Лекарь-воевода (Окончание); Победитель

Лекарь-воевода (Окончание); Победитель
Николай Васильевич Кондратьев

Россия державнаяСтарший брат царя #4
Писатель Николай Васильевич Кондратьев (1911–2006) родился в деревне Горловка Рязанской губернии в семье служащих. Работал топографом в Киргизии, затем, получив диплом Рязанского учительского института, преподавал в сельской школе. Участник Великой Отечественной войны. Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией» и др. После войны окончил Военную академию связи, работал сотрудником военного института. Член СП России. Печатался с 1932 г. Публиковал прозу в коллективных сборниках. Отдельным изданием вышел роман «Старший брат царя» (1996). Лауреат премии «Зодчий» им. Д. Кедрина (1998).

В данном томе публикуется окончание романа «Лекарь-воевода» и роман «Победитель», завершающий тетралогию «Старший брат царя». В нем оканчивается рассказ о князе Юрии Васильевиче, кровном брате царя Ивана IV, по собственной воле ставшим простым лекарем по имени Клим… Совершив немало славных деяний, Клим Акимович Безымов, лекарь-воевода по прозвищу Одноглаз, ушел из мира, а в Кирилло-Белозерском монастыре появился инок старец Гемелл.

Николай Васильевич Кондратьев

Старший брат царя. Книга 3. Лекарь-воевода. Окончание

Книга 3. Лекарь-воевода. Окончание

Часть девятая

Мечом опоясанный

1

Начало первого месяца нового семь тысяч семьдесят восьмого года (сентябрь 1569 года) было необычно теплым и солнечным. Легкий ветерок с восхода неспешно нес длинные хвосты паутины, которые иной раз вспыхивали радужным отражением горячих лучей полуденного солнца. Куртина развесистого дубняка преграждала путь ветру, и на темно-зеленую листву бессильно ложились задержанные нити паутины, по которым беспокойно бегали воздушные странники – маленькие золотистые паучки, не понявшие еще, что произошло с белым волокнистым судном. В своем беге паучки сталкивались, ощупывали друг друга подвижными членистыми ножками; одни дружелюбно разбегались, другие сцеплялись в мертвой схватке…

Гулька стоял перед дубом, присматривался к беззвучной жизни козявок и удивлялся: «Безмозглые, безмозглые, а как у людей! Вон знакомцы повстречались и разошлись по своим делам. А те – враги… Хотя, пожалуй, нет. Скорее, сильный тузит слабого, тот вырвался и наутек! Вроде как я от Захара!» Гулька снял колпак и перекрестился: «Бог ему судья… Сейчас, наверное, я сдачи бы дал, а он воеводе не посмел бы жаловаться… А вон, вон, смотри, смотри!» Гулька даже на цыпочки поднялся: муха зацепила лапкой за присмиревшую паутинку и забилась в испуге, запутываясь. А паучишко, куда меньше ее, выскочил откуда-то и принялся бегать вокруг. После каждого забега паутинки сковывали ее подвижность. Гулька определил: «Это, небось, Аника паучиный! На мелочи не разменивается, ухватил вон какую! Успокоил, а сам под листок, будет ждать, пока она окочурится. Вот тогда он… – и тут же возразил себе: – Не тот стал наш хозяин, как простил свою дочку Анну два года тому. Будто подменили – прихварывать начал, вот потому и Клима с собой таскает. И, говорят, перестал за горло брать своих недоимщиков. О душе вспомнил, большие вклады в монастыри делает на отмоление грехов своих».

Дальнейшим размышлениям помешали хозяйские конюхи – повели коней к реке на водопой. За ними повел своих и Гулька. У него три коня – воеводин и его, Гулькин, под седлами и вьючный для воинской справы и запасов на путь-дорогу в случае, если придется не с Аникой, а самостоятельно ехать.

Гулька возвращался с водопоя верхом. Конюхи, стражники вперед уехали. К дубам приближался он с подветренной стороны и невольно сдержал коней. Он увидел: на верхних сучьях дуба паутина моталась по ветру космами, отрывалась и улетала. Присмотрелся – у паучков-странников своя страда: они поспешно ладили к полету свои воздушные ладьи. С земли, может, и не заметил бы, а с седла видать каждую лохматую ладью, ладили их два-три паучка. Зацепив конец паутины к выступающему сучку, который повыше, где ветер повольнее, они освобождали с листьев боковые паутинки так ловко, что сами оставались на отцепленной паутинке, начавшей мотаться по ветру. И тут же этот паучок бежал паутинкой до следующего зацепленного конца, освобождал и его. Быстро образуются космы паутины, ветер доделывает оставшуюся работу за паучков – обрывает последнюю паутинку, и воздушная ладья уходит в свободное плавание, подхваченная потоком теплого воздуха, поднимается все выше и выше, исчезая в небесной синеве.

«Улетели! Куда? Зачем? Известное дело, любопытно глянуть сверху, узреть Господнее творение… Только понять такое не каждому человеку доступно, а твари безмозглой того паче! Небось, ищут новых мест, хорошей жизни… А вдруг ветер занесет невесть куда!.. Моя жизнь тоже перекати-поле и зависит от воеводы, да и от Аники. Всю зиму носились по Каме-реке. Воевода проверял, налаживал, собирал воев, учил, а я – рядом. Теперь, вишь, по Сухоне… А где зимой будем?! Не пестую, не ласкаю Васютку. А у него волосики светлыми колечками закручиваются! На меня похож… Когда увижу? Подрастет, испугается, как чужого!»

Тут услыхал голос Клима:

– Гуля! Где ты? Поехали.

2

Поезд Аники невелик, всего четверть сотни коней: кожаный возок хозяина в два-конь цугом да три подводы, тоже цугом, с припасами на дорогу, с подьячим и писарем да с пятком пеших стражников при них. С каждой подводой запасный конь под седлом. Потом Гулька, стремянной воеводы Клима, в три-конь и десять конных стражников в полном оружии. Поезд этот снаряжен в долгий путь. Правда, хозяин на нем от Соли Вычегодской до Устюга Великого всего лишь едет, а дальше Аника пересядет на судно. Поезд же пойдет дорогами до Вологды. А уж оттуда – куда хозяин пожелает. А там, ежели задержатся, колеса на полозья поменяют.

Уже из Соли Вычегодской всем приказчикам весть побежала – хозяин едет с ними беседовать, с одними в Устюге, с другими в Тотьме да Вологде. Потому спешки в передвижении не было – дни заранее назначены.

В Вологде стало известно, что отсюда хозяину надлежит в Устюжну Железную поехать: оттуда задержали поставку церенного железа. По пути крюк совершил – посетил Кирилло-Белозерскую обитель и Ферапонтов монастырь. А в день преподобной Евфросинии Александрийской (25 сентября) поезд Аники ранним утром заехал в горицкий Воскресенский женский монастырь. Привратница принесла разрешение настоятельницы – знатного гостя Строганова и воеводу его пропустить на монастырский двор.

Игуменья, средних лет полная монашка, приняла их, стоя посреди обширной горницы. Ее внушительный рост дополнительно подчеркивал высокий черный клобук, так что невольно Аника и Клим, подойдя под благословение, почувствовали себя недоростками. Она опиралась на длинный толстый посох, больше похожий на дубинку. Клим тогда не к месту подумал: «Ай да настоятельница! У этой не забалуешь! Потому, видать, инокини так смирно стоят вдоль стены, не шелохнутся!»

– Очень рады мы вашему посещению нашей обители! – низким голосом заговорила-запела игуменья, широким жестом приглашая садиться на скамьи. Сама, выставив вперед посох, опустилась в кресло, стоящее напротив.

Аника не стал садиться. На левой руке он держал расшитую ширинку, теперь правой отвернул три конца, открылась небольшая калита из позолоченной кожи, и с поклоном попросил принять приношение на благолепие обители. Настоятельница бровью повела, у стены одна из монашек ожила, неслышно приблизилась, приняла калиту и положила на аналой рядом с креслом. Настоятельница цепким взглядом оценила приношение и запела благодарение таровитому гостю. Аника выслушал ее, продолжая стоять, потом с низким поклоном сказал:

– И еще просьба до тебя, матушка игуменья, дозволь нам свидеться с инокиней Евдокией и поднести ей в день пресвятой Евфросинии вот этот образок Варвары Великомученицы нашего письма и освященного в Коряжмском монастыре. – Аника отвернул последний угол ширинки, открыв икону: на серебряном окладе сверкнули каменья.

Настоятельница задержала взгляд на иконе и веско заметила:

– Желанный гость наш Аника Федорович! Инокиня Евдокия приняла строгую схиму, и посещение ее кельи и поминки запрещены. Однако ж, – она сделала многозначительную паузу, окинув всех строгим взглядом, – вчерась пришло известие: государь наш всемилостивый Иоанн Васильевич опалу снял и жалует своею милостью – приглашает инокиню Евдокию, в миру княгиню Евфросинию Старицкую, и ее сына князя Владимира Андреевича, что воеводствует в войсках, к себе, перед свои ясные очи! Назавтра из Белоозера ждем струг. Потому теперь тебе, знатному гостю, можно свидеться с ней. – Настоятельница подала знак, и у стены ожила еще одна темная фигура и вышла. – Сию секунду мы предупредим ее. А ты поведай мне, гость дорогой, почему мало соли завозишь в наши края? – И начался хозяйственный разговор, интересный для обеих сторон. Теперь Аника, прикрыв икону ширинкой, сел на предложенное место. Присел и Клим. Однако ждать пришлось недолго, вернулась монашка и, поклонившись, осталась стоять у двери. Настоятельница, задав еще несколько вопросов, приказала монашке проводить гостей.

Келья инокини Евдокии находилась посреди монастырского двора в рубленом доме с крыльцом и сенями, в которых гостей приветствовали поклоном несколько монахинь. Два зарешеченных окна пропускали достаточно утреннего света, однако в келье все было темным, бесцветным. Маленький язычок лампады освещал темные лики двух икон без окладов.

Инокиня Евдокия сидела на простой, ничем не покрытой скамье. Из-под черного куколя, опущенного ниже бровей, сверкали полные жизни глаза, хотя не скрытая черным платком часть лица казалось безжизненно-бледной. Из складок одеяния открывались такие же бледные руки и пальцы, медленно перебирающие крупные зерна черных четок. Около инокини на маленькой скамеечке притулилась еще одна инокиня. Темный плат покрывал ее голову обычной монашеской повязью: туго закрывал лоб, щеки и шею до подбородка. Еще не увядшая молодость светилась в ее голубых глазах с черными ресницами, еще заметна розовая свежесть ее губ.

Намного раньше нынешнего посещения монастыря Клим знал, что наперсницей высокородной схимницы была инокиня Екатерина, в миру боярышня Евдокия Сабурова, первая жена царевича Ивана Ивановича. Но главная причина особого внимания Клима заключалась в том, что боярышня Евдокия приходилась племянницей Соломонии, первой жены великого князя Василия, то есть перед ним была двоюродная сестра Юрши! Конечно, Юрша, князь Юрий, давно умер, но Клим все ж не мог отвести взгляда от инокини Екатерины. Он искал в ней родственное сходство с инокиней Софией. Искал, но, увы, не находил – память хранила образ святой женщины, а тут было все земное… Разумеется, инокиню подобные мысли не тревожили. Она многое слышала о купце Строганове и теперь внимательно слушала его разговор со схимницей. А на седого одноглазого спутника купца она лишь мельком взглянула.

Инокиня Евдокия с благодарностью приняла дорогую икону и посетовала:

– Иконостас-то мой семейный отобрали… Слава богу, хоть вон эти два образа оставили. Как это наша настоятельница разрешила тебе икону поднести?!

– Сказала: послабление вышло тебе от государя. Он к себе приглашает.

– Не нуждаюсь ни в каких послаблениях! – повысила голос схимница. – Господу слава, что живота не лишил! Да и князя Владимира при себе держит, войско доверяет, и на этом спаси Бог! Ты не обессудь меня, Аникушка, не могу тебя ничем попотчевать, как прежде.

– Может быть, деньги нужны, матушка? – тихо спросил Аника.

– Что ты, что ты, Аникушка! Я же – схимница, и деньги мне нельзя иметь!

– А ежели все ж потребуется для обзаведения чего, сообщи моему приказчику в Кириллове. Всегда готов порадеть тебе во здравие.

После взаимных благодарностей поговорили еще о том о сем, и схимница благословила уходящих гостей. Инокиня Екатерина проводила их сожалеющим взглядом – кончилось какое-никакое, а все ж развлечение в их однообразной жизни.

Игуменья пригласила Анику позавтракать, но тот сослался на далекий путь и распрощался с обителью. До Вочнемской переправы Клим ехал верхом, заполненный переживаниями и воспоминаниями, а после полдника Аника кликнул его в свой возок.

3

Светило яркое солнце бабьего лета. В повозке под кожаным пологом с духотой боролись порывы ветерка, врывавшиеся в откинутые занавески. Чтобы не пылить хозяину, возницы других подвод поотстали, а стража, рассыпавшись, держалась обочин, поросших травой.

Аника с Климом сидели рядом на мягких, набитых сеном подушках, на всякий случай придерживаясь за подлокотники. Дорога была накатанная, ехали легкой рысью, но попадались неожиданные ухабины. Еще до того, как трогаться, Аника сказал своему возничему пересесть с козел в седло на первую цуговую – предстоял разговор не для ушей челяди. Некоторое время ехали молча. Потом Аника спросил:

– Как Воскресенский монастырь?

– Ухоженный. Бабьи руки всюду заметны.

– Да, сестры трудолюбивые, да и игуменья их в руках держит… Вот, Клим Акимыч, какая судьбина инокини Евдокии, коей на поклон ходили мы. Могущественная княгиня Евфросиния Андреевна создала в Горицах обитель женскую во славу княжеских родов Старицких и Хованских. А четверти века не прошло, как государь наш, племянничек княгини, сослал ее сюда простой монахиней. Видал, какая она горем убитая!.. Я в Старицах бывал у нее, государыней принимала! Теперь же, когда у меня образок брала, руки ходуном ходили… Могло бы и по-другому повернуться – всю Россию в этих самых руках держала б! А? Сказывай, как мыслишь?

Клим без особой охоты возразил:

– Не слыхал я, чтоб княгиню Евфросинию в государыни прочили. Князя Владимира – другое дело, слухи ходили.

– Вестимо, о ней разговор не шел, в уме держали. Призвали бы князя Владимира на великокняжество московское – вся власть у княгини Евфросинии. Сам князь властности не кажет. Сейчас во всем покоряется государю: тот отобрал вотчину, дал меньший удел – не возражает, сослал мать – ни слова в защиту. Говорят, в прошлом лете князь Иван Петрович Федоров и иже с ним на плаху пошли по доносу князя Владимира: ему князь Иван Петрович намекнул, мол, есть люди, кои хотят облегчить участь Старицкому княжеству. А князюшка по простоте душевной все выложил царю!.. Наверное, и взаправду теперь государь смилостивился, к себе приглашает с матерью. Видать, вспомнил верную службу… Чего-то, я смотрю, ты в молчанку играешь! Разговор не по нраву, что ль? Аль боишься, донесу?

– Знаю, Аника Федорович, доноса от тебя не будет. А все ж жизнь учит: говори, что знаешь наверное и что тебя касается. А тут – никаким боком…

– Ну что ж, правило хорошее. А все ж бок для касания есть. Опять же говорят: много будешь знать – скоро состаришься. А я хочу больше знать, иначе в торговых делах нельзя. Открою тебе тайну: в каждом большом городе держу своих дослухов, кои слушают, зрят и мне доносят обо всем, а я решаю – касаемо это меня или нет. Важное до меня борзо бежит. Ты вон свои гоны вводишь по делам воеводства. А у меня давно есть, кое-что я раньше тебя знать буду. Вот так-то.