Обновка из секонд-хенда

И чтобы давали расписку: мол, при форс-мажоре изобретатель кабинки – то есть Венька – ответственности не несёт.

– Венька, опять воды не наносил! – крикнула мать.

Венька вскочил, побежал к колодцу, скользя подшитыми валенками, гремя вёдрами. И настоящий, не виртуальный ветер обдал его лицо, и живой сопливый нос Шарика преданно ткнулся ему в руку.

Венька полдня лазил по бурелому. Проклял дебильные законы. Язвил про себя: оно ведь, конечно, там в Москве, в Думе все сплошь культурные, наодеколоненные, в костюмах. Сидят за две тыщи километров и больше в деревьях понимают, чем мужики. Сколько вокруг сушняка, а трогать не моги: видите ли, не упал. А куда ему падать, соседние деревья со всех сторон подпирают? Так и торчит полвека, горемычный. Заражает здоровых зелёных товарищей, не даёт им расти. Или, что хуже, ждёт молнии, чтобы заполыхать, сжечь заживо зверьё.

Венька умаялся, хотя особо от дороги не удалялся. На обочине поставил «Ижика» с волокушами. Сделал две ездки до дома. Ну ничё так… Всяко дешевле, чем заказывать через контору. И уж точно лучше, чем на печи валяться, говорит мать, и Венька с ней полностью согласен.

Пока ездил, заприметил поваленную толстую иву. Лежит гладкая, толстая, чистая, отливает драгоценной платиной. Венька не любил возиться с корьём: грязь от него, в печке копоть. «Ижика» решил не гонять, пускай остынет. Сам впрягся в волокушу – тут всего ничего, километра два. Как раз успеет до метели: позёмка вилась по полю, закручивала снежные смерчики в сером поле.

Пока пилил, пока очищал от веток, грузился – стемнело. В кармане булькала четвертинка. Брал на вечер перед теликом посидеть, но, раз такое дело, прихватил с собой в лес… Надо, надо себя вознаградить.

Запустил пустой бутылкой в снег, утёр мокрый рот грубой рукавицей. Хорошо, славно на душе стало. Ну трогай, Саврасушка, трогай, натягивай крепче гужи. Продирался сквозь заросли – тихо было, только верхушки елей сильно раскачивались и роняли Веньке за шиворот снежные охапки. А вышел из леса – неба и земли не видать. Задувала белая круговерть. Снег февральский, колючий встречный ветер валил с ног, горстями швырял льдинки, больно сёк лицо. Глаза будто залепило стеклянным крошевом.

Вмиг прохватило стужей мокрую спину. Когда проваливался, наст царапал колени сквозь толстые штаны. Венька брёл, почти ложась на ветер, на плотную снежную стену. Закружились бесы разны… Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… Он любил литературу, Венька-то, в школе у него была крепкая четвёрка. Старая учительница уговаривала поступать на филолога: в учителях недобор, а парни всегда в цене.

Нынче учительница при встречах опускала глаза. Как на грех, Венька попадался ей то с дружками, то тёпленький. Вот и сейчас: спрашивается, к чему на пустой желудок вылакал чекушку? Ноги налились гирями, хотелось спать. У него была такая реакция на выпивку: упасть где стоял и всласть покемарить. «Раздавить храповицкого», – говорили друзья. Сани с кряжами он давно бросил.

Скоро понял, что идёт не туда. Не чернели впереди ряды домов, не светились огоньки… «Переждать, ва-ва-ва… Зарыться… Ва-ва-ва». Ямку в сыпучем сухом снегу копали будто не родные руки, а мёрзлые чурки. Венька запахнулся в обледенелую жестяную курточку, надвинул на нос капюшон с жиденьким мехом. Скрючился, подтянул ноги к животу. Его трясло от озноба, всё тело подбрасывало. Зубы колотились друг о дружку: «Ва-ва-ва». А жалко, что не купил в городе камуфляжный костюм. Говорят, рыбаки в таких преспокойно спят на льду, как на русской печке. Он представил, что лежит на горячих кирпичах – и вправду помаленьку согрелся…

Открыл глаза, когда стояла тихая ночь, светлая как днём. Погода утихомирилась. Поднял голову, стряхнул свежий невесомый снег. Вот те на: деревня-то рядом. Так и замерзают люди в нескольких шагах от дома.

Улица спала, только во всех окнах Венькиной избы горел яркий электрический свет. На крыльце снег утоптан многими ногами, в сугроб воткнуто множество пар чужих лыж. Искали, беспокоились. Уже в сенях было слышно, как убивается мать, бедная. У Веньки от жалости вздулись губы как у ребёнка, сам был готов зареветь.

Мать стояла на коленях посреди кухни и выла, её пытались поднять женщины. Венька врезался в толпу, пробился: вот он я, не реви, родимая. Мать не видела его, раскачивалась как дерево на ветру. Перед нею на полу вытянулось тело. Знакомая чёрная обледенелая курточка с капюшоном, заснеженные штаны колом. В рассыпанной по половицам золотой шевелюре не таял снег… Венька узнал себя. Это он лежал наискосок. Только слишком длинный, занимал почти всю кухню.

Значит, он умер. Замёрз. И теперь стоит и смотрит на себя со стороны. Значит, правда насчёт души. И что никаких особенных чувств люди при этом не испытывают: удивление там, страх, жалость, горе. Сплошная отстранённость. Смотрел на себя мёртвого, вытянул шею, как посторонний зевака. Некоторое любопытство, непривычно – и всё.