Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– А мне какое дело, что он там затевает, – прервал незнакомец с усмешкой, – по мне что ни поп, то батько! Ты мне давеча говорил о какой-то грамоте?

– Сие-то и есть то благое дело, которое тебе совершенно подобает, – отвечал иересиарх.

Следующие слова произнесены были Аввакумом так тихо, что Курицын, при всем желании, не мог ничего расслышать.

После нескольких минут, прошедших в таком объяснении иересиарха, голос незнакомца раздался в светлице.

– Дать хорошего тумака монаху нам нипочем, – сказал он с усмешкой. – Только что ты за это заплатишь, а?

– Превыспренные молитвы излиются из уст моих и всей братии о твоем здравии, – отвечал Аввакум.

– Ах ты седая борода! – вскричал незнакомец, громко захохотав. – Да что ты меня дурака, что ли, нашел, чтобы я для тебя стал попусту руки марать? Нет, брат, соловья сказками не кормят! Ты там меня хоть ко всем чертям посылай, а только коли желаешь, чтобы я тебе сослужил службу, так подавай, брат, денежки. Сотню ефимков, коли хочешь получить грамоту.

– Сотню? – вскричал Аввакум. – Побойся Триупостасного!

– А нет, так и дело с концом, – сказал незнакомец, надев шапку и сделав шаг к дверям. – Ведомо тебе, что я торговаться не люблю. Сказано – свято!

– Ну, нечего делать с тобой, – отвечал иересиарх. – Быть так, согласен и теперь же возвещу о том братии. Встань тут возле меня, пока я буду проповедовать духовным детям моим.

С этими словами Аввакум вышел на крыльцо избы и потянул за веревку, привязанную к колоколу. По первому удару его изба стала наполняться раскольниками, через пять минут обширная хоромина была до того полна народом, что все сплотились в одну массу, не будучи в состоянии пошевелить ни одним членом, и только одно возвышение, обитое сукном, не было никем занято.

Взойдя на это возвышение, Аввакум поклонился на три стороны и, дав знать рукою, чтобы водворить молчание, громко закричал:

– Братия! Ни о чем только не печется дьявол, искони враждующий с человеком, яко о том, чтобы прельщениями и смутами христианское соединение расколоть и через то рассечь тело церковное. Потому подобает стоять до последнего дыхания своего за истинную веру и не креститься тремя перстами, поелику сие есть печать Антихристова, поистине, братие, настает час явления сего Антихриста, ибо что означают новые толкования, писания, как не то, что уже приблизилось оное смутное время, когда должен народиться враг сей. Да и кто ведает, не царствует ли он уже ныне на пагубу человека? Посмотрим внимательно, нет ли его близ нас и не знаем ли мы о нем! В Писании говорится, что Антихрист будет враг веры Христовой, а вам ведомо всем, что рыкающий волк Никон есть самый великий из всех гонителей веры, паче Нерона и Диоклетиана, ибо не только уничтожает все древние уставы церковного содержания, заменяя оные новыми мудрствованиями злохитрого ума своего, но и гонит священство, к какому принадлежу и аз. Итак, братие, из всего оного подобает умозаключить, что сей рыкающий волк Никон есть сам Антихрист, народившийся на пагубу христианского рода…

– Правда, правда! Никон – Антихрист! – закричало все собрание.

Дав несколько времени затихнуть этому взрыву, произведенному собственным красноречием, Аввакум продолжал прежним голосом:

– Поелику, братие, теперь нет на земле истинной веры, кроме как только у нас, в сем смиренном согласии, именуемом Дубровским, где дуют ветры спасения, по сему и подобает нам, как истинным сынам Христовым, стараться сокрушить сего вселукавого, дышущего на веру зеленою яростью…

– Убьем Никона, смерть ему, смерть окаянному Антихристу! – снова вскричали все присутствующие.

– Исторгаем, братие, – продолжал иересиарх, – оный плевел из вертограда мира сего, но при том потщимся учинить сие душеспасительное дело, таким образом, дабы не пострадать от его злохитрых клевретов, а как привести то в действие, о том поведал мне в ночь ангел Господень, в ночном видении. Известно вам, братие, что не в дальнем времени будет над Никоном судилище: почему оный злодышущий волк написал к цареградскому патриарху Дионисию грамоту, прося у него заступничества, какое патриарх сей, мню, и учинить о нем перед царем, и тогда, о лютая напасть! – опять сей предерзостный каратель священничества может сделаться великомощным гонителем веры! Но дабы сие лютейшее смерти несчастие не могло произойти, ангел Господень, явясь в сонном видении, открыл мне, что реченную грамоту должно всенепременно приобрести и вместо отсылки в Царьград препроводить в судилище. Уведай, сказал мне ангел, что оное писание отослано Никоном в путь с неким грецким чернецом, коего подобает изловить и грамоту от него изъять, а сие, присовокупил посланник Божий, может сделать один только воин, пришедший ныне в Москву с реки Дона, нарицаемый Стефаном…

Слова эти подействовали на слушателей подобно искре, упавшей в порох.

– Сыщи нам, батька, его! Подавай сюда, мы ему будем челом бить, – неистово заревела толпа.

– Подавай сюда! – закричал Курицын из-за перегородки, невольно увлеченный восторгом, что письмо патриарха, столь любопытное для него, будет отыскано; но, вспомнив свое настоящее положение, он мгновенно умолк, благодаря судьбу, что в общем шуме нельзя было расслышать его голоса.

– Вот он, братие, – вскричал Аввакум, выводя из толпы незнакомца. – Но уведайте, что оный воин земной хочет сделаться сам, подобно нам, воином небесным и основать в родине своей, на реке Дон, согласие сходственное с нашим, великим Дубровским; почему нуждается в всещедром воздаянии, на каковой предмет да принесет мне каждый из вас, на утрие, по единому златому ефимку.

Это неожиданное заключение речи было встречено слушателями, вместо прежних возгласов, в глубоком молчании, царствовавшем в продолжении нескольких минут. Наконец из толпы послышались недовольные голоса раскольников:

– Это что? Опять побор! Давно ли с нас батька собрал по ефимку на утварь да по два рублевика на церковные облачения? Нет, жирно будет. Не хотим платить, да и не из чего… и без того обобрал как липок…

– Молчать! – грозно вскричал иересиарх, бросив огненный взгляд на толпу и протянув правую руку вперед, как бы укрощая волнующее море. – Что хотите вы буйствовать, ослепленны? Ведайте, что сие есть воля Всевышнего и что не исполнивший на утрие повеленного отлучится мною от святой церкви в сем веке и в будущем. Памятствуйте сие и грядите с миром…

В молчании начали выходить раскольники толпою из светлицы, и через несколько минут в ней остались только иересиарх, тушивший свечи, и высокий незнакомец.

– Ну что же? – спросил он, обращаясь к Аввакуму.

– Приноси грамоту, деньги будут готовы, – отвечал иересиарх, погасив последнюю свечу и выходя с незнакомцем из светлицы.

– Справедливо гласит пословица: с миру по нитке, голому рубашка, – сказал незнакомец, следуя за Аввакумом. – Коли завтра каждая овца принесет тебе по ефимку, так не только соберется моя сотня, да еще и могарычи будут; тут, кажись, сотни две было. А куда же остальные-то ефимки, отче Аввакум? Видно, на церковное благолепие? Ха, ха, ха! Дурак я, что дешево взял с тебя за свои труды…

– Ну, – прошептал Курицын, с удовольствием потирая руки, когда шорох от шагов замолк и свет скрылся, – такую комедию не скоро увидишь и у Артамона Сергеевича! Сколькими-то ефимками поплатится со мной боярин Семен Лукьянович, когда я донесу ему, что патриаршая грамота представится в судилище.

Но комедия, виденная Курицыным, еще не кончилась, потому что, едва Аввакум вышел из хоромины и за перегородкою сделалась темнота, вдруг дверь избы, в которой находился Курицын, растворилась, и на пороге ее показался раскольник с фонарем в руках.

Первым долгом дьяка было броситься за печку и сесть там на корточки, а вторым – осмотреться кругом, нет ли где хоть мышиной норки, чтобы спрятаться. Между тем раскольник, вероятно услыша шорох, подошел прямо к Курицыну, приставив фонарь к его лицу, и вдруг вскрикнул с величайшим изумлением:

– Федор Трофимыч! Какими судьбами!

Услышав свое имя, Курицын вздрогнул и приподнял глаза на раскольника. Каково же было удивление почтенного дьяка, когда он увидел перед собою Ивана Степановича Козлова.

– С нами сила крестная, – продолжал Козлов, ощупывая со страхом Курицына, – не твое ли это только подобие, Федор Трофимыч! Нет ли тут какого наваждения?..

– Какое наваждение, это я сам, – прошептал Курицын, искренне сожалея, что ему нельзя в эту минуту провалиться сквозь землю.

– А мне батька про тебя ничего и не сказал; говорил только, что тут под полом посажен Кирилла Петрович Хлебопекин, – сказал Иван Степанович, направляя шаги к отпускной двери.

– Да ведь это и есть я Хлебопекин, – произнес Курицын, останавливая Козлова, – не трудись, Иван Степанович, туда ходить-то.

Вместо ответа Козлов только всплеснул руками, остановив в недоумении глаза свои на дьяке.

Курицын, при всей увертливости, не видел другого средства, как рассказать Козлову истину, что привело его в скит и понудило назваться чужим именем.

После рассказа дьяка Иван Степанович должен был, по просьбе первого, передать все, что относилось до последователей Дубровского скита, к которым принадлежал и сам Козлов. Он объяснил подробно Курицыну основание их раскола, или, как он выражался, святую истину старой веры, распространился об обрядах поступления, о причинах ненависти к Никону и наконец заключил словами:

– Ну, Федор Трофимыч, волею или неволею, а теперь ты должен быть кровным нашим братом по душе и вере. Ведай, что входящие сюда оскверненными выходят только тогда, как очистятся от скверн сего мира!

– Сиречь мне придется искупаться в вашем озере, – сказал Курицын с усмешкой. – А почему же бы и не так? Видно, на то воля Божья!

В самом деле, выслушав от Козлова подробное описание жизни раскольников, Курицын от души решился вступить в их секту… Поводом к этому не было убеждение дьяка в правоте их веры, так как для Курицына было все равно, осенять себя двух или трехперстным знамением, но почтенный дьяк увидел, что, обратясь в последователи учения Аввакума, он может извлечь другие, более существенные для себя выгоды. В особенности он с удовольствием узнал о фанатической ненависти раскольников к патриарху и мгновенно сообразил, как легко ему будет в этом случае принести пользу, разумеется, не забывая и своих выгод, обеим сторонам, то есть новым братьям и своему покровителю, боярину Стрешневу. Наконец письмо патриарха, тщетно им отыскиваемое, само попадало в его руки при этом благоприятном случае…

Встречая, однако же, еще некоторые недоразумения, Курицын спросил Ивана Степаныча, где постоянно живет сам Козлов, в Москве или ските, и для чего выстроено здесь такое множество жилищ? Козлов объяснил дьяку, что самая большая часть его собратий проживает в Москве, каждый при своих занятиях, как и сам Козлов, которого Курицын видал постоянно в городе, а собираются сюда все лишь в известное время для общей молитвы и совещаний. В ските же проживают только люди, отрекшиеся совершенно от этой жизни и посвятившие себя Христу.

После такого объяснения для Курицына не оставалось уже никаких сомнений, и он, дружески ударив по плечу Козлова, сказал:

– Ну, купаться так купаться; на все согласен! Веди меня, Иван Степаныч, к своему батьке, принести ему покаяние, повинную голову меч не сечет.

– И подлинно так, – раздался хриплый голос Аввакума за перегородкою.

В то же время одна доска переборки подалась и перед удивленным Курицыным явился сам иересиарх.

– Гряди с миром, в стадо праведных, будущий сын мой духовный Феодор, – продолжал Аввакум, осенив Курицына двухперстным знамением. – При первом воззрении на твое обличье познал я в тебе заблудшую овцу от истинного стада: только наитие сатанинское претило тебе открыть мне свое прозвание. Пойдемте, братия, ко мне разделить пищу духовную и телесную.