Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– Никогда и ничего подобного не слыхал я от него, – отвечал Алексей.

– Запираешься – видно, думаешь отделаться от нас своими россказнями о колоколе; нет, брат, не на тех напал! Говори все, что есть на душе, коли не хочешь умереть без покаяния.

– Пытайте меня сколько хотите, а кроме того, что сказал, говорить нечего, – отвечал твердо Алексей.

– Семе-ка попробуем, не развяжет ли язычок-то; в старые годы, кажись, был ты большой краснобай. Нуте, ребята, – вскричал дьяк, обращаясь к четырем стоявшим возле дверей стрельцам, – положите добра молодца на сосновую постелю.

* * *

Когда Алексей пришел в память, он увидел, что снова лежал на голой соломе в своей прежней темнице. Страшная боль тела едва дозволяла ему дышать; руки и ноги его были без владения. Медленно было выздоровление страдальца, еще медленнее прежнего потекли горестные часы заключения… И вот опять потянулись дни за днями; опять то же одиночество и могильная тишина кругом, как будто вымерло все в мире, кроме него и тюремщика… Чаще и чаще начала посещать голову несчастного мысль о самоубийстве, и, если бы было возле него какое-нибудь орудие, он бы не задумался ни на минуту, чтобы лишить себя жизни, так ужасно было ему одиночество… Но зато что почувствовал Алексей, когда в один вечер, на другой день праздника Ваий, побеседовав с Богом в молитве и лежа на своем убогом ложе, он вдруг услышал раздавшийся шорох возле окна, как будто бы кто-то цеплялся за него; вслед за этим пузырь, обтягивающий окно, лопнул, из-за железной решетки просунулись руки, и что-то легкое упало на пол. За этим снова последовало гробовое молчание. Но этого одного уже было достаточно, чтобы возбудить к жизни все чувства Алексея. Теряясь в догадках, что бы могло это означать, он подошел к окну и начал ощупью искать брошенный предмет, на полу лежал камешек, обернутый бумагой. О, как бы дорого дал он, чтобы прочитать, что в ней было написано; но уже было совершенно темно, и Алексей, сгорая от нетерпения, должен был отложить на несколько часов удовлетворение своего любопытства, зато с первым лучом дня глаза его были устремлены на бумагу. Записка была написана на русском языке, но немецкими буквами, которые Алексей свободно понимал, научившись у Пфейфера. Она содержала следующее: «Ободрись! Заключение твое известно Матвееву, и он не забудет твоей участи. Твоя Елена любит тебя по-прежнему. Чрез несколько дней ты будешь спасен. Надейся!»

Что сталось в это время с Алексеем! Казалось, в него влили другую жизнь, перенесли в новый мир – так врачебно подействовало упоминание о любезном предмете и весть о спасении… «Но кто таков этот новый мой благодетель, столь хорошо знавший мои сокровенные тайны? Кому быть, кроме Иоганна?» – думал Алексей и терзался в догадках, ожидая развязки.

Такими мыслями занят был заключенный на другой день после полученного известия, когда вошел к нему тюремщик, принесший пищу. Во всякое другое время Алексей не обратил бы на него внимания, но теперь сладостная весть о спасении изменила обыкновенный меланхолический характер его, и он, от нечего делать, вздумал заговорить со своим стражем.

Заметно было, что и тюремщик смотрел веселее обыкновенного, чему причиной был хороший прием водки, принятой для опохмеления после праздничного перепоя.

Этим расположением воспользовался заключенный.

– Что, весело ли ты провел вчерашний праздник? – спросил Алексей, когда тюремщик ставил на стол кружку с водой.

– Гм! – отвечал сторож, облизнувшись. – Коли не весело, а когда бы ты здесь не сидел, так я бы и сегодня на Балчуге пировал. А вот теперь поневоле оставайся. Да вот как уже, Бог даст, тебя к светлому празднику не будет, так тогда, почитай, и никто здесь не останется… А ведь в такой-то праздник – и повеселиться.

– Да кто знает – может быть, я еще и здесь останусь, – сказал Алексей, стараясь выпытать, на чем он основывает догадки об его освобождении.

– Здесь? – повторил тюремщик. – Нет, брат, что Федор Трофимович сказал, то уж свято. Разве я не слыхал, что он говорил вчера про тебя с боярином?

– Ну а что же он говорил? – спросил Алексей.

– А то, что мы, дескать, заварили кашу, так нам и расхлебать надо. Ведь нечистый-де на хвосте не приносил вести, что все сам царь знает и велел ему поднять колокол; а заключенный хоть и толковал-де о том, так ведь не всякому слуху верь. А теперь как Матвеев проведал, что он сидит здесь, в Тайном, по допросу о нем же, так подымет такую кутерьму, что и боже упаси! Лучше-де ему скорее карачун дать, чтобы концы в воду схоронить: спросят, так знать не знаем и ведать не ведаем. И боярин Стрешнев то же говорит. Ну, так теперь видишь, что тебе жить долго не приводится? Ахти, да что я заврался с ним, – сказал тюремщик с испугом, заметив, что Алексей побледнел и сжал кулаком руку, – убираться, видно, отсюда подобру-поздорову.

Он поспешно скрылся за дверь, и вслед раздавшийся звук запора и замков напомнил нашему страдальцу, под каким бдительным надзором он находился.

Глава шестая

Было уже около полуночи, а в белокаменной Москве никто из жителей и не думал сомкнуть глаз для сна; везде вместо успокоения заметно было необыкновенное движение. Во всех домах, начиная от высоких палат с хитрыми вычурами князя Якова Куденетовича Черкасского до последней хижины бедного обывателя, светились огоньки. Всякий спешил нарядиться в лучшее свое платье: дорогие парчовые ферязи, жемчужные косники и поднизи, драгоценные серьги и запястья доставались из заветных сундуков, чтобы явиться на свет на своих обладательницах.

На дворах именитых людей стояли возки с впряженными лошадьми, совсем готовые к поезду, а из хижин беспрестанно выбегали то тот, то другой к чему-то прислушаться.

Там красавица-девушка в штофном сарафане, с алой лентой на голове, с золотыми монистами на шее, разукрашенная словно под венец, выступив на крыльцо, стояла в каком-то нетерпеливом ожидании; тут молодой парень, кровь с молоком, любуясь своей новой поярковой шляпой, посматривал за воротами дома вдоль улицы…

Но вот на златоглавом Кремле, на Ивановской колокольне, раздался удар колокола, еще и еще… И вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, все дома опустели, а улицы наводнились народом, спешившим в ближайшие церкви, из которых лились потоки света. Остались только старый да малый, да и те стояли перед образом: один творил молитвы с медленными поклонами, а другой следовал ему, не забывая, однако же, поглядывать ласковым взором на стоявшие по столам сдобные хлеба с миндалем и изюмом.

«Пасха красная… Христос воскресе!» – восклицают святители, и все обнимаются, братски целуя друг друга. Повсюду видны восторг и счастье.

Все радуются, только бедный Алексей плачет в душной тюрьме своей. И он слышит призывные звуки колокола, но у него отнята воля лететь славить вседержителя. Лететь?! Он едва может сделать только несколько шагов в своей темнице. В то время, когда все дышит счастьем, он ожидает подкупленных убийц или стражей, которые его увлекут бог знает куда… «Вот уже идет светлая утреня, – думает Алексей, – высокие своды храмов оглашаются радостной вестью о воскресении Спасителя, а я не могу присоединить к ним своего голоса… Быть может, и моя милая ластовица плачет теперь в уединении…» И тяжелые вздохи вырываются из груди заключенного, и горячие слезы не облегчают, а падают растопленным свинцом на сердце Алексея… Прошел еще час, и медно-серебряные колокола сорока сороков церквей московских, извещая о конце служения, наполняют воздух веселым звоном…

Но что за шум раздается в пустынных коридорах молчаливого Тайного приказа? Алексей слышит шаги людей, приближающихся к его темнице. Отворяются замки, и запор падает с двери… «Не последняя ли это минута моей жизни?» – думает юноша, повергаясь на землю с воздетыми к небу руками…

Дверь отворилась, и в забытую темницу Алексея вошел – боже! – сам царь, в светлом одеянии, с посохом чеканным в руке, с ангельской улыбкой на лице, с милосердием во взоре…

– Христос воскресе! Здравствуй, старый знакомый, – сказал Алексей Михайлович, и юноша целовал уже державные стопы его.

– Эк, как уходили тебя, доброго молодца, – продолжал царь, бросив взор глубокого сострадания на исхудалое лицо Алексея, – ну да Бог даст, поправишься, как рукой снимет. Сергеич! Возьми его на свои руки.

И Матвеев, выступив из-за царя, обнял и поцеловал юношу.

Выйдя из темницы, в сопровождении Матвеева царь пошел медленными шагами по коридору, склоня голову и погруженный в мысли о чем-то. Все следовали за ним в отдалении, в глубоком молчании, едва смея дышать, чтобы не нарушить царственной думы…

– Может быть, ты помышляешь теперь, великий государь, об уничтожении этого приказа, где иногда вместе с преступлением так ужасно страдает невинность? – тихо произнес Матвеев, следуя позади царя.

Лицо Алексея Михайловича в эту минуту как бы просветлело. Он милостиво взглянул на Матвеева и, помолчав несколько, произнес:

– Да, спасибо тебе, друг Артемон, ты угадал мою мысль: я думал именно об этом… Но, – прибавил государь, – это время еще не пришло, и существование Тайного приказа нужно теперь так же, как ядовитые растения, которым дозволяет премудрость Создателя прозябать на пользу человека вместе с миррой и пшеницей…

Произнося имя Божие, царь приподнял свою шапку и с умилением взглянул на небо.

Выйдя на крыльцо, государь сел в возок, и лошади, управляемые стрельцами, которые вели их под уздцы, тронулись с места. Никто не спрашивал, куда ехал государь, но все знали, что он отправился в другие темницы – предстать посланником Небес пред заключенными… Таково было занятие благочестивого царя ежегодно, в великий день этот…

– Ты пострадал за меня, Алексей, и я не могу ничем вознаградить тебя за это, – сказал Матвеев, взяв юношу за обе руки и смотря ему с нежностью в глаза, – но, по крайней мере, – продолжал он, – прошу тебя верить, что ты найдешь во мне всегда истинного друга. Обязанность моя теперь позаботиться о твоей судьбе, что я и сделаю по мере возможностей и сил. О делах твоих переговорим после; теперь ступай к тем, кого ты можешь больше всех обрадовать своим приходом и которые уже давно ждут тебя… Прощай, спешу догнать царя. – Матвеев поцеловал юношу в лоб и, быстро спустясь с лестницы, сел на верхового коня.

Удивленный Алексей хотел попросить от Артемона Сергеевича объяснения на его слова, но Матвеев уже был далеко от него.

Размышляя на дороге о таинственном намеке своего благодетеля и теряясь в догадках, Алексей не заметил, как явился у ворот своего дома. В нем, благодаря доброй хозяйке, все было по-прежнему, как будто молодой человек только на один день отлучился из жилища: токарный станок, верстак и все принадлежащие к ним инструменты в порядке размещались по сторонам светлицы; планы и чертежи лежали свернутые в трубках по полкам, а модель изобретенного Алексеем механизма для подъема колокола, со всеми своими воротами и колесами, красовалась посредине – без малейшего повреждения. Нескольких минут достаточно было молодому человеку, чтобы осмотреть хозяйство и нарядиться в лучшее свое платье. Его влекло на улицу, и Алексей сам не заметил, как очутился у ворот дома Башмакова. Постояв с минуту в замешательстве, он взялся за кольцо калитки и с трепетным сердцем вступил во двор.

«Добро пожаловать, дорогой гость, Христос воскресе!» – вскричал почтенный Семен Афанасьевич, выбежав к Алексею на крыльцо и сжав его в объятиях. «Я все знаю, – произнес он, ведя за руку Алексея в дом, – и благодарю Бога, если от меня зависит сделать тебя счастливым, пойдем помолиться пред святым Его изображением».

Проведя изумленного Алексея в образную, он засветил свечу перед иконой Богоматери и начал класть перед ней земные поклоны; проникнутый чувством благоговения, юноша последовал его примеру. В эту минуту дверь отворилась, и в образную вошла Елена в сопровождении старой няни. Что почувствовал пылкий юноша, взглянув после столь долгой разлуки на свою возлюбленную!

– Подойди сюда, моя радость, – сказал Семен Афанасьевич, взяв Елену за руку, и, подведя к Алексею дочь свою, присовокупил: – Вручаю тебе, любезный сын, на хранение мою дорогую жемчужину. Будь над вами Божье и мое благословение!

Можно ли описать чувства, которые в эту минуту наполняли сердце нашего влюбленного! Едва веря, что это происходит не во сне, Алексей бросился со слезами к ногам будущего своего отца. С радостным лицом поднял его Семен Афанасьевич и, соединив руки молодой четы, благословил их образом небесной владычицы.

Все плакали, а Игнатьевна, стоявшая у дверей, рыдала, как малый ребенок, беспрестанно кладя поклоны и испрашивая у Матери Божьей всех благ земных для своей питомицы.

– Ну, теперь поцелуйтесь, мои дети, на совет и любовь, – сказал весело Башмаков, смотря с умилением на Алексея и Елену, – пусть старуха жена моя порадуется, взирая с небес на ваше соединение…

– Ах ты, греховодник эдакой! – вскричала Игнатьевна, утирая глаза рукавом рубашки. – Да слыханное ли это дело – заставлять девушку целоваться до венца с молодым мужчиной.

– Ну, эко диво, один поцелуй! Посмотрела бы ты в Польской земле, как обходятся женихи-то со своими невестами. Поцелуйтесь, дети.

Робкий, но пламенный поцелуй раздался при ворчанье неугомонной няни, сердившейся за нарушение обычая.

Когда несколько поуспокоились, Алексей попросил Башмакова объяснить загадку, каким образом узнал он о сокровеннейшей его тайне – желании иметь Елену подругой своей жизни, в исполнении чего он уже почти совершенно отчаялся.

– А вот перейдем в мою рабочую хоромину, так я расскажу тебе все по порядку, – отвечал Башмаков, выходя с Алексеем из образной. – Эй, Аксютка! Принеси-ка нам фляжку романеи, поздравствовать дорогого семьянина.

Фляга была немедленно принесена, и Семен Афанасьевич, принудив Алексея выпить чарку романеи и сам последовав его примеру, начал: