнических партий, называли их попеременно и по-видимому без разбора то «партиями хищников», то «партиями Абреков».

Другое мнение основано на созвучие слов «Абрек» и «Обрек»; причем, это последнее слово производят от глагола «обречь», «обрекать». Те, которые придерживаются этого мнения, убеждены, что Абреки суть отчаянные фанатики, которые им религиозной ненавистны к христианам вообще, а к Русским по близкому соседству в особенности, «обрекли» себя на смерть и на истребление возможно большего числа неверных.

Стр. 1423 …Судя по словам Шамиля, и то и другое мнение вполне ошибочны, или, по крайней мере, ни мало не сходны с теми понятиями об Абреках, которые имеет Шамиль и все горцы. На вопрос мой: «что такое Абрек»? Шамиль объяснил, что Абрек то же, что эмигрант, ускок, беглец.

Дагестанскую милицию знаешь? Спросил он меня.

– Знаю.

– Вот это Абреки… А знаешь, что ваши мирные горцы бегали от вас и являлись ко мне?

– Знаю.

– Вот это тоже Абреки. Больше нет.

Невзирая на краткость объяснения, оно довольно понятно.

12-го апреля. Подобно тому, как в один из мартовских вечеров горцы закричали «Ураза, Ураза»! —

так и вчера, увидев новую луну, предвестницу Рамазана, – они закричали: «Байрам, Байрам»! На этот раз в их восклицаниях слышалась неподдельная радость, тогда как в прежних можно было заметить только ту сухую торжественность, какая обыкновенно называется известием важным, но отнюдь не веселым.

Радость горцев была понятна: уже три вечера сряду, все они кроме Шамиля и Гази-Магомета, с живейшим интересом следили за тем, что делалось на западной стороне Калужского горизонта; но каждый раз, обманутые в своих ожиданиях, – с неудовольствием расходились спать. Отощавшие желудки этих здоровых людей вызывали некоторых из них на довольно нелепое предположение, что неаккуратность луны есть прямое последствие какой-нибудь порчи в машине, двигающей небесными телами.

Приготовления к наступающему Байраму были немаловажны, и совершено походили на наши приготовления к празднику Пасхи. Даже самый день Байрама горцы называют также; как мы называем первый день святой недели; «уллу-гун», «великий день». Также точно, и последняя неделя Рамазана имеет в своих подробностях большое сходство с нашею страстною неделею: счет намазан в это время у них спутался, раздача милостыни нищим, роль которых играли, между прочим, двое сосланных в Калугу Тавлийцев (Дагестанцев), – заметно усилилась; горцы предались затворничеству, и только монотонное гнусливое чтение стихов Корана раздавалось в продолжение целого дня даже в моей квартире, где, по случаю тесноты в большом доме, помещаются мюриды Хаджио и Джемаль-Эддин.

За несколько дней до появления новой луны, Шамиль просил меня приказать разыскать во чтобы то не стало один гарнец фиников и столько гарнцов пшеницы в зерне, сколько состоит на лицо людей всякого возраста и пола, принадлежащих к его семейству и к его дому. И пшеница и финики назначались в раздачу бедным в день Байрама. Это было необходимо, чтобы завершить пост должным образом вполне согласно тому, как написано в книгах. Между тем, мусульмане других сект, как например наши Казанские Татары, исполняют эту обязанность не натурою, а деньгами.

Кроме того, бывшие у меня в первый день Светлого Праздника и рассмотрев внимательно всевозможные принадлежности разговенья (кроме, конечно, окороков и т.и.), что было приготовлено мною с целью познакомить горцев с нашими обычаями, Шамиль изъявил желание устроить таким же образом в день Байрама у себя, но с присовокуплением всякого рода сухих и свежих фруктов. Ему в особенности понравился обычай красить яйца и меняться ими; а когда я объяснил ему значение этого обычая, то он с большим удовольствием принимал от своих знакомых так называемые «писанки». Еще больше понравился этот обычай женам и дочерям Шамиля, которые вероятно получили о нем понятие еще прежде от Шуанет.