Царь-колокол, или Антихрист XVII века

Прочитав письмо, кроткий царь взглянул на небо, и крупная слеза скатилась из очей его на бумагу. Эта драгоценная слеза была печальным воспоминанием прошедшего дружества.

Вошедший Коллинс объяснил, что девушка ничего не знала об этом письме, но что оно вложено было, по всему вероятию, каким-то раскольником, виденным вчера вечером возле ящика и скрывшимся неизвестно куда. Тогда царь спросил у лейб-медика о познаниях аптекаря, и, когда Коллинс отозвался о нем с отличной стороны, Алексей Михайлович произнес, обращаясь к Милославскому:

– Аптекарь не виноват, это ясно, а потому следует его наградить за несправедливое подозрение. Запиши, Илья Данилович, чтобы его произвели в Аптекарском приказе в лекаря и выдали из Большой казны двадцать аршин алтабаса – от меня в подарок. Сенька же Стрешнев опять солгал ехидным образом, когда уверял меня, что письмо повез голландский посол и что тут участвовал Сергеич. Посему вели прекратить всякое следствие, а Сеньку выдать Матвееву головой.

Нужно ли рассказывать о радости Розы, когда ей было объявлено Коллинсом царское решение, и едва ли еще не большем восторге Пфейфера, возвысившегося столь неожиданно важною в то время степенью. Последовавшая чрез неделю после того свадьба новопожалованного доктора с предметом любви его сделала нашего знакомца счастливейшим человеком в подсолнечной.

Невозможно также передать злость боярина Семена Лукьяновича Стрешнева, когда из Разрядного приказа дано было ему знать о царском повелении выдать его головой кровному врагу Матвееву! Таким образом, планы Стрешнева разрушились один за другим; по доносу его царю, будто бы Никон наложил на Алексея Михайловича клятву во время церковного служения, посланные в Воскресенский монастырь следователи, хотя и расположенные к Стрешневу, принуждены были объявить истину: именно, что Никон проклинал не царя, а стольника Боборыкина, за что Стрешневу объявлена была от государя «великая опала», то есть запрещен приезд ко двору. Это еще мог стерпеть боярин, но мысль быть выданным врагу была для него невыносима. Целую неделю почтенный Семен Лукьянович бесился у себя дома с утра до вечера и бил чем попало каждого, кто только попадался ему под руку, но делать было нечего! В известный день он должен был явиться к врагу своему – с повинной головой.

Глава восьмая

Спустя несколько дней после освобождения Алексея из заключения Матвеев, призвав его к себе, объявил, что ему следовало приступить к работам для поднятия колокола. Но прежде этого молодой человек обязан был, по повелению царя, представить придуманный им способ для подъема колокола на рассмотрение особого собрания, составленного из всех иностранных строителей и художников, бывших в Москве. И вот, в объявленный день Алексей явился со своей моделью и планами в одну из кремлевских палат, где было назначено присутствие под ведением Артемона Сергеевича. Он объяснил перед собранием все малейшие подробности механизма, которым предполагал произвести подъем; вычислил количество и общую силу нужных для того воротов, толщину веревок, могущих сдержать тяжесть, и необходимые материалы для устройства подмосток и площадок. Все слушали с изумлением механика-самоучку, который с такой простотой и ясностью объяснял самые важные предметы.

Многие из художников, отказавшихся прежде от поднятия колокола, почитали, однако же, долгом сделать несколько возражений, но Алексей умел с таким знанием дела опровергнуть их, что после продолжительных суждений объявлено было единогласно, что механизм, при всей простоте и несложности, обещает желаемый успех к исполнению цели, для которой он предназначается.

Обрадованный этим решением царь Алексей Михайлович повелел немедленно отпустить в распоряжение Матвеева суммы и материалы, потребные для поднятия, возложив на него надзор за безостановочным доставлением всего необходимого для этого предмета. И вот, после призвания благословения небес, работы для подъема колокола начали расти под распоряжениями Алексея, как бы каким волшебством. С ранней зари до позднего вечера молодой человек находился постоянно на Ивановской колокольне, пил, ел на ней, часто даже проводил ночи, свернувшись где-нибудь на площадке вновь ставившихся лесов; и когда силы его несколько ослабевали в этом постоянном труде, то ему довольно было только взглянуть на дом, где жила его подруга, чтобы снова восстановить их. Не было положено груза или вколочено гвоздя без его присутствия, он находился, можно сказать, везде и нигде! И следствием этих беспрерывных усилий было то, что в течение семи месяцев главные работы для подъема махины были почти кончены. Вся колокольня покрылась, как узорчатым кружевом, лесами, тянувшимися во всех направлениях; несколько сотен воротов готовы были, повинуясь силе, тотчас же прийти в движение; огромные блоки, прикрепленные в разных местах, обращались на своих осях при малейшем прикосновении; а особо устроенные гигантского размера железные клещи, расположенные над самим колоколом, казалось, ожидали только знака, чтобы впиться в медного исполина… Оставались менее трудные поделки, на которые должно было, однако же, употребить около месяца, а между тем наступила глубокая осень. Испортившиеся дороги затрудняли подвоз материалов, необходимых для окончания… Алексей с горечью видел, что, несмотря на сверхъестественные усилия его, подъем колокола надлежало отложить до будущей весны.

В один вечер, когда все работы на колокольне за темнотою были прекращены и мастеровые разошлись по домам, Алексей стоял один на верхнем ярусе колокольни, вперя задумчивые взоры на успокоившийся город. Перед ним, будто на скатерти, красовалась златоглавая Москва с грудою колоколен, высившихся в небе. Маленькие домики граждан, бросая от себя длинные тени, будто сами хотели уснуть вместе со своими обитателями, и только высокие палаты бояр и именитых людей бодрствовали между ними да вычурные зубцы кремлевских стен рядами, как строй часовых, белелись кругом…

Картина, расстилавшаяся перед глазами Алексея, навеяла на него какую-то тихую грусть. Погрузясь в размышления, он стоял, опершись на окно, почти без движения, когда раздавшийся вдруг позади шорох заставил его прийти в себя и оглянуться кругом. Неожиданное явление представилось глазам Алексея.

На верхней ступени лестницы, ведущей на площадку, стояло какое-то существо довольно странного вида. Это был старик низенького роста с всклоченными волосами, длинною, спускавшеюся клином бородою и большими серыми глазами, метавшими злобные взгляды. Кожаные лестовки в руках и остроугольная борода давали весьма ясно заметить, что это был раскольник, а читатель, вероятно, узнает в нем иерарха Аввакума.

– Кого тебе нужно? – спросил Алексей, с удивлением смотря на пришельца.

– Тебя, отщепенца церкви, сосуд Сатаны, исчадие греха! – вскричал Аввакум, выступя на середину площадки.

– Что ты помешался, что ли, старина? – сказал Алексей, посмотря с усмешкой на изувера.

– Нет, не я, а ты опутан сетями нечистого, – прервал старик, с яростью блеснув глазами. – Разве не ты – тот сосуд скудельный, который, подобно Навуходоносору, до того преисполнился гордостью, что восстал против воли Всевышнего, возмня поднять превеликий колокол на сию звонницу, нарицаемую Ивановскою?

– Хитер ты будешь, старый хрен, когда докажешь, что работа моя не богоугодное дело, – сказал смеясь Алексей.

– О сатанинское попущение! – вскричал Аввакум, подняв к небу глаза и всплеснув руками. – Ни весть бо, что творит! Ведомо всем истинным сынам православия, что никто из обитающих в греховном мире сем недостоин ныне поднять сего благовестителя, ибо Господь не дозволяет оного за премногие Вавилонские беззакония, кои творят теперь отщепенцы веры. Да и кто не ведает о видении православного основателя Дубровского согласия, преподобного отца Аввакума, узревшего в сонном видении архангела Гавриила, поведавшего ему, что только в то время, когда весь мир будет креститься двуперстным знамением, родится великий богатырь, который вознесет колокол на оную звонницу. Како же ты, последователь богоотступного Никона, возмнил исполнить сие великое дело и чрез то пошатнул твердую веру сынов церкви, кои по сему стали сомневаться в истине упоминаемого ночного видения достославному основателю Дубовского согласия, отцу Аввакуму. Поведай, како возымел ты сие предерзостное намерение, и отрекись сей же час от сего кромешного греха…

– Мне отказаться от этого дела? – вскричал Алексей. – Ах ты, полоумный старичишка! Скажи мне еще одно слово, и я выколочу душу из твоего полудряхлого тела! – С этими словами Алексей схватил за ворот стоявшего перед ним раскольника.

– Не дерзай! – вскричал, отшатнувшись, иерарх. – Познай, что пред тобою стоит сам преподобный Аввакум, достославный основатель реченного согласия, зривший ночное видение! Отречешься ли ты от исполнения великого треха, когда уведал о том из уст самого Аввакума, сподобившегося услышать слова архангела?

– А,так это ты – то светило премудрости, которое изобрело новую веру для своих сподвижников? – сказал Алексей. – Слыхал я, – продолжал он, – что вы, раскольники, смущаете здесь добрый народ рассказами, что колокол нельзя поднять за грехи наши, а ты, почтенный старинушка, выдумываешь даже ночные видения, в которых архангел Гавриил разговаривает с тобою обо всем, что тебе взбредет на ум, а духовные дети твои слушают тебя развеся уши. Теперь, как твои бредни не сбываются, так тебе, видно, представилось, что и меня можно умаслить твоими россказнями? Да нет, старинушка, не на того напал, видно, только в такой пустой голове, как твоя, и может родиться подобная нелепица!

Лицо Аввакума покривилось от злости, рот его начало страшно подергивать.

– Так ты не хочешь и теперь отступиться от сего предерзостного дела? – вскричал старик, устремив на Алексея разгоревшиеся как уголь глаза.

– Приходи сюда на ту весну звонить в колокол, – отвечал с улыбкою Алексей, – а истинным сынам старой веры скажи, что, видно, правее трехперстное знамение, когда уже теперь, раньше времени, народился твой богатырь…

При этом напоминании глаза Аввакума налились кровью, жиденькая клинообразная борода вместе со ртом задвигалась в разные стороны. Мысль, что действительно Алексей может поднять колокол и тем разогнать всех веровавших в пророчество иерарха, привела его в исступление.

– Скажи последнее слово, отступаешься ли ты? – вскричал он с яростью, схватив Алексея за руку.

– Поди прочь, старичишка, пока цел еще, – сказал Алексей, отбросив его в сторону.

– Сгибни же, сосуд дьявольский! – вскричал с бешенством изувер, выхватя из-за пазухи длинный нож и устремив его в грудь Алексея.

С быстротою молнии ударил Алексей по руке Аввакума и выбил из нее нож на землю. Не дав опомниться ему, он схватил веревку, спускавшуюся с блока позади раскольника, и, мгновенно сделав на конце петлю, ловко набросил ее на шею бесновавшегося изувера.

– Будешь ли теперь бросаться, как бешеная собака, на честных людей? – вскричал со смехом Алексей, потянув веревку за другой конец и сжав горло Аввакума.

Вне себя от исступления раскольник молча старался достать его кулаками.

– Ну, сознавайся, – продолжал Алексей, ослабив веревку, – что ночное видение о колоколе ты придумал на досуге в дубровской твоей берлоге.

– Отселись от меня, чадо Сатаны! – вскричал Аввакум, зажмуря глаза.

– Говори сейчас, а то тут тебе и карачун дам, – сказал Алексей, стянув еще несколько веревку.

– Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя! – повторил Аввакум, трясясь всем телом, как бы в ожидании смерти.

– Ах ты воронье пугало! – вскричал Алексей, опустив веревку и сняв петлю с шеи иерарха. – Убирайся отсюда прочь, да не попадайся мне в другой раз на глаза, – продолжал он, толкнув раскольника к лестнице, ведшей вниз.

Почувствовав свободу, Аввакум сбежал с быстротою мальчика по лестницам с Ивановской колокольни на площадь и, бросив на Алексея взгляд, кипевший мщением, скрылся за углом улицы, а Алексей, смеясь от души этому происшествию, вышел из Кремля.

Чтобы поразвлечься от сцены с Аввакумом, которая, несмотря на комическое окончание, все-таки сделала на Алексея некоторое впечатление мыслью, что он находился так близко к смерти, молодой человек вздумал навестить своего крестного отца Козлова, у которого давно уже не был, занятый работами.

Что-то странное, непонятное заметил с некоторого времени молодой человек в обращении Ивана Степановича. Козлов как будто боялся с ним говорить и избегал свиданий. Из постоянного молчания Алексей готов бы был заключить, что крестный отец сердится на него за что-нибудь, если бы по временам у Козлова не вырывались слова, выражавшие нежную любовь к своему крестнику, хотя он как бы стыдился этого и старался вслед за тем обойтись с молодым человеком еще холоднее прежнего. Алексей видел ясно, что на душе Ивана Степановича лежала какая-то тайна, которую он не умел или не хотел ему высказать…

– Что, дома батюшка? – спросил Алексей при входе на крыльцо дома Козлова выбежавшую работницу.

– Дома кормилец, только очень недомогает, – отвечала последняя.

– Как, батюшка болен и я не знал! Давно ли с ним это приключилось?

– Да вот уж другой денек теперь. Вчерашнюю ночь напролет его не было дома. Так как он часто отлучается по ночам за своими купецкими делами в немецкую ли слободу или бог ведает куда, так я об нем и не тужила, зажгла только лампадку у образа, да и легла, перекрестясь, на ночевую. Вот, перед утром, пришел Иван Степанович, погасил лампадку и упал на кровать не раздеваясь. Ну, думаю, видно, был где-нибудь на именинах, запало в головушку, проспится – встанет как встрепанный. Только куда тебе! Всю ночь глаз не смыкал, бормочет что-то про себя да руками размахивает. Да и говорит-то словно во сне. Думала, что сегодняшнюю ночь хоть угомонится, так, поверишь ли, хоть бы на волосок заснул. Уж я ему и богоявленскую воду и четверговую соль подавала – и не смотрит; шепчет только себе что-то под нос, да такое недоброе, что слушать страшно! Говорит, что нынче все попы – хищные волки, а храмы Божьи называет, страшно выговорить, – конскими стоялищами!

– Что вы, в своем ли уме, Матрена? – сказал Алексей, недоверчиво взглянув на работницу. – Статочное ли дело, чтобы батюшка произносил такие слова?

– Да вот поди ты, сама не могу надивиться! – вскричала добрая женщина, всплеснув руками. – Словно его, прости Господи, нечистый обошел! Вот и про тебя говорил, что коли-де твое дело неправое, так тебе смерти не миновать.

– Какое дело?

– А кто его ведает какое! Ведь я тебе говорю, что он, как во сне, бредит. Говорит о каком-то колоколе.

Темное подозрение запало в душу Алексея. Не смея, однако же, утвердиться в своем предположении, он прекратил расспросы и, пройдя сени, отворил дверь в светлицу, где находился Козлов.

Иван Степанович лежал на кровати совсем раздетый, оборотясь лицом к стене; волосы его были в беспорядке, из груди вырывались тяжелые вздохи.

– Кто это? – спросил он болезненным голосом, услышав скрип двери.