Право Света, право Тьмы

Право Света, право Тьмы
Надежда Первухина

Город Щедрый #1
Посетите славный город Щедрый! Здешний мэр – колдун, учителя – хиромантки, врачи – вампиры, милиционеры – зомби, продавцы в магазинах – ведьмы и некроманты, а сантехники и инженеры – оборотни… Но вы не пугайтесь, ведь в Щедром есть и обычные люди. Правда, жизнь устраивает им самые необычные испытания. Из этих испытаний нужно выйти с честью, не озлобившись на весь мир и не возомнив себя непогрешимыми. И это получится, если в душе будет вера…

Надежда ПЕРВУХИНА

ПРАВО СВЕТА, ПРАВО ТЬМЫ

ПАМЯТИ ПРОТОИЕРЕЯ ВЯЧЕСЛАВА ГАВРИЛОВА

Отец мой, отец мой, колесница Израиля и конница его!

    4 Книга Царств, 2:12

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Можно сказать, что эта книга появилась благодаря моей непомерной болтливости. Ну и электронная почта тоже сыграла свою роль. Так что роман возник из союза одного из самых распространенных женских недостатков и замечательного изобретения, помогающего населению Всемирной Паутины не только обрести друг друга, но и благополучно отравлять друг другу жизнь.

А дело было так. В один прекрасный вечер я дала своему компьютеру задание получить почту и отправилась пить чай, справедливо полагая, что ничего, кроме очередной порции рекламного мусора, мой ящик мне не предложит. Отчаевничав, я вернулась к компьютеру, просмотрела папку входящих писем, отвергла замечательное предложение «Купи Вселенную за один доллар и получи в подарок бокал для пива», а также отказалась от заманчивой перспективы «Похудеть навсегда с пользой для бюджета страны». Однако мне повезло. Среди всей этой почтовой шелухи оказалось одно вполне интересное и, как я теперь полагаю, судьбоносное письмо. Я хочу здесь привести его текст полностью.

«Здравствуйте, Надежда! Я просто не знаю, с чего начать. Меня зовут Ольга. Я прочитала все Ваши книги. Не могу сказать, что они мне однозначно нравятся. Так, ничего особенного. Про ведьм можно написать поизящнее, а в изображение общения между людьми и вампирами стоило бы добавить драматизма и оригинальности, потому что о вампирах сейчас не пишет только ленивый. Да, и натуралистические подробности вроде оживших трупов и отвратительных крыс в романе „Все ведьмы делают это!“, думается мне, не придают Вашей фантастике обаяния. Ну зачем Вам, а также и нам, читателям, такие ужасы?.. В жизни и без того ужасов достаточно. Да, и еще мне кажется, что нездоровый эротический элемент в Ваших книгах только все портит. Но надо отдать Вам должное, хоть какой-то стиль у Вас имеется».

…Тут я, помнится, прервала чтение письма, кинулась к полке со своими книжками и принялась выискивать в них нездоровый эротический элемент. После чего схватилась за голову, велела мужу принести мне персена, коньяку и валерьянки. Адская лекарственная смесь подействовала, я подумала, что у меня еще не все потеряно, и продолжила чтение письма.

«Так вот, я решила написать Вам потому, что мне кажется, для Вас есть более интересная тема, чем крысы и сластолюбивые ведьмы. По-моему, Вы способны с этой темой справиться. Из Вашего интервью я узнала, что когда-то Вы пели в церковном хоре в женском монастыре. Я, конечно, не знаю, какая причина заставила Вас уйти из монастыря и заняться сочинением фантастики, но это, конечно, Ваше дело. Так вот. Раз уж Вы все равно пишете фантастику, Вы могли бы написать о нашем городе и о нашем храме. Потому что у нас и город особенный, и нам, православным верующим, в этом городе по-особенному живется. Если Вас мое письмо заинтересовало, напишите, а я Вам перешлю кое-какие заметки и материалы, которые мы составляли с моим мужем. А если я Вас обидела, простите Христа ради.

С уважением, Ольга Горюшкина».

Конечно же я ответила загадочной Ольге Горюшкиной, которой почему-то был столь интересен такой факт моей скромной биографии, как пение в церковном хоре. Так завязалась наша переписка, из которой я узнала о существовании очень далекого от Тулы города Щедрого. Узнала о том, что муж Ольги – дьякон, служит в храме Великомученика Димитрия Солунского и пытается написать историю приключений священнослужителей этой приходской церкви. Ольга рассказала мне об отце Емельяне Тишине, о своих подругах, о странностях жителей их городка – странностях, в которые лично я до сих пор не могу поверить. Однако идея написать книгу обо всем этом захватила меня. Не могу сказать, что в этой идее есть какая-то особенная новизна. Очень многие писатели-фантасты любят экспериментировать на религиозной почве и кокетничать с темами, к которым даже многие маститые теологи и философы обращались с крайней деликатностью. Но одно дело писать о «людях от религии», и совсем другое– о верующих и неверующих людях.

Так что Ольга Горюшкина не зря присылала мне письма. А что из всего этого вышло… об этом судить читателю. Да, и еще попрошу учесть: в этом романе нет и помину нездорового эротического элемента (хм, и здорового, кстати, тоже). И если здесь будет идти речь о любви, то совсем не о той, о которой нам привычнее всего думать.

Для тех, кому значение некоторых слов в романе будет неясно, припасен глоссарий. Он в конце книги. Ничего особенного.

Да, вот еще что. Конечно, мэра города Щедрого зовут совсем не Изяслав Радомирович Торчков. И пьет он вовсе не мятный джулеп с бурбоном, а прозаическую водку и закусывает икрой. Но ведь должна же присутствовать в романе хоть капля моей фантазии?

Часть I

ПОЕДИНОК

Началась эта история в день празднования памяти пророка Илии. Дьякон Арсений, как обычно заведено, отслужил отцу настоятелю на литургии. И хотя солнцу еще далече было ползти по раскаленному небушку до полуденной отметки, было ясно, что день выдастся жаркий, душный, истомный. Дьякону-то такая жара нипочем: он в свои двадцать пять лет ни единой лишней жириночки на костях не нарастил. А все потому, что имел дьякон рослую да костлявую фигуру, за которую его еще в семинарии прозвали «сухие кости», непрозрачно намекая на Книгу пророка Иезекииля, где сие видение костей оживающих и вполне действующих имело место. Также дьякон был склонен к физкультурным занятиям. И даже, по ходившим среди прихожанок храма слухам, молодой дьякон не гнушался пользоваться велотренажером, что, по их разумению, сугубо неприлично для особы священного сана.

Протоиерей же Емельян, настоятель храма Великомученика Димитрия Солунского, имел облик дородный и осанистый, приятный взору благочестивых прихожанок, не упускавших случая посудачить с прихожанками других храмов на тему сравнительных достоинств их пастырей. Отец Емельян ростом был высок, статен, телом исполнен, в движениях плавен, несуетлив и даже как-то по-аристократически изящен. Говорят, из прочих городских храмов всякие суелюбопытные эстеты специально приходили глядеть, как отец настоятель служит, как во время каждения плывет по храму, точно барк с расшитыми золотом шелковыми парусами, и мерно взмахивает кадилом, распространяя окрест волны ладанного благоухания. Ликом отец Емельян несколько походил на благоверного князя Вячеслава Чешского, о чем ему (батюшке, а не князю) как-то заявила некая чересчур ревностная в благочестии старушка. Отец Емельян, не любивший суесловия, за сие дерзкое сравнение даже наложил на старушку епитимию – протереть от пыли аналои на клиросе (каковое наказание старушка выполнила с особым удовольствием). Но епитимия епитимией, а и впрямь было в лике батюшки Емельяна нечто иконно древнее. При общей полноте и даже грузности фигуры лицо его было узкое, немного вытянутое, византийского типа, обрамленное длинными седыми волосами и украшенное седой же пышной бородой. С бородой тоже была однажды у батюшки история. На собрании благочиния архиерей щедровский, преосвященный владыка Кирилл, человек норова самого сурового и отнюдь не по-монашьи горделивого, сощурился ехидно и сказал: «Что, отец Емельян, бороду лучше моей отрастить хочешь? Смотри, дотщеславишься!» На что отец Емельян ответил только: «Владыко, благословите побрить!» И архиерей смолк, потому как бритый священник – это уж полное неблагочестие. Глаза, у отца Емельяна были густо-серого цвета, с редкостным выражением одновременной ласки и печали. Никогда ни на кого не смотрели они грозно и осуждающе, а лишь выжидательно-сострадательно. Под таким взглядом даже Марфа Ивановна, регент правого клироса, женщина вспыльчивая, язвительная и резкая (ох, сколько раз от нее плакали втихомолку девочки-певицы!), проникалась духом смирения и добротолюбия.

Впрочем, самого отца Емельяна благолепие собственной внешности только сердило. И когда его благоверная супруга, Любовь Николаевна, говорила: «Ах, ты у меня первостатейный красавец, батюшка!», он ворчал недовольно: «Матушка, угомонись! Четыре десятка лет уж вместе живем, детей пятерых взрастили, внуков дождались, теперь только о душе думать надобно, а ты все туда же, будто я не священник у тебя, а гусар какой!» Правда; был у протоиерея Емельяна некий недостаток, весьма, впрочем, значительный для священника. Как сам батюшка говаривал, вместо громкого, сочного, звучного голоса имел он скрип тележный. А без голоса как? Тайные-то молитвы читаются, конечно, тихонько, но ведь надо во время службы и возгласы подавать, после коих клирос начинает петь, и проповедь говорить. Но когда в храм назначили служить дьякона Арсения, проблема наполовину решилась. У жердинообразного дьякона обнаружился бас мощности пароходного гудка. Как взревет дьякон: «Благослови, владыко!», так свечки на праздничном подсвечнике гаснут, а некоторые молельщицы даже чуть приседают восторженно. Так и ведут службу: дьякон на амвоне баржой гудит, протоиерей в алтаре лодочной уключинкой поскрипывает. А поскольку, говорят, противоположности притягиваются, то были осанистый и малоголосый священник да громогласный долговязый дьякон крепкими друзьями.

Третий представитель клира церкви Димитрия Солунского именовался отцом Власием Королевым, хотя некоторые ядовитые языки за глаза называли его отец Властий, а также – еще ироничнее, с каверзным намеком – отец Квасий. Этот иерей составлял зримую оппозицию и своему начальнику отцу Емельяну, и громогласному, но по характеру мягкому дьякону. Власий имел рост невеликий, убогий даже, телосложение самое корявое (вечно фелонь на нем кособочилась, за что получал иерей справедливые замечания: облачение церковное – не халат домашний, носить его надобно с благоговением и аккуратно). Лицо же у Власия было жесткое, борода вечно топорщилась, словно все ее волоски находились друг к другу в непримиримой вражде, а глаза прятались в густых преколючих бровях. Физиономист не ошибся бы, если б предположил, что отец Власий имеет характер непокладистый, к людям нелюбезен, суров и даже грубоват. Но, как ни странно, было в этом суровом типе православного иерейства нечто такое, что притягивало некоторые верующие сердца. Особенно у отца Власия любили почему-то исповедоваться местные бизнесмены средней руки и хозяйчики развлекательных точек. Мотивировали это тем, что отец Емельян, слушая их непристойные подчас исповеди, краснел, грустнел и терялся, а грозный отец Власий только хмурил брови, ставил грешника на поклоны и строго велел делать какое-нибудь доброе дело вроде вспомоществования детскому саду или инвалидной артели. За такую любовь к отцу Власию представителей почти преступного мира молодой дьякон Арсений подразнивал того Авторитетом. Не вслух, разумеется.

Был еще непорядок в натуре сурового иерея Королева – непомерен он иногда становился в питии того напитка, который и «монаси приемлют». Но настоятель на это смотрел со вздохом и сквозь пальцы – попивать стал отец Власий с той поры, как его жена, красавица, умница и редкостно добродетельная женщина, умерла, сгорев как свеча от жестокого воспаления легких. У иерея осталась дочка, но она выросла, уехала из города в далекую Москву, где поступила в какой-то непонятный институт, и вовсе забыла отца…

Но оставим описание портретов и судеб наших героев (возможность поговорить о них еще представится) и вернемся в праздничный Ильин день, в осиянный светом храм, где идет своим чередом Божественная литургия. Положенное зачало Евангелия дьякон Арсений прочитал, после чего взглянул мельком на настоятеля. Тот стоял с благоговением, но выглядел несколько утомленным, и дьякон понял – это донимает батюшку жестокая щедровская жара, так что давление артериальное у отца Емельяна за все отметки положенные шкалит. Дьякон вздохнул, поправил орарь и вышел на амвон– возглашать прошения сугубой ектеньи. Голос только чуть приунял, понимал нутром Арсений, что не к месту ему сейчас грозой громыхать, лишний раз отца настоятеля нервировать.

И вот стоит дьякон, возглашает; клирос «Господи, помилуй» выводит трогательно, прихожане крестятся, кланяются – все, как обычно на богослужении и бывает. Только отчего-то неспокойно Арсению, и мнится ему, что в душном, наполненном запахами свечей и ладана воздухе храма тянет ледяным, с кислым привкусом меди, ветром. «Что за притча? – думает Арсений. – Будто посреди церкви люк открыли в подвал! Только сроду у нас тут ни люков, ни подвалов не было!» Хочется ему обернуться, глянуть, отчего это произошло, ан не время, да и не положено дьякону во время молитвословия головою суеподобно вертеть. Завершил Арсений ектенью, дождался ответного возгласа иерейского, и в алтарь, как положено, через боковую дверцу прошел. Только перед тем, как в алтаре укрыться, глянул мельком на заполненный молящимися храм. И оторопел, а сердце будто в ледяные металлические зажимы взяли.

Тут надобно дать некоторое описание храма, в коем и совершалось нынешнее событие. Храм Димитрия Солунского был невелик, даже, можно сказать, тесноват, но праведному взору приятен и молящейся душе уютен. Как известно, православные храмы на Руси издавна строились таким образом, чтоб по внешнему и внутреннему виду своему отличаться от прочих светского характера зданий. Чтоб человек понимал, что это – дом Того, Кому хочется помолиться, в грехах своих покаяться, испросить совета, помощи и благословения. По большей части храмы устрояли в виде креста, что означало посвящение храма распятому за нас Христу Господу, а также и то, что крестом «смерть упразднися, ад постыдеся, диавол посрамися». Еще храмы строятся в виде круга, что напоминает о вечности Церкви Христовой, и в виде звезды восьмиконечной, означающей свет Христов, просвещающий всех. Храм же в честь великомученика Димитрия Солунского по архитектурному замыслу выстроен был в виде продолговатого корабля. Корабль – символ издревле христианский, напоминающий и о ветхозаветном Ноевом ковчеге, спасающем верных от вод Всемирного потопа, и о той малой ладье, в которой Спаситель переправлялся с апостолами через Галилейское озеро и укротил бурю. По слову вероучительному, церковь – тоже корабль, в котором человек мирно может плыть по морю житейскому к Пристани Небесной. Так и прихожане церкви Димитрия Солунского преодолевали «житейское море, воздвизаемое напастей бурею», спасаясь на корабле, осененном мачтой-крестом. Снаружи храм выглядел скромно и обыкновенно: беленые каменные стены, купол, выкрашенный темно-зеленой краской, и золоченая главка с блестящим крестом.

Над входом пристроена была башенка-звонница, подобная тонкой белого воска свече, с полной октавой колоколов. Внутри храм-корабль поражал взор не яркостью красок и редкостной красотой, а некой осиянностью убранства, благодатной и успокоительной для взора. Встречаются нередко подобные храмы на Руси. В них позолоченные оклады светятся приглушенно, росписи на куполе и парусах выполнены в манере старинной, аскетической, без присущей европейской живописи склонности к телесности (или, как еще говорят, плотяности).

Иконостас храмовый не пострадал во времена большевистских гонений на церковь, сохранился целиком и потому имел ныне не только духовную, но и историческую да живописную ценность. Второй ярус иконостаса составляли иконы двунадесятых праздников, и, согласно свидетельству специалистов, были они редкостным произведением искусства и бесценным достоянием истории, поскольку датировались приблизительно шестнадцатым столетием и относились по письму к школе Дионисия. Особенно выделялась из них икона Преображения Господня – изумительным письмом и дивным цветосочетанием. Словно и впрямь через эту икону, как через окно в мир духовный, сиял на молящихся свет Фаворский. За эту икону, говорят, давал безумные деньги некий приезжавший в город Щедрый иностранец, охочий до русских древностей, но, разумеется, никто на иностранцевы деньги не польстился – ни власть светская, ни тем паче церковная.

Также особо драгоценными почитались храмовая икона, изображающая великомученика Димитрия Солунского (венец, охватывающий главу мученика, выкован был из чистого золота и украшен двумя рубинами и одним сапфиром; сей венец пожертвовал на икону, как говорят, некий раскаявшийся разбойник), и образ Божией Матери, именуемый «Умягчение злых сердец», перед которым часто служили молебны и акафисты ради вразумления и умиротворения враждующих и о смягчении сердец, закосневших от злобы. И это помогало. Если вы когда-нибудь приедете в город Щедрый, зайдете в храм Димитрия Солунского и спросите о чуде, связанном с иконой «Умягчение злых сердец», вам расскажут, как один лютый душегуб, готовившийся на человекоубийственное дело, был вразумлен сном, в котором его покойная мать молилась за сына перед этой иконой, просила об умягчении и умилостивлении озлобленного сыновнего сердца… Да и помимо того, всякий человек, неправедно страждущий от произвола начальственного или злобы своих присных, едва лишь притекал с молитвенной просьбой к этой иконе, как его скорби чудесным образом разрешались и исчезали.

Более достопримечательностей и редкостей в храме не было. Подсвечники, впрочем, имелись серебряные, старинного литья, пожертвованные в храм приблизительно в конце восемнадцатого века купцом Осьмибатовым за избавление супруги от поношения бесчадства. Да еще отличались сугубой ценностью две праздничные хоругви, что были, говорят, вышиты некой особой царского происхождения, пожелавшей, впрочем, остаться в безвестности.

В общем же своем виде храм выглядел скромно, но радостно. Сквозь узкие, на высоте расположенные окна в храм проникал свет, золотящий оклады, ризы, иконостас. Но не было в этом золотом свете режущего глаза блеска мишурности и показушной красоты. Многие иконы по сохранившемуся в провинциальных городах обычаю украшались вышитыми шелковыми подзорами и полотенцами, на аналои тоже стелили скромный, из пожертвований, шелк, а то и саржу, но уж никак не роскошную парчу. Правда, имелось некое отличие, которое ввел настоятель отец Емельян, едва заступил на служение свое. По нелюбви ко всему фальшивому и придуманному он не разрешал украшать иконы (а также пасхальные куличи) искусственными цветами. «Живые цветы на то есть, Божье создание, – говаривал он. – И незачем пластмассой любоваться».

Храм Димитрия Солунского любили, несмотря на его неброскую внешность и удаленность от главных городских улиц. Посему в двунадесятые, а тем паче престольные праздники в нем не то что яблоку, свечке упасть было негде – до того народу приходило много. И ныне, второго августа по новому стилю, молящихся оказалось в преизбытке, измучила всех долгая летняя жара и бездождие, к пророку Илии пришли поклониться, умолить его, чтоб послал дождя благоприятного на посевы да нехитрые грядки.

Словом, тесно было в храме. Однако вовсе не это заставило дьякона Арсения вдруг вздрогнуть и ослабеть сердцем. При неимоверной тесноте все прихожане скучились в две толпы, разделенные мрачным пустым пространством у аналоя с праздничной иконой. И в этой пустоте стоял в горделивом одиночестве величественный и страшный старец. От него-то и веяло мертвым холодом, его-то и сторонились люди, предпочитая тесноту и неудобство, но не решаясь и на шаг к нему приблизиться.

Дьякон вошел в алтарь, стараясь не показывать отцу Емельяну своего внезапного и непонятного ужаса. Во-первых, потому что уже начиналась самая священная и торжественная часть литургии – евхаристический канон, и предстоящего у престола священника никак нельзя было отвлекать суесловием и пустыми страхами. А во-вторых, отцу Арсению было стыдно: чего испугался-то? Ну, стоит человек посередь храма в одиночестве, ну лицо у него какое-то, словно из жестяной банки вырезанное, ну, глаза оловянные, без живого блеска и заинтересованности окружающим… Всякие люди бывают, и не резон по первому впечатлению о них мнение составлять. Только отчего-то чувствовал себя дьякон снова десятилетним мальчишкой, посмотревшим на ночь фильм ужасов и трусливо вздрагивающим от каждого шороха в квартире…

– Отрицаюся тебя, сатана, и всех советов твоих, и сочетаюся Тебе, Христе Боже… – привычно прошептал Арсений коротенькую молитовку. И посветлело на душе, легче стало дышать, ушла из сердца жалкая трусость. Да и к тому же, когда Арсений вновь вышел из алтаря со своим «паки и паки миром Господу помолимся», никакого одинокого старца и пустоты в храме не было, прихожане стояли как обычно и приглушенно жаловались на тесноту и духоту.

После «Отче наш» отец Власий вышел из алтаря, двинулся в затемненный придел; за ним тут же струечкой потянулся народ на исповедь. Исповедников было немного – перед Успенским постом мало кто желал говеть, поэтому хор успел только исполнить небольшой причастный концерт «Блажен муж, бояйся Господа, в заповедях Его восхощет зело». Два мальчика-алтарника прислуживали при причащении, все шло чинно и благолепно… До того самого момента, когда отец Емельян, произнеся положенный отпуст литургии, вышел говорить праздничную проповедь.

Темой проповеди настоятель избрал пример пламенной веры пророка Илии, которая стала тем факелом, что светил во мгле язычества и безбожия. Он вспомнил о том, как Илия вышел победителем из поединка с языческими жрецами, как не усомнился в вере и всегда уповал на Господа… И в этот момент негромкую речь священника прервал холодный голос, от которого, казалось, задрожали стены церкви:

– А ты, отец настоятель, способен ли доказать пламенность и чудодейственность своей веры?

…Во время проповеди иерей Власий и дьякон Арсений в алтаре сидели – позволили малое телеси послабление. Но едва услышали этот голос (а попробуй его не услышь – кажется, будто он тебе перепонки барабанные высверливает!), выскочили на амвон, забыв подобающую сану солидность. И увидели, что испуганный, оцепеневший народ снова толпится по обе стороны от праздничного аналоя, а прямо напротив отца Емельяна стоит давешний человек с жестяным лицом. Теперь-то дьякон Арсений имел возможность рассмотреть дерзкого незнакомца как следует.

Вопрошавший о чудодейственности веры и впрямь выглядел глубоким стариком. Его бледное лицо было покрыто сетью жестких мрачных морщин. Совершенно лысая голова, обтянутая белой, аж до синевы кожей, неприятно светилась; кисти рук, сложенных по-наполеоновски на груди, смотрелись костлявыми и безжизненными. Но стоял незнакомец горделиво и прямо, словно ни во что не ставил преклонный свой возраст. Одет он тоже был престранно. Поверх строгого костюма из тонкого темно-зеленого сукна на плечи незнакомца была наброшена длинная накидка вроде мантии. Цвет накидки был кроваво-алый, а изнутри – сизо-лиловый, и это сочетание чем-то напоминало об ассортименте мясного павильона на рынке… Голову старца стягивал тонкий блестящий обруч, изгибающийся на лбу причудливой завитушкой. В завитушке яростно сверкал крупный камень, по всему —бриллиант… Словом, человек выглядел почти царственно. И столь же царственно он задал вопрос протоиерею Емельяну.

Отец Емельян проповедь, конечно, прервал, но (как отметил отец Арсений) посмотрел на странного человека без испуга и недовольства. И сказал, голоса отнюдь не повышая:

– Уважаемый… Позвольте мне сначала проповедь мою закончить, а уж потом я стану на ваши вопросы отвечать. Коли таковые вопросы у вас имеются.

– Нет, отче! – грохнул «уважаемый» своим металлическим голосом. – Время проповедей прошло! Пришло время чудес!

– Неужели? – удивился отец Емельян, а дьякон мысленно выдержке своего патрона поаплодировал. – Это вы, что ли, милостивый государь, чудеса творить собираетесь?

– Именно, отче! – кивнул человек и преязвительно усмехнулся. – А ежели ты сам жить хочешь, да и своим прихожанам, молельщикам этим лицемерным, жизнь сохранить желаешь, то и тебе чудеса творить придется!

– Чепуха какая, – жалостливо вздохнул отец Емельян. – Вы это серьезно?

– Вполне! Слушай, священник! И вы все тоже слушайте! Я – великий колдун-чернокнижник, именуемый Танадель, превзошедший в чародействе всех магов прошлого и настоящего! Мне повинуются стихии, демоны преисподней, жители небес и земли! Я всемогущ и всеведущ! Ныне явился я в ваш городишко, дабы показать всем вам, кто тут станет истинным хозяином положения!