Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

Услышав такое описание, Императица стала вдруг с своего места и в этом положении дослушала остальные слова Кучука. Потом, на вопрос – для чего она это сделала, – отвечала, что слыша о человеке, в котором заключается так много великих достоинств, она должна думать, что Бог недаром полюбил его и что обстоятельство это служит по Ее мнению, верным признаком существования в таком человеке множества качеств душевных и умственных; а потому-то Она и встала, чтобы этим самым выразить свое уважение к столь достойному человеку, «любимцу Бога».

Дальнейшее повествование Шамиля касается смерти Шейх-Мансура: он кончил свое земное поприще в Анапе. Шамиль слышал, что Русские, взяв его в плен, заключили его в бочку, набитую гвоздями, и скатили таким манером со скалы в море. Эту самую участь предсказывали Шамилю его приближенные в том случае, если б он вздумал отдаться нам живым. Это самое, по откровенному сознанию Шамиля, и было причиной его долговременного упорства, побежденного, наконец, сыном его Гази-Магометом.

На вопрос мой, верит ли он и теперь, чтобы Русские сделали с Шейх-Мансуром то, о чем он слышал, – Шамиль отвечал, что если бы ему говорили об этом обстоятельстве, как о свершившемся в настоящее время, то он ни за что бы не поверил, но получив о нем в прежнем времени, в горах, самое сбивчивое и неблагоприятное понятие, он не может разрешить этого вопроса удовлетворительным образом.

Тогда я рассказал ему вкратце историю пунических войн и в подробности эпизод о Регуле. Шамиль не замедлил отыскать в судьбе этого полководца большое сходство с судьбою Шейх-Мансура и тотчас же согласился, что слышанный им в горах рассказ о смерти последнего есть не что иное, как компиляция того, о чем я ему только что передал.

В заключение он сознался в легковерии своем еще по другому случаю: именно в отношении Аьдель-Кадера. Находясь в горах, Шамиль вполне был уверен, что бывший предводитель Кабилов вел войну не с Французами, а с Русскими, и что взятый этими последними в плен, он был обращен в нищего, и скитается внутри России без всяких средств к существованию, испрашивая милостыню.

В неосновательности этого, Шамиль убедился только со взятием в плен его самого. Однако, в оправдание свое он привел тот факт, что при известной замкнутости в жизни горцев, легковерие их иначе и не может проявляться, как в размерах чудовищных.

31-го декабря. Сегодня Шамиль сообщил мне подробности еще одного своего низама.

Низам 7-й, о лошадях и рогатом скоте. Между множеством темных сторон, составляющих характеристику горцев, страсть к ябеде и к тяжбам, о которой Шамиль неоднократно упоминал в разговорах со мной, конечно следует поставить на первом плане. Но нигде и ни в чем она так части не проявлялась, как в сделках, имеющих предметом покупку, продажу, или мену домашнего скота: и то, и другое, и третье совершалось беспрестанно. Не надо думать, чтобы все это делалось вследствие необходимости или из особенной склонности населения к промышленности и торговле; такое предположение будет не верно; а просто одурелые от праздности торговцы чувствовали потребность хотя бы чем-нибудь наполнить свое время. Тем не менее, бездельные эти занятия возбуждали множество споров и ссор, не редко сопровождавшихся убийством, которое впоследствии обращалось в нескончаемое канлы.

Главной причиной всего этого есть страсть к стяжанию, которая, по словам Шамиля, заключается в крови горцев и составляет основание их характера. Получив иное направление, страсть эта привела бы к блестящим результатам; но при условиях, в которых находилась страна до покорения ее, —

она обратилась в открытый грабеж против чужих и в мелкое воровство и мошенничество против своих; наиболее важная статья богатства горцев – домашний скот представлял собой цель, к которой устремлялись действия, считавшиеся неблаговидными только в мнении Шамиля, да еще самого незначительного меньшинства населения.

Действия эти имели два вида. Во-первых, бедняк-горец, страдая в неурожайное время от голода, ведет лишнюю свою скотину к запасливому соседу-односельцу, а чаще в соседний аул, и променивает ее на несколько гарнцев пшеницы или кукурузы. Поправив свое хозяйство через несколько месяцев, а иногда и через несколько лет, продавец является к покупщику и, возвращая ему то самое количество хлеба, которое взял у него, требует возврат своего животного со всей прибылью, полученной от него новым хозяином. Тот конечно не соглашается исполнить этого требования, и вот заявляется спор и тяжба, или ссора и убийство. Для прекращения этого, Шамиль постановил, чтобы промененная таким образом скотина оставалась бы собственностью нового хозяина. Прежнего же лишить права предъявлять какую-либо претензию.

В этих случаях требование продавца имело иногда в своем основании единственно недостаток соображения: ему казалось, что он не продал или променял свою скотину безвозвратно, а только под залог ее взял нужное количество хлеба. Процентом же на выданный капитал и вместе с тем вознаграждением за потравленный скотиной корм должна была, по его мнению, служить работа, в которой скотина находилась это время. Впрочем, случаи подобного недоразумения встречались редко, большей же частью несправедливое это требование было основано на умысле воспользоваться опасением противника возбудить ссору, или нежеланием его заводить тяжбу. Но вот другой вид этого дела, который не оставляет уже ни малейшего сомнения относительно настоящего своего смысла.

Неблаговидная цель в этом случае заключалась в том, чтобы, продав скотину исхудалую, или с недостатками, за самую ничтожную цену, возвратить ее себе за те же деньги впоследствии, когда она поправится и будет стоить во много раз дороже первоначальной цены. Начало этого зла содержится в Шариате, дозволяющем возврат скотины не иначе, как за прежнюю ее цену. Без всякого сомнения, в основании этого закона лежала идея о склонности к воровству людей, для которых он был писан: спорная скотина могла быть украдена у первого ее хозяина и достаться последнему, перейдя через несколько рук. Высказывая эту идею, пророк имел также в виду и бедность большинства своих последователей, при которой возврат скотины к прежнему хозяину нередко бывает делом крайней необходимости. И действительно, мера эта вполне соответствовала бы потребностям, хотя бы например Дагестанских горцев, если бы Шариат обусловил разрешенную им сделку сроком, до истечения которого она может быть допущена. Однако обстоятельство это, подобно многим другим, ускользнуло от дальновидности законодателя и таким образом для недобросовестных людей открылось обширное поприще, где надежную для себя опору они находили в самом законе. Но так как задача эта, столь дурно разрешенная пророком, разрешается более удовлетворительным образом посредством здравого смысла, которого так много у горцев, то надежды продавца худой скотины должны были разбиваться о показании всегдашних свидетелей всякой сделки, соседей, которые ясно доказали бы ему, что хотя спорная скотина и действительно принадлежит ему, но что поступила она во владение последнего хозяина совсем не в том виде, в каком находится теперь. И потому, в устранение неприятности встретит подобный отпор, известного сорта люди поступали следующим образом.

Дождавшись времени, когда исхудалая скотина поправится, а больная выздоровеет, они посылали к хозяину ее людей, разделяющих их вгляд на чужую собственность. Один из них объявляет, что такая то скотина принадлежит ему и что с давних пор она была у него украдена; в чем и представляет нужное нужное число свидетелей.

Против этих доводов возражения не могло быть: согласно правил Шариата, скотина выдавалась за первоначальную цену, и плутовство увенчивалось успехом к ущербу честных людей.

Почти тоже самое происходило в тех случаях, когда у купленной или выменянной скотины, преимущественно у лошади, оказывался какой-нибудь порок. Одним из правил Шариата продажа такой скотины положительно разрешается, под опасением определенного тем же правилом строгого наказания (конечно в том случае, если порок будет скрыт от покупщика), но больше об этом ничего там не сказано и покупщики, не имея в виду закона, определяющего для подобных претензий срок, предъявляют их спустя несколько месяцев и даже целый год по совершении сделки. Можно себе представить какие споры и ссоры возбуждает небольшое упущение, сделанное законодателем.

Эти самые недостатки пополнил Шамиль своим Низамом: он определил срок для предъявления прошений на проданную, купленную или выменянную скотину, именно три дня; по истечении этого времени, претендатели теряли всякое право на спорный предмет, или могли приобрести его за новую цену, по взаимному соглашению с последним владельцем скотины.

По словам Шамиля, обе принятые им меры оказались столько же действительными, как и другие, о которых было изложено в предыдущих дневниках.

Впрочем, Низам этот установлен им не столько для Дагестанских торговцев, сколько для горных Чеченцев (Шатоевцев, Татбуртинцев, Ичкеринцев, Андийцев и др.); при этом он высказал общий взгляд свой на племена, признававшие его власть. Выше всех, по его мнению, стоят Чеченцы, живущие в лесах, расположенных на плоскости: для них он даже и Низам не устанавливал, за исключением одного брачного. За Чеченцами идут Дагестанцы, а хуже всех горные Чеченцы.

Оканчивая подробности своего Низама, Шамиль выразил убеждение в необходимости оставить этот Низам во всей его силе и в настоящее время, потому что, зная хорошо горцев, он твердо уверен в неизбежности споров о скотине, которые, по случаю недействительности его Низама, не замедлят принять обширные размеры, что конечно введет начальство в большие хлопоты.

Объяснив подробности Низама №7, Шамиль дополнил брачный и бракоразводный Низамы двумя обстоятельствами, о которых он позабыл сообщить мне в свое время.

В отношении брака, новый Низам был вызван действиями родителей невесты, которые, по разным более или менее уважительными причинам, позволяли себе отказывать женихам, уже объявленным. Такие случаи встречались весьма часто и точно также, как и всякий спор или малейшее несогласие, возбуждали между горцами ссоры, иногда весьма кровавые.

Кроме необходимости прекратить это зло, Шамиль, считавший увеличение народонаселения делом первой важности, не хотел откладывать его ни на одну лишнюю минуту и на этом основании парализировал право или произвол родителей законом, предписывавшим выдавать девушек замуж, не смотря ни на какие препятствия, если только предложение жениха однажды не было принято. Ослушников ожидала яма, в которой они содержались до тех пор, пока девушка не выходила замуж.

Что касается отказа со стороны жениха, то предоставленное ему Шариатом право делать это безнаказано, Шамиль оставил без всякого изменения. В бракоразводном своем Низаме, Шамиль снова вооружается против плутовского своевольства мужей.

Одно из правил Шариата гласит: «если разводимая жена не тронута была мужем на брачном ложе, то она должна получить только половину условного калыма».

Опираясь на этот закон, горцы пользовались естественной стыдливостью своих подруг, чтобы только иметь возможность оставить у себя половину калыма; свидетельствование же, допускаемое у нас по жалобам о растлении девиц, у горцев не допускается, и таким образом стесненные со всех сторон бедные женщины по неволе должны были отказываться от права на единственное свое достояние. Случалось однако, что попытки мужей не обходились без протеста: между прочим и Шамилю приходилось иногда разбирать подобные жалобы. Одна из них поразила его своей несообразностью: претензию на половину калыма объявлял горец, проживший со своей женой восемь лет, но не имевший от нее детей. Выведенная из терпения бесстыдством мужа, жена обратилась с жалобой к самому Шамилю. Соображаясь с здравым рассудком, Шамиль решил это дело в пользу женщины и даже определил особое взыскание с ее мужа за ложное показание. Но вместе с тем обстоятельство это окончательно утвердило его в мысли о некоторых несовершенствах Шариата и он решился пополнить замеченный пробел по собственному усмотрению. Установленный им Низам имел следующий текст: «муж, пробывший наедине со своей женой несколько минут, обязан выдать ей при разводе весь калым сполна по условию».

В то самое время, когда предводитель горцев издавал этот закон (в 1840 или 41 году), Чеченские старшины от имени своего народа настойчиво требовали скрепления союза его с Чечней более крепкими узами и именно посредством брачного родства с какой либо из Чеченских фамилий. Требование это Шамиль признавал основательным, но призвания к браку с Чеченкою не имел. А потому, чтобы только успокоить Чеченцев, он женился на красавице Зейнабе, дочери натурализовавшегося Казикумука Абдулы. Но следуя своей склонности, Шамиль развелся с Зейнаб тотчас же по совершении обряда и выдачи калыма, не допустив молодую жену остаться с собой без свидетелей ни на одну минуту.

Отказываясь от права, которым охотно воспользовался бы сам Хункер, Шамиль подавал своему народу пример, как следует исполнять только что изданный им закон.

3-го января. В представленном за предыдущий месяц дневнике, в разговоре 2-го числа, между прочим, было упомянуто о знамени и медали, которые, по словам Шамиля, он получил несколько лет тому назад от Турецкого Султана. Сегодня в разговоре с мюридом Хаджио пришлось мне снова коснуться этого предмета и я между прочим спросил его: в котором именно году присланы знамя и медаль? Отозвавшись незнанием, Хаджио тотчас же прибавил, что Шамиль получил то и другое совсем не от Султана, а от Магомет-Амина, которому действительно эти знаки были присланы Султаном в награду его храбрости и усердия, а также в поощрение племен, населяющих район Правого Крыла, к более энергичным действиям против русских; а Магомет-Амин отослал и знамя, и медаль Шамилю в подарок от своего имени, как дань его личного к нему уважения, и как знак того, что он оправдал его доверие. Получив подарки, Шамиль решился воспользоваться этим случаем, чтобы возвысить свое значение в глазах народа, и на этом основании тотчас же велел возить знамя по всем обществам Чечни и Дагестана, объявляя при этом всем и каждому, что знамя и медаль присланы Султаном собственно ему.

Предположенная им цель была вполне достигнута, и горцы, за исключением очень немногих самых близких к нему людей, до сих пор уверены как в особенном благоволении Султана к Шамилю, так и в том, что медаль и знамя действительно были получены последним от первого.

Судя по словам Шамиля, что подарки эти были присланы «несколько лет назад», время получения их следует отнести к 1853—56 годам.

4-го января. Сегодня, перед обедом, мне сказали, что Шамиль заболел и что болезнь его началась обмороком. Я хотел уже идти к его постели, как сам он вышел в комнату, где я находился, и на вопрос мой о состоянии его здоровья, отвечал, что теперь он совершенно здоров и что болезнь его не должна меня тревожить потому, что она посещает его часто, и притом, без всяких последствий.

Садясь за стол, я спросил Шамиля: какая именно болезнь его посещает? Подумав немного, он отвечал: «не знаю» и вслед за тем занялся обедом с таким вниманием, которое отвергало всякую мысль о физическом расстройстве какой-либо из частей его тела. Между тем, нельзя было не заметить, что удовлетворяя свой аппетит, Шамиль в то же время обдумывает какую-то мысль. Это у него всегда обозначается особенным выражением лица, одинаковым каждый раз, в каких бы условиях он не находился. Окончив кушать, Шамиль сказал: «У меня действительно есть одна болезнь, но она совершенно особенная в сравнении с другими человеческими болезнями; поэтому мне кажется, что никто не поверит ее существованию, а напротив всякий будет думать, что это притворство. Потом, помолчав немного, он обратился, лично ко мне и прибавил: «я думаю и ты не поверишь».

Я отвечал возражением, имевшим тот смысл, что по воле Провидения, на свете есть много таких чудес, которых до сих пор не могут объяснить ни высокий ум человека, ни совершенство его земных знаний; что перст Божий отмечает этими чудесами только таких людей, которые вышли из общего круга и сделались почему либо известными всему миру, и что наконец, лично я буду верить болезни моего собеседника не потому только, что он принадлежит именно к числу таких людей, но еще и потому, что в продолжении почти двадцати лет я постоянно знал его как человека правдивого, который не захочет солгать даже для спасения души своей.

Все это я высказал с целью вызвать Шамиля на подробное объяснение того факта, который известен под именем его шарлатанства, производившего такое сильное впечатление на умы горцев. Внезапная болезнь, начавшаяся обмороком и неимевшая никаких последствий; особенные, несколько тревожные приготовления к излагаемому ниже рассказу и предисловие относительно неправдоподобия болезни в мнении людей, ясно говорили, что я действительно напал на след интересной тайны, которую Шамиль имел причины столь тщательно скрывать. Заметив, что речь моя ему понравилась, я сделал два вопроса: какие симптомы его болезни и почему он думает, что никто не поверит ее существованию.

Отвечая на это, Шамиль говорил очень долго, сопровождая слова свои выразительными и весьма натуральными жестами, окончательно склонявшими доверие слушателей на сторону оратора. Сущность его рассказа заключается в следующем.

Когда кто-нибудь из знакомых или незнакомых ему людей иметь до него важную или экстренную надобность, побуждающую их искать с ним свидания, и они отправляются уже для этого из домов своих, Шамиль это чувствует, сердце в нем начинает биться сильнее, его одолевает тоска и он подвергается головокружению. Все это усиливается в высшей степени в то время, когда посетители входят к нему в дом: когда он окончательно падает в обморок. В этом последнем состоянии он находится в полной бесчувственности, так что домашние его, шутя вынимали у него из карманов бывшие там вещи, поворачивали его самого, и укладывали в более покойное положение; он же ничего не чувствовал.

Болезнь эта, по словам Шамиля, началась 27 лет тому назад. В прежнее время она посещала его чаще, нежели в последнее. К лечению её не принималось никогда никаких мер, даже во время пароксизмов ему не подавали никаких экстренных пособий, а проходили они сами собою через четверть, а много через полчаса. Пароксизмы не сопровождались ни судорогами, ни пеною, как это бывает в эпилепсии. Теряя сознание во время обморока, по окончании его, Шамиль ничего не помнит; физических страданий при этом и после этого, кроме предшествующих обмороку, никаких не испытывает. О страданиях моральных во время обморока, он совсем умолчал. На то, что Шамиль называет в своей болезни главным и притом составляющем неизбежную ее принадлежность, это, как он выражается «размягчение» больших берцовых костей, которые, при всяком давлении, образуют впадины. Говоря об этом, Шамиль тут же обнажил одну из своих ног и, взяв мою руку, пальцами ее подавил в нескольких местах по протяжению кости: впадины действительно образовались тотчас же и почти настолько глубокие, сколько можно это сделать в черством хлебе.

Предвестниками пароксизмов служили, как упомянуто выше, биение сердца, головокружение и безотчетная тоска. Однако, случалось иногда, что болезнь ограничивалась одними этими приступами: самого обморока не бывало; это означало, что люди, имевшие к Шамилю надобность, встретили в своем желании видеться с ним какие либо препятствия, от них независящие.

Выслушав внимательно Шамиля и дополнив сообщенные им о своей болезни сведения самыми мелкими подробностями, я пришел к тому заключению, что он одержим каталепсею и, вместе с тем, имеет расположение в водянке. То и другое при таких точно условиях мне случалось очень часто видеть в военных госпиталях. Однако замечая с какою настойчивостью, Шамиль хочет обратить это простое явление в нечто сверхъестественное, я удержался от разъяснения этих данных простым логическим способом. Тем более это было необходимо, что при нашем разговоре находилось несколько посторонних лиц. Вместо того, не называя болезни, я выразил убеждение в необходимости лечиться.

В ответ на это Шамиль объяснил: что и мнение мое и само название болезни ему давно известны, но что все это вздор потому, что хотя водянка и имеет в своих наружных признаках некоторое сходство с его болезнью, но в сущности между ними нет ничего общего. Затем он спросил меня: упоминается ли «в ваших книгах» об этой болезни, или неизвестна ли она нам из каких-либо других источников.

Я отвечал кратким объяснением ясновидения, прозорливости юродивых, и упомянул о некоторых новейших чудесах месмеризма. Заметно было, что слушая перевод моих слов, Шамиль казался как, будто недовольным тем, что сущность его болезни известна не ему одному. «Нет, сказал он под конец; это то, да не то, это совсем другое». Вслед за тем, он обратился ко всем присутствующим с вопросом, от чего, по их мнению, происходит его болезнь и при каких условиях человек может скорее ей подвергнуться?

Потом, заметив, что Грамов, лично занятый вопросом, не передал его мне, и потому я не участвую в общем стремлении добиться решения предложенной им темы, Шамиль потребовал, чтобы вопрос был передан и на мое воззрение.

Соображая, что противоречие в этом деле ни мало не изменит его взгляда на вещи, а скорее повредит нашим добрым отношениям, я убедился в этом окончательно, взглянув на физиономию Шамиля: необыкновенно оживленное лицо его и яркий блеск в глазах, отражавших лихорадочное ожидание, ясно указывали, какая именно сторона его самолюбия открыта в настоящую минуту для нападения желающим. На этом основании, ни мало не медля, я отвечал, что эта болезнь, а по-моему, дар Провидения, может быть уделом только такого человека, который, будучи выше других во многих отношениях, в тоже время передается часто молитве и чтению книг духовного содержания; во время этих занятий, он некотором образом сближался с Богом, беседует с Ним, созерцает Его; и Бог по всей всесправедливости отмечает таких людей каким-либо знамением, для известности и поучения всем другим людям. И потому, я ни одной минуты не сомневаюсь, что и болезнь Шамиля, как он ее называет, происходит именно от этих причин, так как, безошибочно можно сказать, ни одна братия в самом обширном монастыре в совокупности не молится столько Богу и не читает священных книг так много, как это делает один Шамиль.

Нетерпеливое ожидание, в котором находился Шамиль, слушая мой ответ, обратилось после того в совершенное удовольствие, которое однако он старался по возможности скрыть. Не менее того, посмотрев с некоторою сановитостью на присутствующих, Шамиль торжественно указал на меня пальцем и еще торжественнее произнес: «Он угадал».

Все вышеозначенные показания Шамиля подтвердил и мюрид Хаджио в особом со мной разговоре; причем упомянул, что болезнь эта горцам была известна, и что они питали к ней высокое уважение, считая присутствие ее в человеке особенным к нему благоволением неба. Впоследствии, когда прибыло в Калугу семейство Шамиля, и мне удалось в скором времени сойтись с некоторыми членами его, они тоже подтвердили слова Шамиля и Хаджио, дополнив их высказыванием о двух причинах, вызывающих пароксизмы, независимо той, которую выставил Шамиль. Во-первых, он подвергается обмороку при внезапном сообщении ему какого-либо неприятного известия, а во-вторых, в то время, когда является к нему человек, имеющий до него надобность, но по каким-нибудь причинам не решающийся объяснить ее. Тогда Шамиль, взглянув на такого человека, тотчас падает в обморок, даже не зная о намерении просителя.

Изо всего этого, а также из подробностей, открывшихся в последующих разговорах с разными лицами, принадлежащими к семейству Шамиля, или к его дому, почти безошибочно можно заключить следующее:

1) Собственно болезнь Шамиля не подлежит сомнению и не есть притворство, но вместе с тем она есть не что иное, как каталепсия в соединении с началом водянки. Однако присутствие этой последней отвергается долговременностью существования названного симптома, который без деятельных пособий, давно бы должен был развиться в формальную водянку и приблизить ее к дурному исходу. Это самое обстоятельство и доставило возможность Шамилю считать так называемое им «размягчение костей» необходимою принадлежностью своей болезни, и указывать на это, как на сделанный самим Провидением знак, о котором я упомянул в решении предложено мне задачи.

2) Начало каталепсии следует отнести не только к периоду, указанному Шамилем, но даже гораздо ранее 1833 года. В это же последнее время, когда он увидел себя в переходном состоянии от звания любимого мюрида Кази-Муллы к званию Имама, – болезнь эта могла внушить ему мысль воспользоваться ею как средством, имеющим сильное влияние на суеверных горцев и вместе с тем полезным для усиления между ними своего видения, и для ослабления влияния Гамзат-бека.

3) Выражение: «в прежнее время чаще, а в последнее реже» ясно указывает на более частое употребление этого средства впервые годы Имамства Шамиля, когда чаще всего ему было необходимо принимать меры для укрепления в народе своего внимания, а стало быть, и своей власти.