Бандит, батрак

Скрывай – не скрывай – а все кондукторы уж с утра знают, на какой линии и в какие часы будет лютовать контроль. Сарафанное радио донесло: до обеда на маршруте чисто.

На животе у меня рулончики билетов. Я делаю вид, что отрываю от рулончика, а сама с треском рву припасённый в рукаве угол газеты и выдаю пассажиру использованный билет. Этих билетов полная железная урночка при выходе – пригоршней черпай. Ещё немного – и смене благополучный конец.

Успела, а то со встречного маршрута Валентина сигнализирует: контролёрши поменяли дислокацию, перебежали на мой маршрут. Без рабочей солидарности в нашем деле никак.

Ох, кормилицы, ноги мои, ноженьки! Опять на обед заработали. А я вас за это дома прохладную ванночку наведу, ментоловой мазью намажу, в капустные листья обверну. Заброшу на валик дивана, на подушки – и сериал включить: лучшее снотворное.

Но это вечером, а сейчас на конечной остановке – сделаю массажик. Шофёр Коля из кабинки высунул смеющееся потное лицо, нос картошкой:

– Давай тебе профессиональный массаж сделаю! Гарантирую: понравится!

Я ему устало кулаком погрозила:

– Много вас, охотников! У тебя жена есть – ей делай!

Хороший он водитель, Коля. И человек хороший, лёгкий. От того, с кем работаешь, очень настроение зависит. И психолог говорит:

– У вас работа публичная. За окном может быть пасмурно и холодно. А у вас в салоне чтобы всегда солнышко светило. И солнышко это – вы.

Ещё бы нормальной зарплатой то солнышко подзарядить. Одна ядовитая дамочка ткнула тощим, острым наманикюренным пальцем в мою грудь, уязвила:

– Ваша профессия жалкая и унизительная, – говорит. – Всю жизнь с протянутой рукой.

Я не обиделась, легко согласилась:

– Да, матушка, с протянутой. Но ведь для вас же, не себе в карман.

Взрослые – они как дети, только взрослые. Чуть что, капризничают, топают ножками, всяко обзываются. Обманывают наивно, по-детски.

Вон тощая пассажирка, моя ровесница, зыркнула цыганистым глазом. Отвернулась к окошку, бросила сквозь губу:

– Льготный проездной.

Я культурно попросила её предъявить пенсионное удостоверение. Снизошла, показала высунутый из кармана уголок книжицы. Я – хвать книжицу. И что?! Старый комсомольский билет! От шкрыдла!

Пассажирка, сверкая дегтярными глазами, оправдывалась, мол, кошелёк дома забыла. Что, дескать, развалится автобус, если её три остановки провезёт?

Не развалится, матушка. Ну, да и ты не развалишься, если ножками эти три остановки протопаешь. Ну, люди! Разве придёт им в голову зайти в магазин и цопнуть буханку хлеба даром? На том веском основании, что кошелёк забыли, а магазин без одной буханки не развалится и не обеднеет?

И опять весь автобус против меня взбунтовался. Тоже пассажирская солидарность. Чего только в свой адрес не услышала. И что зверствуем, что только и знаем цены на проезд поднимать, а по маршруту бегают древние развалюшки. Ладно, Коля в микрофон пригрозил тормознуть. Дескать, с места не сдвинется до тех пор, пока буча не прекратится.

А пенсионерка, ссаживаясь, обозвала меня напоследок жабой, жирной пучеглазой. Так и живём.

На крылечке Любу уже ждали приблудные кошки. Встали, нервно, волнами подёргивая спинками и хвостами (драгоценные шкурки переливались), тёрлись о Любины ноги. Ждали завтрака: копчёных обрезков, колбасных хвостиков, лужицы молока из прорванного пакета.

На каком бы месте ни устраивалась Люба – о том тут же прознавали все местные бродячие кошки. Глядь: опять у неё сытенько нежатся под прилавком, пузами кверху.

Сколько Люба через них получала нагоняев и даже штрафов от санитарной службы. А как их выгонишь?! Живые ж души! Вот у тех, кто кошек заводит и потом выбрасывает – души чёрные, как дёготь. И бродить им на том свете вечно бездомными кошачьими тенями.

Если бы Любу спросили, что в человеке первично: корысть и зло – или доброта, щедрость и совесть (слова «альтруизм» она не знала) – она бы ни на минуту не усомнилась. Конечно, добро и совесть.

Человек изначально рождается абсолютно, кристально честным и совестливым. Это уже потом нарастает всякая накипь, плесень.

Иначе почему, если человек нечаянно оставит на прилавке покупку или кошелёк – первым Любиным непроизвольным, автоматическим, инстинктивным порывом бывает крикнуть:

– Гражданин рассеянный, ничего не забыли?

– А?! Что?! – испуганно дёргается гражданин.

Тут ему и снисходительно вручается находка. Хотя свидетелей нет: можно равнодушно смахнуть в карман – и морду валенком: поди докажи. Видеокамеры нет, не додумались ещё, слава Богу. А ведь не раз и суммы солидные в разбухшем от купюр кошельке оставлялись, и серёжки золотые падали. Но срабатывает природная честность.

Обвесы, обмеры, обсчёты – это не в счёт, это другое. Это испокон веку заведено, вроде игры между продавцом и покупателем. А не будь лапшой, держи ухо востро!

И то, когда юная Любаша пришла в торговлю – первым-то жестом было сдачу вернуть сполна, товар взвесить до грамма. Понадобилось время, чтобы заматереть, попривыкнуть, усыпить в себе её, непрошенную честность. Перебороть, перешагнуть через себя, сломать, совершить над собой насилие, сердцу обрасти шерстью. Густой и чёрной, как на хозяине фруктовой палатки Алике.

Но ведь эта-то ломка как раз доказывает, что в человеке изначально заложено хорошее, честное. Портят его жестокие обстоятельства. В Любином случае обстоятельством был хозяин фруктовой палатки Алик. На вопрос молоденькой продавщицы о зарплате гортанно рассмеялся: «А сколько за дэнь свэрху сдэлаэшь – всё твоё».

После Аликовой фруктовой палатки Люба много где работала в системе торговли. Условия там были не такие дикие и средневековые. Соглашалась только на белую зарплату и полный соцпакет. Жила, училась, познавала маленькие профессиональные лукавства.

Допустим, на развесе, прежде чем паковать сахар-песок в мелкую тару, оставляла рядом с раскрытым мешком ведро воды. Через сутки ведро было сухим – а сахар значительно влажнел и тяжелел. Потому – продукт ги-гро-ско-пич-ный! Химию надо в школе учить, граждане!

Или просроченные ценники перепишет – это само собой, классика жанра. Или срежет со списанного сыра пушистую зелёную плесень – и обратно его на прилавок.

В кулинарном магазине, грешна, мухлевала с одноразовой посудой. Выбирала из корзины немятые использованные пластиковые тарелочки и стаканчики, не сломанные ложечки и вилочки. Споласкивала под краном – а чаще и не споласкивала – и снова в дело.

Спасибо Митрию Анатоличу, родимому. За его «хватить кошмарить бизнес» – торговля, общепит и разная прочая фармация – должны ему из золота памятник в полный рост отлить.

Ему что: сказал, как в лужу дунул. А сколько народу было, есть и будет одурачено, облапошено и потравлено, когда и насмерть… Это ли Любе не знать. И-и-и, кто его считал, обиженный народ-то.

А самый-то главный двигатель торговли, не только торговли – прогресса! столп мироздания! – это свято соблюдаемый принцип: «Ты – мне, я – тебе». Делиться надо уметь, граждане: с кем надо, когда надо и сколько надо, засеките себе на носу. И тогда всё будет в шоколаде.

Люба всегда имела в день рублей триста-пятьсот притошки. Иначе и день прожит зря. А всё ради кого? Всё ради света в окошке, исключительно ради любимой и единственной внучки Анечки, худенькой черноглазки, в бабушку. Вместо папки в свидетельстве о рождении прочерк. Мамка усвистала с кавалером. А Анечка выросла устойчивая, строгая и ответственная, в бабушку.

По бабкиным торговым стопам не пошла. Выбрала работу хлопотную и безденежную: медсестрой в хирургии. Глаза вечно красные, воспалённые, не выспавшиеся, под ними тёмные полукружья.

В первое время страдала, убивалась, плакала втихомолку, с каждым пациентом болела и умирала. Потом вроде попривыкла. Люба сделала вывод: чтобы стать профессионалом с большой буквы – всегда нужно перешагнуть через себя, зачерстветь, ожесточиться. Немножко дать коже – задубеть, сердцу – обрасти шерстью.

Анечка простодушно радовалась золотым серёжкам, новому пальто и красивым дорогим сапожкам. А откуда бабка берёт деньги – ни к чему ей знать, пачкаться в эту грязь.

Не от мира сего: вся в работе, в своей больнице, в своих стационарных пациентах. Читает толстые книжки – собирается поступать в медицинскую академию. Хочет стать хирургом, как Сергей Ильич. Он для неё первый кумир и авторитет на свете. Дома только и щебечет: «Сергей Ильич пожурил…» «Сергей Ильич в пример всем поставил…»

Оперяйся скорей, ластучушка, и лети навстречу своему счастью. Всё ради тебя, милая. Вот неужели Люба не заработала себе на такси, чтобы проехаться с ветерком в прохладе? Но она садится в раскалённый, битком набитый автобус, а если повезёт – и задаром прокатится. Копеечка к копеечке – рубль: Анечке на будущую учёбу.

Ехать на работу три долгих остановки. Чаще удавалось прошмыгнуть зайчиком: Люба маленькая, худенькая, в невзрачном платьице. Сразу ныряла на свободное место, прикрывалась журнальчиком или отворачивалась к окошку.

Сегодня кондукторша попалась вредная, пристала как банный лист. Сама толстая, глаза пустые, выпуклые, стеклянные. Жаба. У такой проси – не проси, на коленки становись – не сморгнёт. Для этих случаев Люба имела в кармане комсомольский билет, где на фото она сама: ещё девчонкой с озорными косицами.

Люба уже на пенсии, дважды в месяц густо чернит седину. А вышвырнули из автобуса с позором, на виду у добрых людей, как ту девчонку с комсомольской фотокарточки.