Царь-колокол, или Антихрист XVII века

Вынув из шкафа банку со щелочью и склянку с какою-то кислотою, он смешал их вместе в железном ковше и быстро опустил туда кольцо, снятое им с руки Алексея, за минуту пред приходом Курицына. В это мгновение соединившиеся вещества в ковше зашипели с такою силою, что Курицын с ужасом начал креститься, а Пфейфер, пошептав над ковшом, вынул из него кольцо и, положа его в небольшую коробочку, залепил крышку зеленым воском, употреблявшимся вместо сургуча.

– Вот тебе ящичек с наговорным кольцом, который ты должен передать чрез кого-нибудь прямо в руки твоей возлюбленной, – сказал Пфейфер, показывая коробочку дьяку. – Сделать это надобно непременно сегодняшний же день, потому что завтра волшебная сила не будет действовать. Женщине, которая будет передавать коробочку, накажи, чтобы она сказала, что прислано от того, кто любит ее больше всего на свете, и кроме этого не говорила бы ни одного слова, а то все очарование пропадет. Если ты сделаешь все, как я говорю, то с той же минуты, когда твоя возлюбленная возьмет в руки это кольцо, она так сильно предастся тебе, что только и будет думать о том, как бы увидаться с тобой, а когда ты после придешь свататься, так сама бросится на шею. Только помни главное условие, что тебе надобно сыскать такую верную женщину, чтобы лишь она да ты об этом и ведали, а то чуть кто из вас проболтается – так и все очарование пропадет, а с возлюбленной твоей приключится смертная огневица.

– Все будет исполнено, батюшка, по твоему приказанию, – сказал дьяк, принимая с трепетом из рук Пфейфера коробку, между тем как тот едва мог удержаться от смеху.

– Чем же прикажешь за это поблагодарить тебя, мой благодетель?

– После сочтемся, как пойдешь под венец, а теперь брать с тебя пока еще не за что. Ах да, я и забыл тебе сказать, что ты целых семь дней к дому, где живет твоя возлюбленная, даже близко подходить не должен, не только чтобы входить в него, и, главное, во все это время ничего не бери в рот, кроме хлеба с водою.

– Как так, батюшка, – вскричал с удивлением Курицын, – неужели и ушицы с карасями или ершами нельзя будет поесть?

– Ничего, кроме хлеба и воды.

– Взмилуйся, отец мой! Позволь хоть по одной чарке наливки в день, горло смачивать.

– Сказано – ничего, экой непонятливый, крепко же ты любишь свою милую, когда не хочешь для нее семи дней попостничать!

– Ну ладно, быть по-твоему, – сказал дьяк, выйдя с поклоном из горницы.

– Ну, что ты скажешь про своего колдуна, приятель? – вскричал с громким хохотом Пфейфер, подбегая к занавесу, едва только дьяк вышел из горницы.

Но слышанный Алексеем рассказ Курицына, из которого он узнал, что тот был соперником и Башмаков соглашался выдать Елену за дьяка, наконец, смелый поступок Пфейфера, отдавшего кольцо для доставления Елене злейшему его врагу, так подействовали на Алексея, что он едва мог выстоять, пока Курицын был в комнате, и, лишь только подошел к нему Пфейфер, несчастный юноша замертво рухнул на землю.

Часть третья

Глава первая

Алексей не ошибся, предположив, что Елена беспокоилась о кольце, перешедшем на его руку в одну из сладостных минут в его жизни. Испуганная словами своей няни, представившей ей все ужасы, которые произойдут от гнева Семена Афанасьевича, если он узнает о потере, она упрашивала Игнатьевну ничего не говорить ему, но, получив от нее отказ, с горестью пошла в свой терем, и крупные слезы осенили ее роскошные ресницы. Но сердце девушки – дорогая жемчужина, принимающая различные цвета от малейших переливов света. Воспоминание о неожиданной встрече поутру, в церкви, с Алексеем и слова, сказанные им, мало-помалу заставили Елену забыть свою грусть. Не помня уже о кольце, она предалась мыслям о том, как завтра Алексей придет к Семену Афанасьевичу за ней – за той, которую он столько времени привык называть своею… А там брачные кольца, золотые венцы… И уже никакая человеческая власть не разлучит ее с любезным сердцу…

Под вечер, когда Елена совершенно забылась в подобных мечтаниях, поспешно пришедшая в светлицу сенная ее девушка объявила, что Семен Афанасьевич зовет ее к себе в сад. Это известие смутило и испугало Елену: «Что бы это значило, зачем батюшка требует меня?» Несмотря на это, Елена поспешила исполнить приказание своего родителя и неровным шагом выступила из светлицы.

Семен Афанасьевич сидел под раскидистой густой черемухой, на дерновой скамеечке, в одном легком полукафтанье. Перед ним на небольшом липовом столе стояла кружка с душистым медом домашнего изделия. По всему видно было, что почтенный старичок только что встал после обеденного сна и теперь прохлаждался на свежем воздухе.

– Поди сюда, моя ласточка, да побеседуем со мною, – сказал Семен Афанасьевич нежным голосом показавшейся между деревьями Елене.

– Что тебе угодно, батюшка? – весело спросила молодая девушка, радуясь, что отец ее был в хорошем расположении духа и, следовательно, ничего не знал о случившемся.

– Сядь-ка подле меня, старика, да повесели своей песенкой, мне что-то взгрустнулось одному.

С удовольствием повиновалась Елена приказанию Семена Афанасьевича и через минуту запела приятным трогательным голосом:

Сладко птенчику
Жить под крылышком
У родной своей,
У касаточки.
Сладко девице
Жить под кровелькой
У родимого
Света-батюшки…

– Нет, эта песня не по мне, спой другую, – сказал Семен Афанасьевич, прервав пение своей дочери. – Вот есть еще хорошая песенка, как бишь она начинается? Да, кажется, так:

Ищет горленка – себе горленка,
Красна девица – добра молодца…

При этом Башмаков с улыбкой посмотрел на дочь свою.

– Я, батюшка, не знаю такой песни, – прошептала Елена, покраснев, как розан, сама не зная почему.

– Ну вот найдешь себе добра молодца, так узнаешь и песенку, – сказал Семен Афанасьевич. – Пора тебе, голубенку, оставить свое теплое девичье гнездышко да обзавестись другим – на всю жизнь твою. Вот мне уже шестидесятый стукнет, а тут и смерть недалеко, так тебе одной после меня оставаться не придется. Что ты скажешь на это, а?

При этом вопросе Семен Афанасьевич потрепал по щечке дочь свою. Что могла отвечать на это Елена? Да если бы и захотела, слова замерли бы у ней в груди, а между тем она чувствовала, что пылала вся, как огонь, и сердце билось так сильно-сильно…

Видя девушку в таком положении, Башмаков прекратил разговор в этом роде и, поговоря с ней с нежностью и лаской доброго отца о различных незначительных предметах, кликнул девушку, чтобы она проводила Елену до светлицы.

Едва помня себя, Елена дошла до своей горницы. Из слов отца она заключила, что Алексей уже передал Башмакову свое намерение, на что и он, как видно, со своей стороны был согласен. Итак, желанное соединение, о котором она едва смела мечтать, наконец скоро последует… Но что-то такое тяжелое гнетет ее сердце… Не предчувствие ли это чего недоброго? Нет, это, верно, так перед радостью.

Всю ночь не могла Елена сомкнуть глаз, тревожимая собственными мыслями. Все прошедшее слилось перед ней в какую-то и отрадную, и смутную картину: то представлялся ей Алексей со сладким словом на устах, с кольцом обручальным на руке, то с тяжелой грустью на челе, но все он и он – в тысяче видов, в тысяче положений…

Только на заре уснула Елена, положив жаркую щечку на пуховую подушку, но и тут через час какой-то смутный сон разбудил красавицу.

Рано утром, только что успела Елена одеться, пришел к ней в светлицу отец ее.

– Неспроста заводил я с тобой вчера речь о добром молодце, – сказал Семен Афанасьевич, – сегодня он пришел за тобой. Не хочу подражать другим, отдавая тебя насильно за немилого; решай сама. С моей стороны я согласен, и будь над вами Божье и мое благословение. За тебя сватается дьяк Курицын – тот самый, которому ты подносила накануне Николы вина, по моему приказу…

Что сталось в эту минуту с бедной девушкой, ожидавшей услышать имя любезного и вдруг разочарованной таким неожиданным образом. Бледная, будто лилия, сидела она без движения, с неподвижно устремленными на отца глазами.

– Что же ты ничего не отвечаешь мне? – спросил Семен Афанасьевич.

– Батюшка, лучше убей меня, но не принуждай идти за него, – чуть дыша, прошептала Елена и без чувств тихо опустилась на лавку.

Позвав няню и сенных девушек, добрый отец спешил привести в чувство свою дочь.

Действительно, почтенный Федор Трофимович был в это время у Семена Афанасьевича. Наскучив откладываниями Козлова, он решился лично отправиться к Башмакову и явился именно в тот день, когда Елена ожидала своего Алексея. Башмаков был предуведомлен еще накануне через одного из приятелей о намерениях Курицына и, со своей стороны, был согласен, но отказ Елены заставил и его переменить решение.

Багровые пятна выступили на лице дьяка, когда он услышал об отказе, и от кого же? Пусть бы сам отец не хотел почему-нибудь породниться с Курицыным, а то дочь не хочет идти за него и потому – слыханное ли дело! – ему отказывают! Прямо из ворот Башмакова отправился Курицын в Немецкую слободу к Пфейферу – просить у него снадобья, которым бы можно было приворожить к себе Елену. Мы видели, что получил он от немца и как подействовал приход его на Алексея.

Не в лучшем положении находилась и Елена: целый день проплакала она, обманутая в ожиданиях. Хотя добрый Башмаков и поступил согласно с ее желанием в отношении Курицына, но этого было еще мало; что скажет он, когда предстанет пред ним Алексей? А его нет, несмотря на сделанное им уведомление… И Елена снова плакала, как младенец.

Через час уже после заката солнца пришла к Игнатьевне задушевная ее приятельница, хозяйка дома, в котором жил Алексей. Это была женщина средних лет, с лукавым лицом, по настоящему ремеслу – просвирня, по тайному – сваха и сплетня. Половина Москвы ей была знакома как свои пять пальцев, а другая знала ее по слуху. Не было происшествия, которого бы она не видела, и поручения, которого бы не выполнила.

Через нее Алексей успел склонить Елену на первое свидание в саду, через нее и Курицын хотел достигнуть своей цели – передать Елене коробку, полученную от Пфейфера. Уговорив просвирню исполнить поручение и страшась, чтобы его не обличили каким-нибудь образом в колдовстве, Курицын, отдавая коробку, сказал, что о передаче ее просил его один знакомый, имени которого он открыть ей не может. Снабдив просвирню наставлением, почтенный дьяк остался у нее в жилище ожидать окончания своих распоряжений.

– Здравствуй, мать моя, Прасковья Игнатьевна, – пропищала просвирня, чмокая ее в обе щеки и быстро взглянув на сидевшую возле окна Елену, – прости меня, Христа ради, что пришла к тебе в такое время; да ведь нужда поры не разбирает. Сынишка у меня что-то недомогает. От сглазу ли, огневица ли, что ли, только так и мечется, сердечный, пышет от него, словно от печки? А у меня, как на грех, богоявленская вода вся вышла; так я зашла попросить тебя, не смилуешься ли над мальчиком-то? Удели с полкружечки водицы.

– Для тебя, матушка, как не послужить, – сказала Игнатьевна и, взяв кружку из рук просвирии, отправилась вниз за водой.

Осмотревшись кругом по уходу Игнатьевны, просвирня подошла к Елене и, отдавая коробочку, шепнула: