Царь-колокол, или Антихрист XVII века

Когда царь вошел с хозяином в сарай, там уже было все готово к представлению. Едва только показался он, как заиграли на фиолах, сурнах, органах и других инструментах.

Впереди явился один из лицедеев и, обратясь с царю, произнес присловец, объясняя в нем содержание пьесы, а вслед за этим началась и самая комедия.

В половине представления Артемов Сергеич, подозвав к себе Алексея, бывшего тут вместе с домашними Матвеева в числе зрителей, и передав ему непременное желание государя, чтобы был поднят царь-колокол на колокольню Ивана Великого, спросил: не чувствует ли он в себе способности быть участником в этом подвиге?

При этих словах восторг, подобно электрической искре, пробежал по всему составу Алексея. Ему, которого все способности столь давно уже жаждали сосредоточиться на одном каком-нибудь предмете, которого постоянным желанием было посвятить себя на совершение какого-нибудь подвига к прославлению своего отечества, – ему предлагают окончить, так сказать, труд его отца, столь нежно любимого им и за гробом, – мог ли он ожидать этого! Теперь наступил случай доказать Алексею, что он достоин своего родителя. Он призовет на помощь все изобретательность ума своего, изучится у немцев всем хитростям, которые только известны самым знаменитым их строителям и механикам, и с Божиим соизволением совершить дело великое – поднимет колокол и тем докажет всему миру, едва отличавшему его от грязи, что ему суждено ширять орлом, создавая то, о чем другие боятся подумать… Вот мысли, которые родились мгновенно в душе Алексея при предложении Матвеева, и в то же время пылкое воображение представило ему разом все устройство, какое надобно предпринять к поднятию колокола. Вот тут нужны рычаги, здесь вороты, там колеса… так, так. Он готов поклясться прахом отца своего, что поднимет его произведение на высоту Ивана Великого…

Между тем как Артемон Сергеич говорил с Алексеем, подошла сцена явления ангела между тремя отроками, находившимися в печи огненной. Находясь сам на всяком представлении и зная вперед весь ход комедии, Матвеев бросил взгляд на сцену в ту минуту, когда должен был выйти из завесы к отрокам ангел, как это делалось до того времени, – и вдруг чудное, совершенно неожиданное зрелище поразило его взоры: ангел явился в воздухе, тихо рея в нем на широких блестящих крыльях с словами:

Верные слуги истинного Бога,
Да не смущает вас печаль премного!
Не оставит вне Господь Всемогущий,
Не повредит вам пламень все ядущий.
Яко росою тем ся охлаждайте,
Богу вашему часть и славу воздайте.

Очарование, по понятиям того времени, было настолько велико, что сопровождавшие царя стольники начали креститься, воображая, что видят в самом деле сверхъестественное явление, а Артемон Сертеич, пораженный этой приятной неожиданностью, терялся в догадках, кто был ее изобретателем, когда раздался голос царя, призывавшего Матвеева.

– Сергеич! Это так чудно, что я и не пойму, как у тебя сделано, словно волшебство какое! – сказал царь с удовольствием.

– Да я и сам не понимаю, великий государь, кто это так устроил, – воскликнул Матвеев, приискивая ключ к загадке, когда, наконец, подошедший к нему Зеленский объяснил дело.

– Вот, государь, хитрец, который все это выдумал, – продолжал Матвеев, подводя к царю Алексея. – Это тот самый молодец, о котором я тебе докладывал.

– Подлинно молодец, – отвечал Алексей Михайлович, с удовольствием смотря на приятное разгоревшееся лицо юноши. – Видно, и умом и поступью пошел в отца своего: я как теперь смотрю на него. Добрый был слуга.

Алексей поклонился царю в ноги и поцеловал край его одежды.

– Что, говорил ли ты ему, Артемон, о чем мы с тобой задумали?

– Сказывал, великий государь, и невесть как его обрадовал этим! Говорит, что сможет поднять колокол.

– Много тебе будет от меня чести и всякого добра, коли ты это наладишь, – сказал царь с милостью. – Только по силам ли, молодец, берешся? – прибавил он, посмотря с сомнением на Алексея.

– О приобретении добра, великий государь, не хлопочу; драгоценно только твое милостивое слово, – отвечал Алексей, а что колокол подниму, в том тебе поручусь своей жизнью. Как только Артемон Сергеич объявил мне о том, словно небесное знамение осенило мою голову и представило будто наяву махину, которая нужна для поднятия. Вот она и теперь будто перед глазами у меня. С завтрашнего же дня займусь изображением ее на бумаге и окончательным придумыванием мелких частей, а через месяц представлю в думу твоего царского величества самую махину в малом виде, из дерева. Повели рассмотреть ее сведущим людям, и буде кто придумает другую, более удобную и лучшую – вели снять с меня тогда голову!

– Добро, добро, посмотрим! Твоими бы устами да мед пить, молодец, – сказал царь с благоволением, вставая с своего места, ибо представление уже окончилось. – Дай ему, Сергеич, от меня десять золотых ефимков, завтра от моего казначея отданное получишь…

– Слушаю, великий государь, сделаю, как ты приказываешь! – отвечал Матвеев, провожая царя и следовавших за ним стольников.

Алексей, получа царскую награду, был вне себя от восторга. Он не столько ценил подарок, по тому времени, впрочем, сам по себе довольно ценный, сколько радовался счастью, сделавшись известным царю и через то приобретя возможность совершить подвиг, к которому его призывали. За несколько часов назад он со страхом смотрел на свое будущее, а теперь вдруг представилось оно ему в таком цветистом, радужном виде…

Проходя, упоенный сладостными мечтами, по улице, на которой стоял его темный одинокий домик, Алексей с биением сердца посматривал на противоположную сторону, где красовался окруженный садом дом Башмакова, в котором заключалось земное блаженство юноши. Сильный ветер, как голодный волк, рыская по улицам, проницал насквозь легкую одежду нашего любовника, но он едва чувствовал это; он был столько занят своей возлюбленной. «Думает ли она обо мне, помнит ли меня?» – тихо шептал Алексей, поровнявшись с садом Башмакова и пристально глядя на светлицу, возвышавшуюся над домом. Несмотря на светлый вечер, было уже довольно поздно, и потому Алексей мог предполагать, что его возлюбленная предавалась успокоению… «Спи же, моя ластовица!» – сказал он тихо, со вздохом, поворотив к своему дому. Но вдруг окошечко светлицы растворилось… Беленькая, полная ручка показалась на мгновение в тереме. Что-то яркое мелькнуло в воздухе, и окошечко по-прежнему захлопнулось, а между тем темненькая полоска вьется по ветру и уже несется над головой Алексея… Быстрым движением руки схватывает ее юноша, и что же? Пунцовая небольшая ленточка, новый подарок любезной, лежит в руке его… Прижав к устам своим и покрывая тысячами поцелуев, Алексей спешил принести ее в свое жилище, как будто страшась, чтобы кто-нибудь не похитил его сокровище…

Глава пятая

Между тем как Алексею совершенно неожиданно представилась столь блистательная дорога для его деятельности, знакомец наш Курицын хлопотал об отыскании участников в отправке письма Никона к царьградскому патриарху. Но то, что прежде дьяк делал с таким рвением, теперь шло как-то весьма медленно. Причину этого было легко объяснить: рассказ Бывалого на именинах Ивана Степаныча Козлова о кладе сильно подействовал на корыстолюбивого дьяка, и он поклялся непременно достать его, каких бы это усилий ему ни стоило.

Теперь приближалось время отыскивать клад, и почтенный Курицын, преданный совершенно своему интересу, обо всем прочем хлопотал неохотно. Самая любовь к Елене, занявшая сначала так сильно дьяка, принесена была теперь в жертву корыстолюбию, потому что если бы он и хотел заняться внимательно чем-нибудь другим, то проклятые червонцы, карбункулы и ясанты, зарытые Хлопкой в погреб, беспрестанно мерещились в глазах, сбивали его с толку. Притом ему предстояло еще важное дело: оставалось не более недели до Иванова дня, а Курицын еще не выведал от Бывалого, каким образом надобно достать разрыв-траву, необходимую для отыскания клада, и в которой стороне находилось самое сокровище. Не откладывая далее, он решился тотчас же отправиться к рассказчику; но решиться было гораздо легче, нежели исполнить на самом деле, потому что хотя Бывалый был известен каждому, но едва ли кто в Москве знал о месте его жительства.

После тщетных разыскиваний в продолжение нескольких дней Курицыну удалось, наконец, узнать о его жилище в отдаленной части города, куда наш дьяк не замедлил к нему отправиться. Предполагая, что Бывалый не решится открыть даром места, где лежит сокровище, Курицын захватил на всякий случай свою казну, состоявшую из нескольких рублей, и смело отправился в дорогу.

Курицын имел полное право надеяться, что, поделясь частью капитала своего с Бывалым, может за то купить у него не только секрет отыскания клада, но и все тайны, какими тот обладал, если бы даже их было у него более, чем злых духов, запечатанных в сосуде Соломоном. Но, несмотря на эту взятую им предосторожность, он был почти уверен, что ему удастся и без платы, с помощью одного только своего красноречия, получить от Бывалого нужные сведения.

«А уж если на то пойдет, что он будет упираться, – думал Курицын, – так я к нему и с денежками подъеду и как отсыплю разом полтину новыми копейками, на голодные зубы, так он, голубчик, растает у меня как сахар! Ведь у молодца нет за душой, чай, ни пула!»

Утренний туман лениво еще носился над увлажненною землею, когда Курицын вышел из своего дома отыскивать Бывалого. Солнце только что выплыло на голубое небо, разбрызгивая там и сям золото лучей своих. Воздушные гости весны будто нехотя заводили серебряные трели. Бывалый жил в Дорогомиловской слободе, заселенной тогда только несколькими десятками небольших избушек, и потому почтенный дьяк должен был проходить мимо стоявшей недалеко от Москвы-реки, на возвышении, церкви Благовещения Богородицы на Бережках. Поравнявшись с нею, Курицын невольно приостановился, любуясь на Москву, которая лежала перед ним на неизмеримом пространстве, между тем как вокруг его все дышало сельскою простотою: красавица Москва-река, обрамленная с двух сторон изумрудною зеленью, катила голубые волны свои, обдавая по временам берега жемчужною пеною. Густые камыши, колеблемые ветерком, тихо покачивали темными головками, будто шепчась друг с другом.

Курицын любовался не узорчатыми светлицами, не муравлеными вышками, не фигурными хоромами, но блестящими главами бесчисленных церквей, которые, казалось, горели от лучей солнечных. Такое созерцание легко бы можно было отнести к религиозной настроенности души, если бы Курицын, посматривая с глупой завистью вдаль, не обличил свои чувства словами: «Эк, как они светятся, сердечные! То-то, чай, пошло на все много золота! Что коли бы мне хоть половину этого удалось вырыть из подвала, ну уж куда ни шло, не пожалел бы десяти алтын на местную свечу Богородице!..» Размышляя таким образом, Курицын пошел далее и, пройдя еще добрый час, достиг, наконец, жилища Бывалого.

Маленький, полуразрушенный домишко Бывалого лепился на скате горы, окруженный кустарником. Небольшое отверстие, которое заменяло дверь, походило на вход в собачью конуру и едва отличалось от окошек, обтянутых пузырем, прорванные места которого заткнуты были старыми тряпицами. Словом, все это собрание досок, бревен и кирпича так много походило на сказочные избушки на курьих ножках, что суеверный дьяк прежде своего входа решился попросить, чтобы она стала к лесу задом, а к нему передом. Но избушка стояла, однако же, без движения, а синеватый дымок, тонкой струйкой несшийся из трубы в небо, доказывал присутствие в ней живого существа, и это заставило Курицына решиться переступить, наконец, через порог Бывалого.

Внутренность избушки соответствовала наружности. Черные закоптелые стены, едва отличавшиеся от груды безобразно сложенных кирпичей, составлявших печь, увешаны были в разных местах огромными пучками сухих трав. Ветхий стол, за потерею одной ножки приставленный к стене, и две колеблющиеся скамьи – вот все, что мог рассмотреть наш гость, беспрестанно жмуря и протирая глаза от евшего их дыму, который сизым облаком носился по избушке. Присмотрясь, однако, и поворачивая кругом голову, Курицын увидел, наконец, хозяина, сидевшего в углу, над открытым ларцем, стоявшим у него на коленях. Он держал в руке несколько золотых монет и так занят был их созерцанием, что не заметил вошедшего дьяка и сидел в прежнем положении.

– Бог на помощь! – сказал Курицын, отвесив низкий поклон Бывалому.

Хозяин вздрогнул, услыша голос, и мгновенно сжал в кулак руку, закрыв таким образом деньги; потом тихо опустил их в ларец и щелкнул замочком. Все это сделалось в несколько мгновений.

– Добро пожаловать, – отвечал Бывалый, прищуря глаза и посмотря с хитрою улыбкою на своего гостя. – Как это Господь Бог занес тебя сюда?

– Я пришел к тебе, батюшка Кирилл Назарыч, уму-разуму поучиться, не оставь меня, горемычного, – сказал дьяк, прямо приступая к делу.

– Что такое, Федор Трофимыч? – спросил Бывалый, бережно поставя ларец на полку и подойдя к дьяку.

– Да вот что, милостивец: ведомо тебе, что я служу на почетном месте и что Господь Бог умишком-таки меня не обидел. Да, вишь, беда моя: кажись ложку мимо рта не пронесешь, своего нигде не упустишь, так нет, батюшка, не держится наживишка, словно, прости господи, сквозь землю проваливается. Родитель мой оставил после смерти только благословение да столбец с иконами – ведь он был площадным подьячим, – так со старого-то разжиться много было не с чего. Так чтобы поправить свои делишки, вздумал я прийти к тебе, батюшка, на поклон. Ономеднясь, когда мы были вместе на именинах Ивана Степаныча, рассказывал ты нам, как ходил за кладом, да не достал его. Вот меня теперь и подмывает ударить челом твоей милости: научи меня, глупого, как прогнать нечистую силу от клада, чтобы достать его из земли?

С этими словами Курицын отвесил низкий поклон хозяину.

– Эк с чем подъехал! – вскричал, громко засмеявшись, Бывалый. – Научи его в мутной воде рыбу удить! Ну добро, добро; а что дашь за выучку? – При этом вопросе, сделанном как будто в шутку, он посмотрел проницательно на дьяка.

– Да что повелишь, – отвечал Курицын, отвесив еще поклон. – Половину всего, что добуду, отдам тебе; пожалуй, коли не веришь, хоть сделаем заручную запись.

– Врешь, обманешь да в лес уйдешь, – вскричал Бывалый. – Знаешь пословицу: не сули журавля в небе, а дай синицу в руки? Теперь ты и то и се, а как добудешь сундук с золотыми ефимками, да с дорогими камнями самоцветными, да с окатным жемчугом Бурмицким, так тут и черт тебе будет не брат! Да и на что мне такую гибель, шутка половину всего Хлопкина добра? Нет брат, я не такой, владей всем сам на здоровье! Мне бы с тебя взять, коли милость будет, алтына четыре купить шапку новую…

– Только-то? – невольно вскричал дьяк, перед глазами которого, казалось, были рассыпаны груды зарытых разбойниками ефимков. Радость, что он так дешево поплатится за открытие, была для него тем неожиданнее, что, увидя при входе в руках у Бывалого золото, он опасался, что тот, как человек, привычный к деньгам, не удовольствуется мелочами. – Четыре алтына не лиха беда! – отвечал Курицын, вынимая мошну из кармана.

– Погоди, молодец, – возразил Бывалый, – четыре алтына своим чередом, да ведь голый в одной шапке не проходит. Я знаю, что ты по доброте своей не откажешь уж дать мне заодно рублевика два на одежонку, та хоть столько же лошадку купить… не поверишь, теперь у мена какая кляча стоит? Корму жалко…

– Ох, родимый! – жалобно произнес дьяк, почесывая голову.

– Да уж коли милость будет, – продолжал Бывалый, – накинуть мне еще ефимков с десяток, купить леску на новую хоромину, так с меня, почитай, было бы и довольно…

– Что ты, господь с тобой! – вскричал дьяк с ужасом. – Да откуда мне взять столько? У меня и всего-то богатства, пално, будет ли ефимка с четыре. Видит Бог, только и есть за душою: убавь хоть половину.

– Жалко мне тебя, сердечный, – отвечал Бывалый, – да нечего делать. Заведясь лошадкой, купи уздечку. Из всего, что назначил, не уступлю ни одного пула. Ведь золотые горы даром не достаются…

– Потерпи хоть с недельку; вот мне приводится получить…

– Нет, – вскричал Бывалый решительным голосом. – Хочешь кладом владеть, на здоровье, место покажу, нечистого духа отведу. Только, брат, об уступке и не поминай. Не хочешь, ках хочешь – вольному воля!