Нелюбимые

Бранислава дочь не понимала, и всякий раз пыталась до нее достучаться. Читала ей лекции о «сердце материнском», о том, что ребеночек для женщины и отрада, и надежда, и помощь. Маня зевала, отмахивалась или злобно шипела, в зависимости от того, в каком настроении пребывала. Уезжая, Бранислава волновалась за внука, но поделать ничего не могла. Марии казалось, что ничего страшного не происходит, что Бранислава преувеличивает и нагнетает, но с каждым днем она все меньше себя контролировала. Незаметно, по чуть-чуть, но жизнь неотвратимо менялась. Постепенно Мария запустила дом, перестала готовить, следить за собой.

Бездна, о которой предупреждала ее Бранислава, неумолимо приближалась.

Арсения Мария обижала постоянно, границ не чувствуя, не умея остановиться.

– Пшел, щенок! Не путайся под ногами! Без тебя, паскуда, тошно! Не видишь что ли, мамочка без настроения!

Арсений привык, отгородился, не реагировал. Он прилежно учился, ставил перед собой цели и успешно достигал их без чьей-либо помощи. Захар давно уже самоустранился и перестал даже спрашивать как дела в школе? Мария же, глядя на сына, видела перед собой Аркадия и стремилась отомстить, растоптать, унизить. Случалось, что будучи сильно в подпитии, Мария теряла чувство реальности и путала прошлое с настоящим. Тогда она наседала на Сеню, пыталась выяснять отношения, а потом кидалась ему в ноги, обнимала крепко и просила простить:

– Ты только не уходи! Будь со мной! – рыдала она.

Бранислава, оказавшись невольной свидетельницей одной из подобных сцен, страдала, хваталась за сердце, плакала, умоляла:

– Манечка, золотко, это ведь кровиночка твоя… пожалей ты его, ради Бога! Смотри, как тянется к тебе мальчонка-то… Не бери ты грех на душу, не калечь ты ребенка.

Бабушка была единственным живым существом на земле, кто искренне и безоговорочно любил Арсения. Она не раз предлагала дочери забрать мальчика к себе.

– У нас в Глубоком и школа хорошая, и воздух, а главное, Манечка, люди. Люди у нас совсем ведь другие. Не то, что в Москве. Подумай, дочка, ведь всем бы легче стало. Ты бы с Захаром еще ребеночка родила, или двух…

Казалось бы, отличная идея, но Мария почему-то упорно, необъяснимо отказывалась. Она явно удовольствие получала от измывательств над мальчиком. Мария была резка с ним, несправедлива, часто поднимала руку и орала обидные, стыдные вещи. Никогда не хвалила ребенка, не ласкала его, лишь отталкивала и бранила. Бранислава снова и снова возвращалась к теме переезда, но неизменно получала отказ. Душа ее была не на месте, сердце тревожно ныло, но не могла же она силой отобрать ребенка у дочери. Мария же оставалась непреклонна:

– Будет гаденыш со мной расти, на глазах! Все, мать, не дави! – отрезала Мария.

– Что же ты делаешь, Маша?! Что делаешь?! – тяжело вздохнула Бранислава, украдкой вытирая слезы.

Арсений, в разговоры и выяснения не вмешивался. С малолетства он привык абстрагироваться, уноситься подальше от всего того, что происходило за стенкой. Чаще всего это удавалось ему с помощью музыки. Несколько лет назад Захар отдал Арсюше свой плеер, с тех пор мальчик использовал его каждый раз, когда температура в доме поднималась. Вставив наушники, он слушал органные концерты Баха, симфонии Бетховена, Вивальди и Моцарта. Непостижимым, волшебным образом, музыка лечила, зализывала раны. Пусть ненадолго, но она уносила его в волшебные, фантастические миры. Впервые Арсений услышал Баха по радио. Будучи совсем еще крохой, он внимательно слушал, завороженный, потрясенный глубиной и величием МУЗЫКИ. Став старше, Арсений самостоятельно подобрал для себя репертуар как классической, так и современной музыки. Именно музыка стала ему лучшим другом и помощником. Слушая, он словно бы очищался, исповедовался, освобождал душу от грязи.

Что касается Захара, то тот боялся гнева супруги, ее вспышек ярости, боялся, что однажды она уйдет и потому на многое закрывал глаза:

– Мальчик-то не мой, – думал он малодушно, – как ни крути, а не мой. А Манечка мать, ей виднее.

Захар прекрасно видел, ЧТО Маша творит с сыном, но был с ним строг, в отличие от тещи не старался компенсировать отсутствие материнской любви. Где-то в глубинах души, он подленько радовался, ликовал. Нелюбовь жены, по его мнению, говорила о том, что великая страсть к Аркадию если не умерла, то приобрела совершенно иной, противоположный оттенок. Так ему хотелось думать, и он так думал. Захар любил Марию и страдал, страдал потому что знал – она не смогла забыть своего Аркадия, так пусть хоть не любит его больше. Захар с отвращением представлял, как было бы ужасно, если бы Маня обожала сына, лелеяла бы его именно потому, что он так немыслимо похож на подонка отца. Да и как тут забудешь!? Маленькая копия Аркаши смотрела ежедневно синими-синими глазами. Иной раз Захар ловил себя на том, что испытывает к приемному сыну неприязнь. Пока Мария крутила роман с мужчиной своей мечты, Захар ревновал, но терпеливо дожидался, однако видеть соперника изо дня в день оказалось выше его сил. Они никогда не говорили об этом, но Аркадий словно бы жил с ними бок о бок, изо дня в день.

– Я себя переоценил, – после очередной ссоры понял Захар, – почти невозможно полюбить чужого ребенка. Для МЕНЯ это оказалось невозможно.

Хотела было Бранислава переехать, чтобы поближе к Арсюше быть. Но дочь не позволила:

– Нет, мать, не нравится мне это. Тесно, шумно, душно. Ты лучше в гости иногда приезжай, а то сама знаешь, совместное проживание до добра не доведет. Да и Захару это не понравится.

– Да где же тесно? – удивилась Бранислава, – Вон у вас какие хоромы, места всем хватит.

– Все, мать, не начинай сначала! Не жить нам вместе и точка.

Подросший Аресений не раз уговаривал Маню отпустить его к бабушке, но кроме вспышек агрессии, ничего не добивался:

– Вот будет тебе восемнадцать, катись ко всем чертям, щенок! А пока мне решать! Дома будешь жить, поганец, дома! Мамочке надо чтобы ты здесь был, рядом!

Арсений всегда провожал бабушку на вокзал, выезжали загодя, чтобы подольше побыть вдвоем. Облюбовали кафе недалеко от Белорусской, в нем жарили вкуснейшие чебуреки, ароматные, золотистые, сочные. Сидели, ели чебуреки, неспешно пили чай, разговаривали и вздыхали. А потом долго стояли на платформе, обнявшись, не в силах проститься. Однажды Бранислава не выдержала, решилась и подговорила Арсения поехать с ней:

– Уедем, милок, а там, глядишь, смирится мамка твоя.

Арсений радостно кивнул и заулыбался, расцвел, побежали перед глазами картины мирной жизни рядом с Браниславой. Мальчику так хотелось тепла, что он не раздумывая ни секунды, рванул бы куда угодно, лишь бы знать точно – он нужен, его любят и принимают.

Ничего не вышло, Машка не поленилась, кинулась в вдогонку, подобно ведьме из сказок. Водила Мария не плохо, но за руль садилась редко, поскольку пила. Захар же, предпочитал передвигаться на служебном автомобиле, оставляя свой в гараже. В тот день, Мария никак не могла завестись, машина будто сознательно не желала участвовать в погоне. Машенька злилась, чертыхалась, поносила «груду железа» на чем свет стоит и своего добилась. Летела она так, словно черти за ней гнались, и настигла-таки беглецов в Полоцке, при пересадке.

– Что, матушка, дорогая моя, шибко умной себя считаешь? – брызжа слюной, орала Мария на весь вокзал, – отделаться от меня решили?! Не выйдет!

Бранислава бессильно расплакалась и прижала к себе темную голову внука.

– Не плачь, ба, она нас не оставит. Ты лучше приезжай почаще, – совсем по-взрослому сказал десятилетний Арсюша.

– Я перестала узнавать тебя, доча, – произнесла печально Бранислава, – ты сама не своя. Что делаешь? О чем думаешь? Куда катишься?

Маша не ответила, схватив Арсения за шкирку, она поволокла сына к машине. Отъехав несколько километров от города, Мария остановилась, не говоря ни слова, вытащила Арсения на дорогу, толкнула и принялась лупить его, что есть силы. Она била его руками и ногами, таскала за волосы и царапала лицо ногтями. Наконец, устала.