Царь-колокол, или Антихрист XVII века

Чрез минуту во дверях хоромины показался дьяк Тайного приказа Курицын и, переступив через порог, после низкого поклона остановился без движения, ожидая вопроса.

– Ну что, Трофимыч? Каково идут наши делишки? – спросил Стрешнев, потрепав по плечу Курицына.

– Идут так, как ты приказываешь, – отвечал Курицын, отвесив еще поклон.

– Молодец, это мне и надобно. А что, не узнал ли ты, каким образом Никон передал письмо голландскому посту для отсылки в Царьград? Ведь ты, кажется, говорил, что Борелю отдал при выезде его рукописание аптекарь Пфейфер? А к нему-то как оно перешло от Никона? Немец с патриархом свидеться в Воскресенском, чай, не могли; следовательно, в передаче письма от патриарха к нехристю должен участвовать кто-нибудь третий, не знаешь ли ты его по имени-то, а?

Действительно, Курицын, увидав Пфейфера, передавшего письмо Борелю, предполагал первоначально, что это была патриаршая грамота, о чем в то же время сообщил утвердительно боярину Стрешневу; но, сделавшись потом последователем Аввакума, он узнал положительно, что грамота эта была послана патриархом не с Борелем, а с одним греческим монахом, возвращавшимся из Москвы в свое отечество. Об этом обстоятельстве прозорливый дьяк не торопился, однако же, передать боярину, чтобы через то придержать у себя в руках Пфейфера; теперь же, после сыгранной аптекарем с ним шутки, решился, для погибели его, окончательно поддерживать первоначальный донос свой.

– Кажется, я уже докладывал твоей милости, – отвечал Курицын на вопрос боярина, переминаясь и поглядывая в нерешимости то на гостей, то на хозяина.

– Говори, что знаешь, – здесь скрывать не перед кем, – сказал Стрешнев, мигнув глазом Долгорукому, чтобы он выслушал ответ Курицына.

– Ну, коли ты приказываешь, так я скажу, что о передаче письма хлопотал Артамошка Матвеев и через него письмо перешло из рук патриарха к немцу, отдавшему письмо посланнику.

– А где доказательство? – прервал Долгорукий. – Царь не поверит без достоверных улик, чтобы его любимец Матвеев мог хлопотать о передаче письма, зная, что в нем поносилось царское имя.

– Эх, князь Юрий Сергеич, – отвечал Курицын с удивительным простосердечием, – а застенки-то в Тайном приказе на что? Как у того попробуешь погладить кожу раскаленными железными полосами, другого – на горячей сковородке подержать, а иному – за ногти десятка два иголок запустить, так, небось, всякий язычок-то развяжет – как на веселой пирушке, хоть бы отроду ни слова не говорил. А уж кто раз в переделке побывал, тот в другой не захочет и, чтобы не попасть опять, будет клясться всеми святыми во всем, что ему подтвердить велят. Да вот и теперь есть у нас шесть человек стрельцов из числа бывших на страже в Воскресенском монастыре, у которых хоть всю внутренность по жилке вытяни, так они не откажутся от доноса, что слышали от патриаршего клирика Шушерина насчет передачи Никонова письма к Матвееву. Ведь дело мастера боится, батюшка-князь, а на ловца, по пословице, и зверь бежит.

– Ну вот, видишь ли, – сказал Стрешнев, обращаясь к Долгорукому, – что у меня на всякое дело готовые свидетели найдутся – благодаря моему другу боярину, который, по моему ходатайству, назначен управлять Тайным приказом. Немалого труда стоило мне тогда определить его, да зато уж теперь, спасибо, выручает.

– Вижу, что тебе черти во всем помогают, – воскликнул Долгорукий.

– Эх, князь, – прервал Стрешнев, покачав головой, – да ведь и люди-то не ангелы, чтобы с ними обходиться иначе. Мое правило такое, что для достижения желаемого всякое средство хорошо. Матвеев стал мне поперек дороги, перебив место у меня, ближайшего царского родственника! Милости государевы льются на него дождем, а на нас падают росинками – и, следовательно, тут в средствах к уничтожению его чиниться нечего! Всякая ложь хороша, всякое обвинение годно, было бы только доказано, а за доказательствами, как ты видишь, далеко ходить мне не надобно. Повторяю тебе еще раз, – сказал Стрешнев, обращаясь к Курицыну, – чтобы ты употребил все средства к уничтожению Артамошки! Ищи свидетелей – угрозами или прельщением, пытками или золотом, не жалея ни того ни другого! Действуй как знаешь – я за все твой ответчик, было бы в пользу. А коли мне удастся достигнуть желаемого, так и ты внакладе не останешься: впредь обещаю тебе полную шапку золотых ефимков.

– Все будет исполнено по-твоему, – отвечал Курицын с низким поклоном. На отвратительном лице его мелькнула адская улыбка, вероятно, вызванная мыслью о том, как употребит он истязания. Он вышел.

– Пора и нам по домам: скоро, кажись, светать станет, – сказал Долгрукий, посмотрев на улицу между закрытыми ставнями и взявшись за шапку. – Счастливо тебе оставаться, Семен Лукьянович.

Вслед за Долгоруким распрощались с хозяином и прочие гости, спеша каждый добраться до дому, пользуясь еще темнотой, чтобы не попасться в руки недельщиков.

Возвратимся к Алексею, которого мы оставили не совсем в приятном положении. Роковые слова, произнесенные Курицыным, – что отец возлюбленной его хочет выдать ее замуж за другого, – в ту минуту, когда Алексей считал себя уже полным ее обладателем, сделали на него такое сильное впечатление, что он едва удержался, чтобы не подать знак о своем присутствии, и по уходе Курицына, как мы уже сказали, упал замертво на пол комнаты. Добрый аптекарь, не теряя времени, употребил все средства, какие требовало в этом случае состояние Алексея. Он немедленно перенес его в другую комнату, выходившую окнами в сад и отделенную от этой пространными сенями, чтобы таким образом доставить Алексею совершенный покой и скрыть его от приходящих. Пустив юноше в этом убежище кровь и доставив другие свойственные болезни медицинские пособия, Пфейфер имел удовольствие видеть Алексея к вечеру того же дня все всякой опасности. Однако же легкая горячка, вскоре обнаружившаяся, заставила аптекаря удержать своего друга на несколько дней в его жилище – и уже на четвертый день от начала болезни Алексей почувствовал полное облегчение и, поблагодарив от души своего спасителя, собрался идти к себе в дом.

– Что тебе за необходимость спешить домой, – сказал Пфейфер, удерживая своего друга. – Дело другое, – прибавил он с улыбкой, – если б там была твоя Елена.

– А разве ты ни во что ставишь удовольствие, которое получится, пройдя мимо дома, где живет моя ластовица, – отвечал Алексей, взявшись за шапку.

– Ну, этим удовольствием ты успеешь насладиться во всякое время. Останься у меня хотя только на сегодняшнюю ночь. Ведь ты не успеешь выйти из слободы, как уже совсем стемнеет.

– Нет, мой друг, прошу тебя, не удерживай…

– Ну так послушай же меня, – вскричал Пфейфер, схватив за руку Алексея, уже растворявшего дверь, чтобы выйти из комнаты. – Я тебе не хотел ничего говорить, чтобы не обеспокоить тебя при твоем едва поправляющемся здоровье. Но теперь, когда ты так решительно хочешь идти, я должен передать тебе не совсем приятное известие…

– Что такое? – прервал Алексей, устремив с беспокойством глаза на Пфейфера.

– А то, что вчерашний день приходил ко мне какой-то человек, посланный от твоей хозяйки с уведомлением, что в ее доме дожидаются тебя незваные гости – с десяток стрельцов, посланных по неизвестно чьему приказу и, вероятно, не с добрым намерением…

– Это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, – прервал Алексей, – и, в таком случае, присутствие мое еще более необходимо.

– Ну, делай как знаешь; но, во всяком случае, идти на ночь тебе не советую. Утро вечера мудренее.

После множества отрицаний Алексей решился остаться еще на одну ночь у Пфейфера и, все еще чувствуя некоторую слабость после своей болезни, вздумал тот же час лечь спать. Распростившись со своим другом и заперев задвижкой дверь, он начал раздеваться. В эту минуту что-то темное мелькнуло в окошке, и Алексею показалось, что какая-то зверская рожа, взглянув из сада в стекло и увидев Алексея, мгновенно скрылась, пользуясь темнотой ночи. Почитая это видение признаком расстроенного после болезни воображения, Алексей не обратил на него большого внимания и, завернувшись в одеяло, через минуту забылся совершенно в объятиях сладкого сна. Но не прошло получаса в этом успокоении, как раздавшийся ужасный крик заставил Алексея мгновенно проснуться. Крик этот выходил из комнаты, в которой остался Пфейфер, и Алексей весьма ясно различил в нем голос самого аптекаря, призывавшего на помощь. Не постигая, что бы это значило, Алексей вскочил с постели в намерении немедленно броситься к своему другу; но едва только ступил он на пол, как несколько рук, выставившихся из-под кровати, схватили его за ноги, а два стрельца, поднявшись в окно, открытое еще во время сна Алексея, по приставленной из сада лестнице, с быстротой молнии бросились на Алексея и завязали ему рот широким кушаком, тогда как вылезшие из-под кровати изверги опутывали его веревками по рукам и ногам. Лишив таким образом Алексея движения и возможности подать голос, они вынесли его чрез дверь за ворота дома, где дожидалась заложенная парой лошадей телега. Бросив юношу в телегу, стрельцы разместились кругом него и, ударив по лошадям, скрылись с ним в темноте ночи.

Глава третья

Оставим одного несчастливца и познакомим читателя с другим, столь знаменитым в истории нашего отечества: мы говорим про патриарха Никона, находившегося в это время в царской опале и жившего в монастыре, который назывался Новым Иерусалимом. Монастырь этот, отстоящий на сорок верст от Москвы, построен в селе Воскресенском самим патриархом по следующему замечательному случаю.

Царь Алексей Михайлович, находясь в селе Воскресенском в 1657 году по случаю освящения деревянной церкви, сооруженной патриархом, как говорит современник: «Пришествия ради своего, дабы ему приходите в монастырь, а не в село то», – и, взирая на окрестности с горы, носящей имя Элеонской, был так восхищен картинным местоположением, что назвал его прекрасным, как Иерусалим. Эти слова подали Никону мысль выстроить здесь церковь, совершенно сходную с иерусалимским храмом Воскресения Господня, обновленным св. Еленой, матерью царя Константина Великого, а само село назвать Новым Иерусалимом. Приводя во исполнение свое намерение, патриарх вскоре послал в Иерусалим келаря Троицко-Сергиевского монастыря Арсения Суханова с наставлением: сделать описание и снять самый точный план церкви Св. Воскресения – и по возвращении старца немедленно приступил к заготовке материалов. Устроив огромный кирпичный завод и заложив фундамент церкви, трудолюбивый Никон занялся с особенным тщанием ее сооружением.

Неприятности с боярами шли, однако же, своим чередом: приближенные к царю Стрешнев, Долгорукий и несколько других сановников изыскивали все средства, чтобы поссорить его с патриархом; какими бы то ни было путями отвлекали царя от присутствия в Успенском соборе во время патриаршего служения; передавали ему даже самые маловажные поступки Никона, перетолковывая их, разумеется, в дурную сторону, и, когда царь произносил что-нибудь неприятное первосвятителю, они, зная горячий характер последнего, немедленно переносили это с возможными изменениями. Кончилось тем, что патриарх, отслужив 10 июля в Успенском соборе, в день положения риз Господа нашего Иисуса Христа, обедню, торжественно оставил первосвятительский престол и, поставив в церкви свой архиерейский жезл, сел в простую телегу и уехал в Воскресенский монастырь. С этого времени, как бы желая заглушить в себе все житейские страсти, Никон начал вести свою труженическую жизнь: надев железные вериги и соблюдая строжайший пост, он с утра до глубокой ночи был занят сооружением церкви – сам со своей братией мял глину для кирпичей, обжигал их, перевозил их на место закладки, переносил на плечах огромные плиты; словом, не был ни одной минуты в покое.

Но зависть бояр не хотела оставить Никона и в этом уединении: хитрыми изворотами они успели достигнуть, наконец, того, что Алексей Михайлович, наскучив беспрестанными смутами, решился для водворения тишины церковной пригласить на суд Восточных патриархов и послать к ним призывные грамоты. Но, пока ожидали сих первосвятителей, противники Никона старались запутать его более и более. Не таков был характер патриарха, чтобы равнодушно сносить бросаемые в него стрелы. Подавляя страсти свои постом, трудами и молитвами, он восставал, как могучий лев, в делах, касавшихся его оскорбления: бранил бояр, называя их не слишком вежливыми словами, и даже одного из его противников – именно стольника Боборыкина – проклял во время служения. Услышав, что царь, по внушению бояр, просил прибыть в Москву вселенских патриархов для произведения над ним суда, Никон решился, со своей стороны, написать письмо к царьградскому патриарху, прося его зашиты, и, получая новые и новые неудовольствия, был столько неосторожен, что в письме этом назвал государя оскорбительными словами.

В таком положении были дела в Новом Иерусалиме, когда в описываемое нами время, августа двадцатого дня, за четыре дня до праздника Петра Чудотворца, поздним вечером подъехал кто-то по дороге из Москвы к запертым уже монастырским воротам. По первому удару в небольшой колокол, от которого шнур проведен был в избушку привратника, послышались шаги внутри дома, и вслед за этим раздался голос:

– Кого Бог посылает сюда?

– Отворяй, дедушка, это я – иподиакон святейшего патриарха.

Вслед за этим раздался шорох ключей и запоров, и вскоре ворота были отворены.

– Милости просим, Никита Никитович, – сказал привратник, взяв за узду лошадь приезжего и вводя ее на монастырский двор.

– Откуда изволили пожаловать?

– Из Москвы, Афанасьич. А что, можно ли мне теперь повидаться с отцом Иоанном?

– С патриаршим клириком, что ли? Коли нельзя. Ведь он, сердечный, поздно ложится спать, все по ночам пишет что-то. Говорят, что описывает житие святейшего патриарха. Да вот, так и есть, это, кажись, у него светится огонек в келье. Ступай туда, родимый, а об лошадках не заботься – я их приберу; ведь у вас, по милости святейшего, кормеца-то не занимать стать.

– Спасибо, Афанасьич, – отвечал приезжий, направляя путь к монастырским кельям.

Взойдя на крыльцо, он добрался ощупью до двери патриаршего клирика и, постучавшись в них, произнес:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

– Аминь! – раздался голос за дверью, и вслед за тем пожилой человек низенького роста отворил дверь кельи.

Это был любимец патриарха – клирик Шушерин, оставивший описание жизни Никона, сохранившееся и до нашего времени.

– Никита Никитович, – вскричал он, увидев входящего, – добро пожаловать. Давно ли изволили приехать?

– Да вот сейчас только с дороги, отец Иван. Что светлейший патриарх – опочить изволит или нет еще?

– Да мы и не ведаем, Никита Никитович, почивает ли он когда; видит Бог, не знаем. Как к нему ни придешь, все за делом увидишь. Ночью молится или читает жития, а по будням всякое утро, чем свет, выходит на работу. Только по воскресным и праздничным дням да во дни царских ангелов не бывает на строении, а совершает сам литургию и всю службу вечернюю и утреннюю. А уж какой пост-то держит! Одной лишь капустой с толченым хлебом и питается, да разве в великие праздники ушицы из мелких рыбиц покушает. Однако я толковать толкую, а о деле не спрошу. Нет ли тебе до него какой требы?

– Я прямо к нему прислан от великого государя.

– Ой ли? Опять не по тому ли делу, что приезжал намедни?