Сталин. Охота на «Медведя»

– Бывший начальник управления НКВД СССР по Хабаровскому краю, комиссар госбезопасности 3-го ранга Люшков.

На лице Дейсана появилась вежливая улыбка. Он пододвинул к нему стул и любезно предложил:

– Присаживайтесь, Генрих Самойлович. Как говорится у вас, русских, – в ногах правды нет, – затем улыбнулся и многозначительно произнес: – Но в наших отношениях, надеюсь, нам ее искать не понадобится.

– Благодарю, – буркнул Люшков, присел на стул и не смог сдержать вздоха облегчения.

Впервые за то время, что он перешел на сторону японцев, его покинуло чувство пленника. Подтверждение тому Люшков находил в подчеркнуто любезном отношении Дейсана и его действиях. Капитан нажал кнопку звонка, спрятанную под крышкой стола, и через мгновение дверь кабинета распахнулась. На пороге возник небольшой, с лунообразным лицом японец. Подобострастный вид и лакейские ухватки выдавали в нем слугу. Его лицо и взгляд говорили сами за себя: «Чего изволите, господа?» Дейсан бросил ему короткую фразу по-японски и затем обратился к Люшкову с вопросом:

– Генрих Самойлович, что будете кушать?

В ответ желудок Люшкова отозвался утробным урчанием. Смутившись, он невнятно пробормотал:

– Если есть, то водки и к ней мяса.

– Советской?

– Да, господин капитан, эта та привычка, от которой я бы не хотел отказываться.

– Ха-ха, – от души рассмеялся Дейсан и отдал распоряжение слуге.

Тот склонился в глубоком поклоне, попятился на выход и скрылся в коридоре. Дейсан пододвинул к Люшкову пепельницу, пачку папирос, а сам выдвинул ящик стола, достал портфель, открыл замки, выложил на стол документы и предложил:

– Генрих Самойлович, я не совсем силен в русском и потому попрошу дать пояснения содержанию предоставленных вами материалов.

– Пожалуйста, я готов, – оживился Люшков и пододвинулся к столу.

Дейсан развернул карту, на которую были нанесены места расположения частей Отдельной Дальневосточной Краснознаменной армии и направления ее контрударов по противнику. Люшков достал из подставки карандаш и принялся давать пояснения. Дейсан запутался в цифрах, названиях, номерах частей и остановил его:

– Достаточно, Генрих Самойлович, дальше по этим вопросам вы поработаете с офицерами из штаба нашей армии.

– Хорошо, – принял его предложение Люшков и, указав на сверток с шифркодами, пояснил: – Господин капитан, эти материалы необходимо срочно передать шифровальщикам.

– Что это?

– Шифркоды.

– О, очень ценный материал! – не мог скрыть удовлетворения Дейсан.

– Нет, господин капитан, самый ценный материал содержится здесь, – Люшков взял со стола алфавитную книгу пофамильного учета внутренней, закордонной агентуры и потряс в воздухе.

– А что в ней?

– Святая святых в любой разведке. Вся агентурная сеть управления НКВД СССР по Хабаровскому краю в Маньчжурии. Нам, извините, большевикам удалось внедрить своих агентов даже в вашу разведку.

– Да вы что?! – изумился Дейсан. – И много?

– Достаточно.

Стук в дверь прервал беседу-допрос.

– Войдите! – разрешил Дейсан.

Дверь приоткрылась, и в кабинет не вошел, а скорее, проскользнул японец-слуга. В его руках был поднос, в воздухе запахло аппетитным запахом свинины, запеченной на углях, и свежеиспеченным хлебом. Дейсан широким жестом пригласил Люшкова отведать изыски японской кухни. Тот, изрядно изголодавшись, причастился рюмкой настоящей русской водки и набросился на свинину. После сытного обеда предатель окончательно воспрянул духом и начал сдавать всех и все подряд: военные планы советского командования, коллег-сослуживцев и самое святое, что может быть в любой спецслужбе: закордонных резидентов и находящихся у них на связи агентов. С особым сладострастием, не жалея самых черных красок, он живо описывал «преступления тирана Сталина» и его ближайшего окружения.

Глава 3

Время приближалось к полуночи. Ночная прохлада опустилась на столицу, но она была не в состоянии остудить жар, исходивший от прокаленных знойным июльским солнцем стен мрачной громады здания НКВД. Несмотря на поздний час, в большинстве окон горел свет. Конвейер по изобличению шпионов, террористов, вредителей и прочего антисоветского элемента не знал остановки. Из-за плотно прикрытых дверей кабинетов прорывались вопли следователей-садистов, глухие удары, стоны и мольба несчастных жертв. В приемной грозного наркома, генерального комиссара государственной безопасности Николая Ивановича Ежова царила непривычная тишина. Сам он находился на месте, но не принимал докладов.

Вжавшись в спинку массивного кресла с удлиненными ножками, чтобы возвышаться над огромным столом и всем своим видом внушать трепет подчиненным, а врагам советской власти – ужас и страх, Ежов остановившимся взглядом смотрел перед собой и ничего не замечал. ЧП, произошедшее в УНКВД по Дальневосточному краю, – измена и бегство к японцам начальника управления, комиссара госбезопасности 3-го ранга Люшкова, стало еще одним ударом, компрометирующим его в глазах Сталина. Внутренняя интуиция и многолетней опыт аппаратной работы подсказывали Ежову: фантастически головокружительной карьере вот-вот наступит конец, а каков он будет, об этом ему не хотелось даже думать. В памяти был свеж пример с предшественником – Ягодой. Недавно тот с расквашенной физиономией ползал у его ног и умолял не бить по почкам, исходившим кровью.

Ежов бросил тоскливый взгляд на место, где валялся Ягода, пробежался по помпезному кабинету и остановился на батарее телефонов. Одного его звонка хватало, чтобы отправить на смерть сотни и обречь на годы заключения тысячи. После предательства Люшкова все могло измениться в одночасье. Достаточно было движения пальца Сталина, чтобы низвергнуть его с политического Олимпа – должности наркома – в ад. Земной ад, находившийся рядом – в камерах внутренней тюрьмы. При одной этой мысли сердце Ежова, как когда-то, в далеком детстве, сжалось в предсмертной тоске.

Тогда он спасся чудом, случайный прохожий вытащил шестилетнего мальчугана из полыньи на Неве. Воспаление легких надолго свалило в постель Колюшку – так ласково Ежовы называли своего первенца. Болезнь сказалась не только на его здоровье, но и на росте. На улице сверстники поддразнивали: от горшка два вершка и того не видно, поэтому в школу ему пришлось пойти в десять лет. В 1905 году он с грехом пополам закончил первый класс начального училища, и на том учеба закончилась. Причина состояла не в отсутствии у него ума, а в материальном положении семьи. Ежовы с трудом сводили концы с концами и вынуждены были отдать сына в подмастерья в слесарно-механическую мастерскую. В ней он не задержался, в нем проснулась тяга к портняжному делу, и сменил профессию. Спустя годы, навыки шитья, приобретенные в юности, пригодились Ежову в должности наркома НКВД СССР. Самые что ни на есть «липовые дела», состряпанные им самим и подручными, шитые белыми нитками, проходили в судах без сучка и задоринки. Все это у него было впереди. А тогда, в бурные предреволюционные для России годы он не был замечен полицией в антигосударственной деятельности. В отличие от ребят с рабочих окраин, подтаскивавших на баррикады оружие пролетариата – булыжники, юный Коля предпочитал затворничество. Книга стала его постоянным спутником и самым близким другом. Он запоем читал все подряд, за что от сверстников получил кличку «Колька-книжник».

Самостоятельная жизнь для него началась рано, в 1907 году. В 12 лет юный Ежов отправился на заработки в Литву. До 1909 года трудился на заводе Тильманса в городе Ковно, затем возвратился в Санкт-Петербург и пять лет проработал на кроватной фабрике Путиловского завода. Возмужавший и подросший – голова уже торчала над столом – Николай Ежов, наконец, был замечен вожаками большевиков и вовлечен в подпольную работу. Несмотря на маленький рост в 151 сантиметр и тихий голос, бдительное око полиции разглядело в нем одного из будущих советских вождей и выслало в провинцию под надзор полиции. Местные столоначальники не стали морочить себе голову и от греха подальше отправили его в армию.

К концу 1915 года положение на фронте сложилось не в пользу России, и Ежова, в числе других новобранцев, бросили затыкать бреши в обороне. В одном из боев он получил ранение, полгода провел на больничной койке, после выздоровления возвратился в армию – в команду нестроевых Двинского военного округа, где встретил февральскую революцию. И здесь пробил его час, и не только его, но и тысяч тех, «кто был никем» и кого революция сделала «всем». В марте 1917 года он вступил в РСДРП(б) (партию большевиков), принял деятельное участие в создании партийной ячейки в Витебске.

С того дня начался долгий путь восхождения Ежова к вершине властной пирамиды в СССР. Уступая в росте, внешности и в голосе трибунам-революционерам и отчаянным рубакам-командирам, он, несмотря на обширные книжные знания и пролетарское происхождение, долго прозябал на второстепенных партийных и административных должностях. До конца 1920-х годов ему пришлось помотаться по периферии и заниматься рутинной работой в Татарстане, Марий Эл и Киргизии.

В гору Ежов пошел, когда в стране махровым цветом расцвел бюрократический социализм Сталина. Партийный аппарат взял верх над старой «ленинской гвардией». В нем многое, если не все, решала «функция». Умение «винтика» в многосложной бюрократической махине грамотно составить бумагу и подать ее наверх, вовремя уловить, в каком направлении дуют ветры во властных кабинетах, ценились больше всего. И здесь Ежов мог дать фору недавним кумирам народных масс и творцам революции. Исполнительность, красивый почерк, тонкий стиль письма, пусть медленно, но все же помогали ему подниматься по служебной лестнице. Его начальники, получив очередное назначение, не забывали про «скромную трудовую лошадку», безропотно везущую «воз дел», и тащили за собой.

В 1927 году Ежова выдвинули на должность помощника заведующего организационно-распределительного отдела ЦК ВКП(б), и оно стало поворотным в его судьбе. Оказавшись в Москве, да еще в составе партийного аппарата, он почувствовал себя как рыба в воде. Смехотворный рост – злые языки шутили: «Нашего Колю можно заметить по тени или по шороху», неброская внешность и тихий нрав делали его в глазах ярких и амбициозных коллег неконкурентом в борьбе за близость к НЕМУ – Вождю. Ежов же, до поры, до времени терпел насмешки коллег, тихим сапом карабкался по аппаратной лестнице и дорос до должности заместителя председателя Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) – партийной инквизиции. На ней он, возможно бы, и застрял, если бы не случай.

1 декабря 1934 года был убит первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии Сергей Киров. Его убийство стало трамплином для прыжка Ежова на самую вершину властной пирамиды. 2 декабря он в составе партийно-чекистского десанта, возглавляемого Сталиным, высадился в Ленинграде. Ежову поручили по линии Комитета партийного контроля провести проверку состояния дел в ленинградской партийной организации. Он с полунамека понял Сталина и, подобно Малюте Скуратову, принялся безжалостно искоренять политическую вольницу и фронду в партийных организациях Северной столицы.

Но не только этим Ежов глянулся Хозяину – Сталину. В отличие от начальника УНКВД по Ленинградской области, заслуженного чекиста Филиппа Медведя, расценившего действия Леонида Николаева, приревновавшего Кирова к своей супруге – Мильде Грауде, как уголовное преступление, Ежов ухитрился разглядеть за спиной убийцы-ревнивца далеко идущий заговор, направленный против «товарища Сталина и проводимой им линии на индустриализацию и коллективизацию страны». И не просто заговор местных партийных оппозиционеров, а заговор нити, которого вели за границу к заклятому врагу Вождя – Троцкому. Этим Ежов сыграл на руку Сталину, не первый год пытавшегося дискредитировать политических оппонентов в лице Зиновьева и Каменева.

Усердие, проявленное Ежовым при зачистке политического поля от конкурентов, Вождь учел в своем новом кадровом пасьянсе. Ключевое место в нем занимал действующий нарком НКВД Генрих Ягода, руками которого он расправился со сторонниками Троцкого. В последнее время Ягода, заигрывавшийся с «новой оппозицией», стал опасен. В его руках находился не только грозный Наркомат внутренних дел, но и серьезный рычаг воздействия на армию и флот, через подчиненную ему военную контрразведку. Чтобы лишить Ягоду этой опоры, Сталин использовал хорошо отработанную схему. 26 сентября 1936 года по «рекомендации» политбюро ЦК ВКП(б) для укрепления «важной народно-хозяйственной отрасли», Ягоду перевели на должность наркома связи СССР.

В тот же день хозяином Лубянки стал Ежов, и те, кто еще вчера барственно похлопывал его по плечу, теперь за версту раскланивались. С момента назначения он, как и Сталин, получил доступ к «особым материалам». Сообщения тайных осведомителей, агентов, записи телефонных переговоров, данные перлюстрации почтовой переписки были аккуратно пронумерованы и подшиты в «особые папки». Годами в них копилась подноготная на партийных функционеров, героев и народных кумиров, чтобы, когда придет час, по одному движению пальца Вождя, а теперь и его – Ежова – низвергнуть их в земной ад. Ад, который после бегства Люшкова к японцам теперь грозил ему самому.

– Сволочь, я ж тебя с того света вытащил! У-у… – взвыл Ежов.

Зазвонил телефон ВЧ-связи. Он бросил яростный взгляд на аппарат и схватил трубку. В ней раздался голос Горбача.

– Товарищ нарком, докладывает начальник управления…

– Какой ты, на хрен, начальник! Козел! – сорвался на визг Ежов: – Упустил Люшкова! Из-под самого носа упустил! Ты за это ответишь!

– Товарищ нарком. Товарищ нарком…

– Какой ты мне, на хрен, товарищ! Я тебя под трибунал отдам! Чекист долбаный. Все вы, сволочи, одним миром мазаны!

– Мне… мне полдня не хватило, полдня, – потерянно лепетал Горбач.

– Полдня ему не хватило. Я когда тебе приказал быть в Хабаровске?