Развенчанная царевна. Развенчанная царевна в ссылке. Атаман волжских разбойников Ермак, князь Сибирский (сборник)

Прошло три дня, от присланных в Нижний бояр не было ничего слышно, словно осмотр докторов должен был закончиться ничем. Неизвестность эта сильно томила семью Хлоповых; призадумалась и Марьюшка; не поддерживай ее отец, она пришла бы в отчаяние.

А бояре между тем, согласно царскому приказу, тотчас же послали в Москву донесение о результате докторского осмотра; оставалось только самим убедиться в здоровье Марьюшки, выведать, не скрывают ли какой тайной немочи, и тогда уже послать кого-нибудь к царю с подробным донесением.

Сначала они обратились, по примеру того как было сделано и в Москве, к духовнику Марьюшки, но от него они узнали, что она ничем никогда не хворала и никакой хворости в ней не замечал он.

Прошла еще неделя, Марьюшка от неведения и неизвестности готова была расхвораться, нервы ее были напряжены, она пугалась каждого шороха, громко сказанное слово выводило ее из себя, думы одна нерадостнее другой не давали ей покоя ни днем ни ночью.

«Знать, не судьба,? – думалось ей,? – вот и лекари смотрели, десять дней прошло, а все ни слуху ни духу, бояре-то слова не вымолвят, знать, и вправду думают, что непригодна я царю. Ох, кабы он сам поглядел бы на меня да ласку мою увидел, не то бы было, полюбил бы он меня пуще прежнего, с почетом да с честью ввел бы снова меня на верх, а уж как бы любила я его за это, друга милого Мишеньку!»

При последнем слове закраснелась Марьюшка, ведь и лиходея ее боярина зовут тоже Мишенькой, только не она называет его так теперь, а какая-то чужая, пришлая, навязанная ему в жены.

И грустно и тяжело становится Марьюшке, тяжелее еще чем прежде, когда она находилась в опале, в ссылке, там, по крайности, никакой надежды не было, не о чем было мечтать, а тут вот подразнили только, поманили да ни с чем и оставили.

Сам Хлопов загрустил тоже, и у него явилось подозрение, что что-то неладно, что бояре недаром сидят, ничего не делая; заходил он к ним как-то, но добиться ничего не добился, те все как-то отмалчивались и вместо определенных ответов, которые могли бы успокоить Хлопова, вели неясные, сбивчивые речи.

Да и как было им говорить иначе, они сами не знали, чем кончится все это дело; теперь они наводили втихомолку справки, расспрашивали и стояли на стороне Марьюшки; понятно, и в Москву отписывали также, но как взглянут на дело в Москве, как повернут его, им было неизвестно, следовательно, что же определенное могли сказать они Хлопову.

Был серенький октябрьский день, тяжелыми массами нависли тучи, моросил мелкий, чуть заметный дождь, вдали ничего не было видно, густым туманом покрывался город. В покое было темно, несмотря на то что время было только около полудня, впору было зажигать свет, гнетущая тоска овладела Марьюшкой, сама не своя сидела она, и плакать-то ей хотелось и совестно как-то делалось – о чем плакать-то? Что мечты не сбываются, так против судьбы не пойдешь, спасибо, что вот она сидит теперь здесь в тепле да покое, не то что там, где и солнышко не так светит, где большую часть года глубокой снежной пеленой покрыта земля, где ей самой, бывшей царевне, приходилось с топором в руках отправляться в лес за хворостом да тащить в трескучие морозы целые связки этого хвороста на своей непривычной к тяжелой работе спине.

А теперь вон и руки стали похожими на прежние, а то совсем было загрубели и потрескались, нередко и кровь выступала на них. О чем же плакать-то да горевать?

Марьюшка силилась улыбнуться, но явилась какая-то тяжелая, грустная улыбка. Она склонила голову и задумалась; в покое делалось темнее и темнее, все ниже и ниже склонялась головка Марьюшки.

В комнату вошла Петровна и, подойдя к девушке, обняла ее.

Марьюшка вздрогнула и быстро подняла голову.

– Ты что, Петровна, о чем плачешь? – тревожно спросила девушка, заметив катившиеся по лицу старухи слезы.

– Ох, дитятко, возьмут, опять отнимут тебя у меня,? – всхлипывала Петровна.

Марьюшка грустно улыбнулась и покачала головой.

– Небось, мамушка, не возьмут, никому не нужна я!

– Ох, возьмут, дитятко, возьмут, уж пришли за тобой, лиходеи мои!

Марьюшка вскочила на ноги и мгновенно побледнела.

– Пришли… за мной?.. Кто пришел-то… кто?.. Да говори же, говори, Петровна.

– От царя… бояре за тобой!

У Марьюшки упали руки, она глубоко вздохнула, все пережитое, передуманное, перечувствованное за последние дни ушло далеко-далеко.

– Наконец-то,? – прошептала она, проводя рукой по лбу, как бы желая прогнать с глаз навсегда все это недоброе прошлое.

– К нашим пошли, потом, говорят, сюда к тебе придут,? – продолжала Петровна.

– Ко мне? – как-то бессознательно проговорила покрасневшая от волнения Марьюшка, начиная оправляться.

Екнуло тревожно сердце и у братьев Хлоповых, и у Желябужской после всех тревог и сомнений.

«Хотя бы так или иначе кончилось!» – было их единственной мыслью, единственным желанием.

Бояре вошли, приветливо поздоровались с хозяевами и уселись.

– Мы к вам пришли, боярыня, по приказу царскому! – обратился архимандрит к Желябужской.? – Ведомо тебе, что по наветам и облыганью Салтыковых царевна была сослана с верха, царь теперь желает знать правду, была ли когда допрежь больна царевна?

– Я и тогда и теперь говорю, что нет,? – отвечала Желябужская,? – лгать мне нечего.

– Да лгать и не приходится; ты должна говорить как на исповеди, утаишь что, правды не скажешь, весь род погубишь, немилость царская нелегка, не всякий ее вынесет, а царь в случае неправды обещал не щадить вас.

– Бояр в случае обмана, царь прямо сказал, казнить смертию,? – вмешался Шереметев, обращаясь к Хлоповым.

– Смерть не страшна, боярин,? – отвечал Хлопов,? – страшны гнев да немилость царская.

– Истину говоришь, боярин, поэтому по душе расскажите, ничего не тая, не вводите ни нас, ни царя в обман; обманете – и себя и царевну сгубите.

– Кто гибели себе хочет, а правда и без нас, чай, известна вам. Спросите всех добрых людей, они вам скажут. На глазах у всех росла Марьюшка, не прочили мы ее в царские невесты, никогда и в помыслах этого не держали, от добрых людей ее не таили, на глазах у всех росла, все ее видели, все знают, спросите их, что они скажут вам. А мы – крест готовы целовать – говорим только одну правду. Никогда не хворала она, девка была здоровая, кровь с молоком, а что во дворце захворала, так, полагать надо, от сластей, дома-то она мало их ела, а во дворце ей вволю давали, ну и объелась, да и эта хворость прошла на другой же день, Марьюшка совсем здорова сделалась, а как брат,? – Хлопов указал глазами на Глеба,? – дал ей выпить зелья, что ему Михайло Салтыков подал, так и свернулась она, надо полагать, опоили, да и то, милость Божия, отошла, водой святой отпоили, с тех пор хоть бы какая хворость была у нее! Вот и тогда говорил это и теперь говорю, пусть государь прикажет казнить меня смертью, я и на плахе под топором скажу то же самое. А что по наветам да облыганью Салтыковых девку сгубили, так и это правда, накось, опозорили как, с верха как обманщицу бесчестную свели, ни за что опозорили да после дворцовского довольства в Сибирь угнали на холод да голод! – При последних словах голос Хлопова дрогнул, на глазах показались слезы, но он с досадой смахнул их.

Бояре сидели молча, в душе они были вполне согласны с Хлоповым, понятна им была и вся тяжесть положения Марьюшки.

– Нам бы нужно боярышню повидать, поговорить с нею,? – заметил наконец Шереметев, прерывая молчание.

– Что ж, милости просим, может, ее сюда позвать? – спросил Хлопов.

– Нет, мы уж лучше к ней пройдем, нам ее одну нужно,? – неловко сказал Шереметев.

– Как лучше, бояре, так и делайте,? – отвечал Хлопов.

Те поднялись, Хлопов проводил их к Марьюшке и возвратился назад.

– Здравствуй, царевна! – приветствовали ее бояре.

Марьюшка, взволнованная таким торжественным приветом бояр, трепещущая, радостная, встретила их поклоном.

– Не царевна я, бояре,? – промолвила она,? – была ею прежде, когда на верху жила, а из Сибири царевны не приходят.

– Судьбы Божии неисповедимы, Настасья Ивановна,? – заметил архимандрит.

– Бог милостив, царевна, будешь опять на верху,? – заговорил Шереметев,? – коли нам правды не утаишь и царя в обман не введешь.

– Я никогда не лгала, боярин, и не учили меня этому.

– Скажи, царевна, по совести, чем хворала ты, живши наверху.

Царевна улыбнулась, но вместе с тем этот вопрос обидел ее, она вспомнила старое.