Визави французского агента

Он не хотел, чтобы я садилась на лошадь – не потому что не любил лошадей, просто беспокоился за меня. Я готова была слушаться его во всем, но лошади меня притягивали как магнит.

Марсель приводил множество доводов:

– Лошадь – это стихия, никогда не знаешь, что она выкинет.

– Но ты же ездишь?

– Это не просто, надо учиться как следует.

– Тогда научи, ну пожалуйста!

– Ты – лентяйка, а я не смогу тебя заставлять.

– Зачем заставлять, я же сама хочу.

– Это трудно, тебе быстро надоест!

– Это все отговорки, скажи сразу, что тебе некогда.

– И некогда.

В результате меня устроили заниматься верховой ездой к Евгению Рындину, тренеру из «Буревестника». Я тогда и не подозревала, что Марсель платил ему за каждое занятие. Ведь спорт в СССР был бесплатным и доступным. Только несколько лет спустя тренер признался мне, что получал за уроки приличные деньги. Мало того, еще и инструкции, как учить.

– Сам бы я так никогда не учил, если так учить, то никто ездить бы не стал. Зато ты быстро научилась.

Два месяца я ездила два раза в неделю по два часа учебной рысью на длинной корде[7 - Корда – вспомогательное средство для работы с лошадьми в руках, это шнур длиной около 7 метров.].

Чтобы лошадка не уставала, каждые полчаса ее сменяла другая.

Лошадей было две. После тренировки Евгений помогал мне сползти, еще час я сидела, чтобы набраться сил доехать до дома.

Когда я уже галопировала без корды, научившись работать руками, ногами и корпусом, достигла равновесия, оказалось, что верховая езда – это огромное наслаждение. Но если бы я раньше знала, какие мучительные тренировки меня ждали, никогда бы на лошадь не села. Только из-за того, что сама напросилась и меня обо всем предупреждали, я не могла бросить.

Подготовительные курсы в МГПИ им. Ленина – это вечером, а днем работа художником-оформителем в Моспроекте-1. Все свободное время я проводила в манеже и «библиотеке» – так назывались наши встречи.

Пока я осваивала верховую езду, Марсель уехал на неделю в Англию. Как он не хотел уезжать! Его начальство планировало оставить его на аналитической работе. Но по правилам все выпускники должны были хоть раз выполнить оперативную работу.

Оперативная работа

вредна для здоровья

Это была его первая самостоятельная работа – предварительные трехсторонние переговоры, неофициальные и нежелательные для многих официальных лиц. Результаты переговоров необходимо было доставить как можно скорее, поэтому Марсель и его товарищ договорились с владельцем маленького спортивного самолетика, что тот доставит их в Шербур. Небольшой аэродром, где находился этот самолет, был в нескольких милях от Лондона. Но Марсель не учел лондонских туманов, и добраться туда оказалось непросто. Да еще после завершения всех дел он долго гулял по местам, где ребенком бывал с отцом.

…Ох уж этот Лондон, где туман считается хорошей погодой, дождь туманом, а потоп дождем.

Чтобы не опоздать, поехал на такси. Туман был такой, что пальцы на вытянутой руке были едва различимы. Машины еле-еле тащились. И в какой-то момент он понял, что не успевает. Тогда, расплатившись с таксистом у небольшого магазинчика велосипедов, Марсель купил велосипед, карту, попросил продавца помочь ему составить маршрут. До места оставалось километров сорок. Но машины практически стояли, боясь сдвинуться с места в этом густом тумане. Воспользовавшись телефоном в магазине, Марсель сообщил старшему товарищу о задержке, договорились о переносе времени вылета.

Впереди на шоссе пробка растянулась на несколько километров. Он свернул на небольшую тропинку и поехал в объезд, сверяясь время от времени по карте. Через полчаса выехал на шоссе, которое по прямой вело к нужному месту. Туман почти рассеялся. Впереди шел фургон с лошадьми, не намного быстрее, чем Марсель. Он догнал его, ухватился правой рукой за какую-то скобу и решил немного отдохнуть. Так проехал еще несколько километров. Потом дорога пошла вниз, скорость увеличилась, и туман стал сгущаться. Только Марсель подумал, что пора притормозить, как раздался визг тормозов, фургон остановился, а Марсель, чудом вывернувшись, слетел с дороги и понесся вниз по откосу.

Что это было, он не знает до сих пор. Перед глазами возникло серенькое, но ясное небо, моросил мелкий дождик. С трудом повернув голову, он разглядел среди камней и травы смятый велосипед. Пытаясь приподняться, почувствовал острую боль в правом боку. Потихонечку повернувшись на левый бок, Марсель увидел сквозь порванные джинсы свою окровавленную ногу. Но делать нечего, надо было выбираться. К тому времени, когда он дополз до шоссе, одежда стала грязно-серой, и крови не было заметно, к тому же стало смеркаться. Поэтому первая же машина остановилась, чтобы его подобрать. «Подобрать» – это как раз то слово, которое больше всего подходит.

Далее он почти ничего не помнил. В глазах все время был сумрак. Иногда он различал сквозь тьму какие-то лица, свою ногу, повернутую вбок под немыслимым углом, белый кафель…

Его напарник рассказал ему уже дома, что, не дождавшись его, он рискнул и обратился в полицию, благо легенды у них были очень хорошие.

Недалеко от этого места практиковал ветеринар, к которому и отвез Марселя сердобольный фермер. Когда товарищ туда приехал, нога была уже загипсована, а ветеринар пытался выяснить, куда позвонить, чтобы за раненым приехали. Он уже отчаялся что-нибудь понять, когда приехал товарищ Марселя и, щедро ему заплатив, увез несчастного.

В госпитале первым делом сняли гипс, промыли рану, прочистили сустав, удалили мелкие осколки, стянули наколенник скобами и шпильками, зашили все, что порвалось. Потом занялись ребрами. Хирурги называют такую работу вышиванием. А Марселю пришлось вспомнить свои эксперименты с болью.

Уже в первый год его пребывания в Корпусе было замечено, что этот ребенок по-особенному терпит боль. Сначала думали, что у него повышенный порог чувствительности. Он часто дрался с одноклассниками, но никогда не жаловался. Однажды, когда у него в одной руке были книги, он хотел взять еще одну другой, но все время ее ронял. Преподаватель хотел ему помочь и вдруг увидел, что большой палец у того сильно опух и синеватого цвета.

Марсель считал боль чем-то обычным и не мог понять, почему, например, из-за сломанного пальца он не может удержать книгу в руке. Ему объяснили, что если что-то болит, значит, это надо лечить. Если в автомобиле сломается какая-то деталь, только специалист найдет неисправность. А у человека есть возможность не только показать специалисту, где болит, но и рассказать, как именно. Тогда врач сможет помочь.

Марсель привык не обращать внимания на боль, ему пришлось учиться ее распознавать. Он шел на занятия с высокой температурой, педагог замечал его красное лицо, невнятную речь… а сам Марсель не понимал, почему он должен оставаться в постели, когда может встать и идти.

Но самое интересное – когда боль становилась невыносимой, Марсель просто «уходил». Он называл это так. Его тело оставалось там, где он его оставлял, он мог смотреть на него со стороны, а сам отправлялся куда хотел. Чаще всего в волшебные виноградники своего детства, там он встречал своего кота, с которым мог разговаривать обо всем. Это было так сказочно, что Марсель не спешил возвращаться, тем более что по возвращении ничего хорошего его не ждало, только боль становилась немного потише.

Пока его травмы заживали, Марсель учил китайский язык и рисовал иероглифы, не обращая внимания на перевязки и массажи. Через два месяца он уже хромал по московским улицам с неплохим знанием китайского языка и обедал в «Пекине»[8 - Китайский ресторан в центре Москвы. В семидесятые годы это было единственное место в Советском союзе, где можно было отведать китайскую кухню, приготовленную китайскими поварами.] для практики.

Теперь чаще всего наши свидания проходили на моих тренировках в манеже или во время конных прогулок. Иногда приезжал Бернар с очередной девушкой. Показывал ей лошадок, заботливо подсаживал за коленку, потом девушка сидела на трибунах, а Бернар перед ней гарцевал. Сколько же у него девчонок было…

Наступившие холода погубили всю красоту Марселя, его нос был постоянно красным, глаза слезились, он не расставался с носовым платком. Бернар никогда не мог понять мое восхищение носом Марселя:

– Что ты нашла в этом паяльнике?

А в феврале я уже училась на курсах французского языка. Тогда в СССР было непросто устроиться на курсы, очередь тянулась по полгода. Наверное, трудно понять, как это – очередь тянулась полгода, но мы заполняли почтовые открытки с домашним адресом и оставляли их в дирекции курсов, а когда набиралась группа, открытки отправлялись по почте. Это были очень хорошие курсы: по три часа три раза в неделю плюс домашние задания. В основном там учились люди, которым за знание языка прибавляли зарплату.

Я безуспешно пыталась попросить своих друзей, чтобы они помогли с грамматикой:

– Вот здесь – «используйте глаголы „dire“ и „parler“», какие ставить?

– О боже! Учебники! – хватался за голову Бернар и сбегал.

Я очень трепетно относилась к произношению, старалась говорить, как мои друзья, хотя, с тех пор как я начала изучать язык, при мне по-французски почти не разговаривали. С марта по выходным мы ездили по Измайловскому парку. Марсель разрабатывал свое колено, рассматривая верховую езду как тренажер. Самым трудным было спешиться. Он не спрыгивал, а опускался на руках.

Иногда Марсель исчезал на несколько недель в «командировки», а когда приезжал, мы встречались в манеже или в разных компаниях и никогда не оставались наедине. Марсель знал, как вести себя с КГБ, чтобы меня не подставить. Наедине он оставался с другой девушкой, студенткой Института иностранных языков, но об этом я узнала лишь много лет спустя. Мне он никогда не привозил вещи из-за границы, а когда я, смущаясь, попросила привезти что-нибудь из одежды, он заявил:

– Ты сама украшение, я не хочу, чтобы другие это замечали. Я эгоист, я знаю, что ты такое, но никому тебя не отдам.

Вещи, украшения, деньги, а также некоторые сведения, интересующие КГБ, предназначались для студентки иняза.

Советско-французский альянс

Честно говоря, я и не подозревала, что бывают и другие отношения, кроме дружбы. Я наслаждалась общением с умными людьми, которые никогда не кичились своим образованием, наоборот, внимательно слушали мои рассуждения о реализме в живописи.

– А что такое социалистический реализм?

– Это изображение социалистического строя, прекрасного советского человека!