Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– Слышал я здесь мимоходом от других бояр, что проклятый Стрешнев опять что-то недоброе затевает на патриарха. Скажи мне, не говорил ли он чего-нибудь о том его царскому величеству?

Артемон Сергеич передал все слышанное им от царя.

– Господи боже мой, – сказал Зюзин, выслушав рассказ, когда кончатся эти распри между царем и Святейшим? Когда они снова соединятся, чтобы не разлучаться уже более друг с другом? Что же думает теперь государь о патриархе?

– Печалится о нем по-прежнему, – отвечал Матвеев.

На лице Зюзина явилось какое-то особенное выражение.

– Я помирю их! – прошептал он восторженно на ухо Артемону Сергеичу. – Помирю назло боярам, но чтобы успокоить царя и прекратить распри церковные…

– Как ты хочешь…

– Да, подвергнуться всей злобе бояр и спасти патриарха…

– Желаю тебе удачи вместе с Россиею, – сказал Матвеев, – и боюсь за тебя, как за родного брата. Не знаю, какое средство употребишь ты к примирению, но призываю Бога в свидетели, что я, с моей стороны, сделал все, что мог в этом случае. Благослови тебя Господь!

Пожав крепко руку боярина Зюзина, Матвеев вышел поспешно из палаты, чтобы возвратиться домой принять с царского разрешения драгоценный подарок, предложенный ему стрельцами.

Глава седьмая

Исправление церковных книг было предметом попечения многих русских государей, – начиная с Иоанна IV Васильевича. Но никто из них не употреблял для этого столько усилий, как мудрый Алексей Михайлович, главным сотрудником которого был патриарх Никон, столь известный истинным благочестием и ревностью к религии. Сверяя напечатанные при патриархе Иеремии духовные книги с древнейшими рукописями, принесенными из Греции, Никон с ужасом увидел вкравшиеся в них ошибки и отступления и решился употребить все средства к их исправлению. По его ходатайству созван был в Москве собор из святителей, рассмотрены рукописи, переведенные за восемьсот лет и более с греческого языка, и самые постановления собора посланы на утверждение Вселенских патриархов. Казалось, глубокая мудрость руководила в этом деле первосвятителя русской церкви, и кто бы мог подумать, что Никон, при столь достохвальных трудах своих, сделается хотя отчасти виновником гибельного переворота, произошедшего в то время в нашей церкви. Мы говорим о расколе, возникшем вследствие книжного исправления. Открыв, что в Кормчей книге, переведенной при предместнике его Иосифе, не соблюдена была переводчиками, с умыслу, точность подлинника и искажен местами самый смысл, Никон, всегда строгий в делах, касавшихся до основных правил религии, наказал их примерным образом. В числе лиц, пострадавших при том, были: попы Аввакум, Лазарь и Никита, дьяконы Григорий и Федор Нероновы и известный в то время Кирилл, слывший в народе под именем Бывалого. Долго скитавшись по чужим землям, он вдруг явился в Москву при патриархе Иосифе с дивными рассказами о заморских чудесах, с землею из Святого града для именитых бояр и с древнейшим экземпляром Библии с Афонской горы для патриарха. Разговорившись с Бывалым по поводу этой книги, Иосиф удостоверился лично, что он знал греческий и славянский языки, и, пленясь умением Бывалого красноречиво говорить, поместил его в число переводчиков Кормчей книги. Но ученый путешественник, удивлявший своими познаниями на словах, оказался не таким на деле: мало понимая греческий подлинник, он передал его ложно в переводе, исказил еще более своими толкованиями, а когда был наказан Никоном, вздумал совсем отложиться от Церкви. Рассевая тайно в народе, что новоизданные Никоном священные книги значительно рознятся с греческими и, следовательно, не могут быть употребляемы в богослужении, он выводил из этого заключение, что хождение в церкви, где совершалась служба по исправленным книгам, составляло величайший грех, почему, по его понятиям, чтобы не погубить душу, настояла необходимая надобность в учреждении тайных молитвенных домов, где служение производилось бы по книгам старописным. Успев таким образом завлечь множество легковерных новым учением своим, он уговорил их скрыться вместе с ним из Москвы, чтобы посвятить свою жизнь в удалении от света исполнению особых обрядов веры, которые только он один ведал и которыми только можно было угодить Богу. Бывалому хотелось поселиться где-нибудь поблизости Москвы, чтобы иметь возможность часто бывать в ней, для отыскания новых сподвижников. И вот, после множества поисков, найдено было, наконец, в глубине лесов, окружавших город, полуразрушенное здание, где он и основал с своими последователями постоянное пребывание. Через два месяца развалина обращена была в часовню, а недалеко от нее выросло десятка два чистеньких домиков, срубленных из того же лесу, на месте которого они стояли. Но составленное с таким трудом согласие недолго, однако же, признавало его своим властителем. Сообщники Бывалого, увидя, что цель его состояла не в приготовлении их к достойному восприятию небесных благ, а в извлечении от них в сколь возможно большем количестве всего того, что составляло благо сего тленного мира, решились избрать из среды своей другого блюстителя. Выбор пал на попа Аввакума, участвовавшего также в переводе книг, и Бывалый со стыдом должен был скрыться из скита и снова отправиться в Москву наживаться другим образом. Впрочем, такой человек, как он, не мог долго оставаться в тени.

Известно, что люди, ходившие в то время на поклонение в Святую землю, пользовались глубоким уважением народа, и это-то всеобщее почтение к странникам вздумал употребить Бывалый в свою пользу; а захотеть для него значило – исполнить. Искусство свое рассказывать умел он употребить с таким успехом, что одною своею особою мог заменить десятерых сказочников, людей, необходимых тогда в семейной жизни. И вот не прошло года, как он под видом рассказчика сделался известен почти всему стольному городу, а как самые рассказы его имели какое-то мистическое направление, что заставляло смотреть и на рассказчика как на человека необыкновенного, то вскоре все стали почитать его за какого-то всеведущего духа и прибегать в различных случаях за советами, которые, без сомнения, не давались даром. Еще недавно Бывалый искусно получил деньги с Курицына за открытие места хранения клада и заветное зелье, вместо которого, разумеется, дана была дьяку простая трава. Но в этом случае хитрость Бывалого простиралась еще далее. Изыскивая средства отомстить каким-нибудь образом отвергнувшим его раскольникам и зная, как сильно преследовал всех их Курицын, по должности дьяка Тайного приказа, Бывалый на именинах Козлова именно с тою целью начал рассказ о кладе, чтобы возбудить желание в корыстолюбивом дьяке его отыскивать. Расчет хитрого рассказчика оказался верным: Курицын действительно явился к Бывалому за советами, и тот, выгрузя порядочно мошну его, в рассказе о месте существования клада описал весьма подробно жилище раскольников. Он был уверен, что если Курицын откроет пребывание староверов и успеет ускользнуть от них, то они погибнут; если же участь эта достанется дьяку, то и это он считал выгодным, потому что тогда уже последний никогда бы не мог уличить его в выманенных у него деньгах.

В числе обрядов, изобретенных затейливою головою основателя скита, главнейший состоял в крещении каждого вновь поступавшего в согласие, которое обыкновенно совершалось в полнолуние и состояло из погружения новопоставляемого в озеро, находившееся близ часовни раскольников, после чего пришелец назывался уже убеленным и вступал в число братии. Но крещению предшествовал еще обряд отречения от мира, который составлял всегда не слишком приятное испытание для вступавшего: его оставляли на трое суток без пищи и питья и потом, заключив в гроб, отпевали с обычными погребальными церемониями, причем вся братия облекала себя в саваны. Назначенная Бывалым Курицыну ночь для отыскивания клада была именно в полнолуние, в которое Аввакумом положено было убелить одного из новопоставляемых, что заранее было известно всезнающему рассказчику, и вот этой-то сцены сделался свидетелем несчастный кладоискатель, принявший одетых в белые балахоны изуверов за мертвецов, и следствием этого видения был обморок, в который повергнулся почтенный дьяк.

Придя через несколько минут в чувство, Курицын открыл немного глаза, чтобы увериться, исчезли или нет показавшиеся ему привидения; но, к величайшему его ужасу, несколько мертвецов стояло возле самых его ног, смотря прямо в лицо дьяку.

– Ай, ай! – заревел Курицын, быстро повернувшись лицом к земле. – Сгинь, пропади нечистая сила, у меня ладон в кармане.

– Сам ты нечистый, собачий сын, – вскричал плечистый мужик, один из раскольников, схватив Курицына за ворот и стараясь рассмотреть лицо его. – Кто ты таков и откуда?

– Взмилуйся надо мной, господин Сатана, – простонал дьяк, жмурясь и свертываясь в клубок, – оставь меня!

– Отвечай, кто ты таков, если не хочешь сейчас же отправиться в озеро с камнем на шее, – раздался с угрозою тот же голос.

– Монах, господин мертвец, право монах, из Троицкого монастыря, – прошептал Курицын, ощупывая кругом себя выпавший ладан. – Ведь уж я почти совсем святой, оставьте меня, лучше.

– Монах! – заревели все раскольники. – Ах он антихрист! На осину его!

Несколько рук схватило Курицына за горло.

– Нет, нет, я такой же мертвец, как и вы, господа честные, только немного живой, – вскричал Курицын в совершенном отчаянии.

– Что он за чепуху несет! – раздалось несколько голосов.

– Да что с ним растабарывать, – откликнулись другие, – поведемте его, братья, лучше к батьке; тот расспросит его по порядку. Э, да вот он и сам идет.

К толпе подошел старик небольшого роста, с остроконечною бородою, в цветном одеянии, сшитом на подобие священнической ризы. Это был сам Аввакум.

– Зачем вы тут остановились? – спросил он с беспокойством, обращаясь к раскольникам. – Что случилось? Не убежал ли новопоставляемый?

– Нет, батька, – отвечал спрашивавший прежде дьяка раскольник, – тот не ушел, да еще и другой прибыл. Вот изволь-ка расспросить его.

– Теперь не до него, сын мой Пафнутий, – отвечал иересиарх, бросив беглый взгляд на дьяка. – Подобает сначала водою спасения оросить тело раскаявшегося грешника и через то воззвать его от смерти к новой жизни. Несите гроб-то к озеру!

– Да, да, – произнес слабым голосом, приподняв крышку, лежавший во гробе. – Воззовите меня скорее, а то я, три дня не евши, скоро умру с голоду.

Вся ватага отправилась к озеру, кроме двух дюжих мужиков, которые по приказанию Аввакума, схватив под руки пришедшего в память Курицына, повели его в противную сторону.

При первом взгляде на Аввакума Курицын понял, с кем он имеет дело, и мгновенно успокоился, едва лишь прошел его испуг, внушенный мнимыми мертвецами. Он составил даже тотчас план, какую извлечь пользу из этого происшествия, как он поступал всегда в случаях, где не полагал участия дьявола, которого только одного и боялся.

Подумав несколько, почтенный дьяк даже обрадовался ближайшему знакомству с раскольниками, которых он давно уже преследовал, надеясь получить от них награду, но не имел только возможности до настоящего времени открыть место сборища. В этих мыслях он принял на себя спокойный вид, рассудив, что ему совершенно нечего опасаться и что, напротив, он наведет на раскольников ужас, объявя им свое имя. Приняв такое мудрое решение, почтенный дьяк почел нужным обратиться с вопросами к своим проводникам, в молчании ведшим его по тропинке и временами не очень ласково на него поглядывавшим.

– А что, милостивцы, вы куда меня теперь ведете? – спросил он своих сотоварищей.

– Придешь, так узнаешь, – отвечал один из них.

– Гм! Ну а если я не захочу узнать и не пойду с вами? – сказал дьяк, приостановившись.

– Ну, так мы тебя хворостинкой по спине попотчуем.

– Да как вы смеете? – вскричал Курицын грозно.

– А так, здорово живешь, – отвечал его увещатель. – Да добро, иди вперед, – продолжал он, – коли не хочешь получить хорошей затрещины.

Это наставление в минуту успокоило почтенного кладоискателя.

«Ой ли, ну молодцы», – прошептал про себя дьяк, но, помолчав с минуту, прибавил более ласковым голосом:

– Да вы за кого меня считаете, братцы?

– Да уж за кого бы ни считали, только ты делай то, что тебе велят, – произнес прежний увещатель, погрозив ему суковатой палкой, которую держал в руке. – Мы народ смирный и ни кого не затрагиваем, только сам не попадайся; а то, – продолжал он с улыбкой, подмигнув своему товарищу, – напоим, угостим да спать уложим.

От этого нового предложения услуг Курицын почувствовал, что у него как будто мурашки пробежали по телу.

– Да ведь я вам, братцы, никакого зла не сделал, – произнес он смиренно, – за что же вы меня не хотите отпустить?

– Оно так, – посмотря на Курицына с сожалением, сказал другой раскольник, молчавший до того времени. – Да вот видишь ли, на нас московские волки зубы грызут, а как достать не могут, так только ими пощелкивают; особливо какой-то собачий сын – Петухов ли, Курицын ли, чтоб ему на том свете не было ни дна ни покрышки! Ну хоть ты, может быть, забрел сюда и не нароком, да ведь и то сказать, что чужая душа – потемки. Пожалуй, и языком подослан. Так вот видишь ли, что тебя отпустить без допросу-то не приводится.

– Ну, брат Трофимыч, держи ухо востро, – прошептал Курицын, заметив, что зубы его как-то невольно постукивают.

Пройдя мимо часовни, раскольники круто повернули налево и, сделав еще шагов сто густым лесом, вывели Курицына на обширную поляну, посреди которой дьяк различил при свете луны множество домиков, обнесенных со всех сторон высокою деревянною стеною. Войдя через ворота в этот городок, раскольники ввели дьяка в довольно обширный дом, отличавшийся от прочих только вставленными в окна железными решетками. Осмотрясь вокруг себя в избе и приметив на столе караван хлеба и соль, Курицын, порядочно проголодавшийся, располагался уже тут, на свободе, заняться пробою этого съедобного вещества, когда новый неприличный поступок стражей возбудил в нем прежнее беспокойство за свою особу.

Раскольники открыли западню в полу, которую прежде дьяк совершенно не примечал, и, подведя к ней почтенного кладоискателя, грубо толкнули его на лестницу, ведшую вниз, и тотчас же защелкнули замком отпускную дверь так, что Курицын, очнувшись от удара и очутясь в совершенной темноте, не смел пошевелиться ни одним членом, из опасения еще более испортить тем свое плачевное положение.

Пролежав около часа без всякого движения, дьяк услышал наконец над собой шум шагов. Вскоре отпускная дверь была приподнята и поп Аввакум, с фонарем в руке, показался на ступенях лестницы. Он не имел уже на себе пестрого одеяния, виденного на нем Курицыным, и был в простом черном балахоне.