Тот, кто вращает карусель

Тот, кто вращает карусель
Надежда Снегуренко

Тот, кто однажды прокатился на этой карусели, навсегда останется в её власти. Во власти того, кто её вращает. Его голос лишает воли, разума, чувств. А потом он закружит до смерти и потребует платы за проезд.

Тот, кто вращает карусель

Боль слегка, почти нежно, шевельнулась внутри. Совсем скоро она превратится в невыносимую – скрутит, поломает, заставит кататься по земле и молить о пощаде…

Я окинул взглядом незнакомую улицу. Ни хрена не помню из последних нескольких дней – с тех пор, как развязался. Сколько их было? Два, пять, неделя? В голове какие-то обрывки – блики танцпола, мелькание лиц, похожих на белые пятна стробоскопа, прокуренные стены чужих квартир. В одной из них я очнулся недавно. Точнее, вынырнул из фальшивой реальности, как Нео из Матрицы. И колбасило меня также. Вокруг куча народа, но ни одной знакомой рожи. Все на мрачняке, как схоронили кого. «У нас голяк. Бабло есть, братишка? Нет? Ну давай, бывай, браток. Выход справа». Вот так, блин. Пока есть лавэ – все уважают, зовут в гости и хотят с тобой вмазаться. А когда ты пустой, то никому не нужен. Наркоманское «братство», мать его – это вам не Зион.

Шарю по карманам и нащупываю телефон. Вот это удача! Я уж думал, что потерял или сдал барыгам. Дрожащим пальцем давлю на кнопку. Ну пожалуйста, включись-включись-включись! Словно услышав мои мольбы, экран ярко засветился зелёным. Батарея почти полная, значит, я сам вырубил мобильник, когда меня опять закрутило. Чёрт. А ведь в ёлочку всё было последние пару лет – новая жизнь, работа, друзья-приятели, даже девушка приличная. И снова та же байда. Добро пожаловать в систему, братан. Привет, долбаная жизнь от дозы до дозы.

Система. Она похожа на карусель. Круглую, с маленькими деревянными сиденьями, точно такую, что стояла у нас во дворе, когда я был мальчишкой. Ты радостно плюхаешься туда, и она начинает крутиться – с каждой секундой всё быстрее. Ветер свистит в ушах, хороводом проносятся лица, улицы, недели, года. Ты хочешь остановить этот бег по кругу, но Тот, кто вращает карусель, всё прибавляет и прибавляет скорость. Тебя мутит, корёжит, и хочется спрыгнуть. Но это сложно… Чертовски сложно бороться с каруселью. И даже если однажды наберёшься храбрости, или переполнишься отчаянием и прыгнешь, ломая ноги и руки, обдирая кожу до мяса и корчась от боли. Даже если справишься. Всё равно – Тот, кто вращает карусель, всегда будет жить внутри тебя. Внутри той пустоты, называемой скукой. Он будет нашёптывать снова и снова, – «Давай, братан, залезай сюда, покатаемся. Повеселимся, друг. Совсем немного. Ты всегда можешь спрыгнуть… Ты сильный». Вот только это долбаная лажа – ты ни фига не сильный, и отлично знаешь об этом. И о том, что покинуть карусель совсем не просто, она может укатать до смерти. Но однажды поддаёшься льстивому голосу и снова оказываешься там, в системе. Я так уже третий раз, твою мать. Слабак.

Мышцы ног покалывает тоненькими острыми иголочками – верный признак того, что скоро придёт по мою душеньку палач Лом Ломыч. Хрен знает, в каком я районе, и как скоро доберусь до дома. Да и ждут ли меня там? На улице ни души, фонари едва горят. Поблизости ничего похожего на остановку. Транспорт хоть ходит в этой дыре? Ага, вон табличка с названием улицы на торце двухэтажной развалюшки. Уже что-то. Набираю Сиплого.

– Алё, Коржик, ты? – довольно сипит Сиплый. – Как оторвался, братан? А говорил, что всё, завязал.

– Слушай, Сиплый. Давай позже перетрём. Я тут на улице Пролетарской завис. Ты в теме, где такая?

– Ну… Да, это же на Жестянке. Ты чё, братан? В натуре, потерялся? – трубка свистит и шипит, как расстроенная гармошка. Ржёт Сиплый так же отстойно, как и говорит. Отодвигаю телефон подальше от уха. – На Жестянке? Так это в паре кварталов от тебя. Слышь, брат. Нужно мне. Поправить здоровье, понял?

– Да понял я, понял. Ты только ко мне домой не суйся пока. У меня там, рядом с тобой, на Жестянке, кое-что заныкано. Короче – сейчас пили вниз по Пролетарке, потом налево и прямо по Куйбышева. Тридцать первый дом. Двухэтажка под снос, окна-двери заколочены, увидишь. Там заборчик вокруг подъезда, а рядом – ёлочка растёт. Пошуруй внизу – найдёшь.

– Ты прям Дедушка Мороз, Сиплый. Подарочки под ёлкой прячешь. На оленях небось притаранил? – усмехаюсь, представив Сиплого в красной шубе, с мешком дури в руке.

Сиплый снова изображает гибрид волынки и гармошки, затем коротко бросает: – Ну бывай, Коржик. Позже словимся, – и отключается.

Словимся… Конечно, словимся. Куда мне деваться от тебя, братан. Теперь я весь твой, барыжья морда. Бреду в ту сторону, куда сказал Сиплый – вниз по Пролетарке. Поразительно убогое местечко. Странно, что я никогда не бывал здесь раньше, хотя живу в соседнем районе. Жестянка – лучше названия не придумать. Мне навстречу выруливает компашка – явно датые. Орут чего-то, граблями машут. Ой-ё, это у меня глюки отходняковые? Смерть, мать её, с косой на меня прёт, и девки рядом все в кровище. Ржут, блин. Хеллоуин, говорят. Да я чуть не обделался, падлы. Валите на хрен, весельчаки долбаные. Мне не до приколов, раскумариться бы, уже кости ломит. Ещё немного – и начну орать от боли. Прибавляю шаг и крепко сжимаю челюсти. Неожиданно от вида этих весёлых ряженых чудиков в башку полезла всякая байда сопливая.

Когда-то и я так зажигал на первом курсе. Эх, блин, где мои семнадцать? Куда делся тот Серёжка Коржиков – «подающий надежды, гордость школы»? Отличник, мать твою. Нежный мальчик с наивными глазами Феди Белкина. И тоже стишки читал со сцены, помню. Весь такой правильный, честный, мечтающий о возвышенном. До первой дозы, ага. Найти бы сейчас ту сволочь, что втюхала мне её. Хотя – сам дурак, что повёлся. Так что винить нужно только себя. Это я проколол свои мечты, как воздушные шарики, я. Вот этими руками. Сам себя превратил в Коржика. Надежды теперь мне подаёт Сиплый. Вернее, продаёт. Надежду прожить ещё один день без ломки. А завтра всё по новой. Замкнутый круг. Система. Карусель. Крутись, братан.

Из универа погнали, конечно – со второго курса, к тому времени я плотненько так врос в систему. Какая уж тут учёба – карусель не даёт думать ни о чём, кроме следующей дозы. Сначала что-то там врал родителям, потом вещи стал таскать из дома. Обычная история обычного зависимого. Мать умерла от инфаркта – довел, блин. Отец сказал, что я для него умер. Ты как всегда прав, батя. Того Серёги уже давно нет. Покоится на кладбище несбывшихся надежд. Только сестра ещё верит, что его можно оживить. Эх, сестрёнка, мне бы твою уверенность. Порой мне кажется, что я и вправду ходячий мертвец. Зомбак, твою мать.

Неожиданно ряд домов обрывается, впереди сереет высокий забор. Тупик, что ли? Да твою ж мать, неужели я заблудился? Где же улица Куйбышева? Подхожу ближе – параллельно забору в обе стороны тянется ряд убогих домов-развалюшек. Похоже, это и есть она – Куйбышева. Это даже не дыра – дырища прям, задница мира. Сворачиваю налево и тащусь по узенькому тротуару между домами и забором. Блин, здесь даже на тачке не проехать, пешком едва пройдёшь. Ну и райончик – жесть. В натуре жестянка. Темнота, блин, ноги бы не переломать – единственный на всю округу фонарь остался где-то позади, на Пролетарке.

Оп-па, опять ряженые. Встали на дороге, хрен пройдёшь. Девка какая-то, в рубашке длинной – белеет в темноте, как саван. И патлы чёрные развесила. На Самару из «Звонка» похожа, прям вылитая. Не, крошка, смерть с косой – круче смотрелась, зуб даю.

– Иди со мной…

Чего? Это она мне? Смотрит, глазищи вылупила. И шкет мелкий рядом, лет двенадцати на вид, а одет тоже в хрень какую-то до пяток, как и девка. Артисты, блин.

– Пойдём… – это шкет, в рукав куртки вцепился, тянет в сторону.

Э нет, вы чего, охренели? Я не по этим делам. Отцепись, придурок. Отталкиваю девку и мелкого, бреду дальше. По спине холод, как смотрит кто. Оборачиваюсь. Точно – стоят на том же месте. Глаза в темноте светятся зелёным. Я на них таращусь, они на меня. Молчат, только глаза как у кошек ночью. Чё за хрень такая? Линзы, что ли, специальные? По ходу. Блин, но очково как-то сделалось.

Ногу скрутило судорогой. Да пошли вы, придурки, не до ваших приколов. Надо срочно вмазаться, уже еле ковыляю. Ни хрена не видно, в окнах темень, как будто здесь уже и не живёт никто. Ну да, Сиплый же говорил – под снос. Так, а эти ночные, блин, мотыльки откуда вылезли? Поворачиваю голову назад – нет никого. Это у меня, в натуре, глюки? Да где там этот тридцать первый дом? Тротуар становится ещё уже, кое-где вплотную примыкает к подъездам. Сиплый базарил про газончик какой-то. Здесь их нет совсем…

Бетонные плиты забора сменяются сеткой-рабицей. За ней виднеются еле различимые в темноте кресты и памятники. Кладбище, мать твою! Да уж, тем, кто здесь жил раньше, не позавидуешь. Как там, в анекдоте? – «Жил напротив кладбища, теперь живу напротив дома». Я фыркаю и мелко трясусь от смеха, не могу остановиться. Или это меня от страха трусит? Лучше не смотреть направо – от вида надгробий что-то мелко дрожит и сжимается внутри, хочется то ли заорать, то ли истерически заржать во всё горло. Но я почему-то не могу отвести взгляд, и таращусь на мрачный кладбищенский пейзаж. Он странным образом меняется, дальние могилы расплываются и скрываются в серой пелене, как будто закрашенные невидимой кистью. Туман. Он подползает ближе, скрывая под собой всё новые памятники, клочьями плывёт по воздуху. Блин, в таком тумане я точно не найду тридцать первый дом. Надо шевелить батонами, а я стою здесь, разинув рот, как дурак на именинах. С трудом отвожу взгляд от лениво ползущего тумана и топаю дальше.

Тротуар становится шире, а дома сдвигаются влево, давая место аккуратным палисадникам с цветочными клумбами из автомобильных шин. На светлом фасаде следующего дома темнеет здоровенная цифра тридцать один. Наверное, Сиплый «пометил» краской из баллончика. Ага, вот забор и ёлка. Нашёл! Бережно укладываю драгоценный пакетик во внутренний карман и застёгиваю на молнию. Тут до меня доходит самая главная подляна – «баяна» нет! Чёрт! Чёрт! Чёрт! Как же я не подумал раньше! Без баяна не вштырит. Чего делать-то? Меня бросает в жар, а внутри холод собачий, даже зубы застучали. Блин, господи, боже, я обещаю, даю честное слово, завтра же пойду к сестре, сдамся на больничку – куда угодно! Но сегодня мне надо вмазаться, просто необходимо. Глаза уже привыкли к темноте, и я замечаю чёрный проём подъездной двери. Странно, Сиплый базарил, что всё заколочено. Да по фиг. Так-то зачётное местечко. Сто пудов там можно найти баян.

Осторожно пробираюсь внутрь, включив фонарик на телефоне. Деревянные доски лестницы жалобно скрипят и трещат под ногами, некоторые ступени прогнили в труху, перил нет – наверное, разобрали хозяйственные стариканы-садоводы. Такие, как мой дед. Похоже, двери тоже сняли – проёмы квартир зияют чернотой, как и подъездный. Разруха, конечно, но бывает и хуже. Главное – чтобы пол не провалился под ногами, всё остальное ерунда. Захожу в первую квартиру. Вернее, в то, что от неё осталось. Доски пола угрожающе пружинят под ногами, стараюсь наступать осторожнее – можно сказать, крадусь на цыпочках, едва дыша. Первая комната когда-то была кухней – наполовину сорванная с креплений мойка, над ней покорёженные трубы – похоже, кто-то пытался выдрать их, но сил не хватило. Стены и потолок пестрят надписями. Свечу фонариком. «Здесь были Васёк и Лысый»; «Ленка – даёт!» – поверх десятка подобных надписей жирно намалёвано чем-то бурым: – «Ивантеевские идут. Беги, брат». Точно, теперь вспомнил название кладбища – Ивантеевское. Самое старое в городе, ещё дореволюционное.

В другой комнате, бывшей раньше, похоже, гостиной, даже сохранилась кое-какая мебель. Маленький столик на трёх ногах и здоровенное кресло в центре. Остатки обоев расписаны местными наскальных дел мастерами. А здесь кое-что интересное – на стене, напротив окна кто-то изобразил светло-зелёной флуоресцентной краской два огромных глаза без зрачков. И подписал: – «Глаза тумана». Внизу нарисовано нечто круглое, похожее на колесо, сбоку накарябано: «Круг жизни + Круг смерти = Вечность». Ещё чуть пониже: – «Отдайся им и будешь жить вечно».

Ну и хрень. Кого-то явно вштырило не по-детски – глаза тумана разглядел. Похоже, здесь можно поискать получше. Обхожу комнату, заглядывая в углы. Луч фонарика падает на окно – за треснутым стеклом вместо темноты ворочается нечто серо-белёсое, отвратительное, как моллюск в раковине. Туман. Тот, с кладбища. Я снова начинаю дрожать, как целка перед членом. Хочется свалить отсюда куда-нибудь – от этого тумана, кладбища. Подальше от Жестянки. Ногу снова пронзает судорога, телефон выскакивает из трясущейся руки и падает на подоконник. Я наклоняюсь на ним и замираю.

Не верю своим глазам! В углу, между рамой и чёрным от пыли подоконником– баян, ложка и даже пластиковая бутылка с остатками воды. Совсем на донышке, но мне хватит. Спасибо тебе, добрый человек! Лезу в карман за драгоценным пакетиком, осторожно разворачиваю. Недавний страх улетучивается, я едва не подпрыгиваю от счастья безмозглым кутёнком. Хех, ещё немного, и я тоже загляну в глаза туману. Забираюсь на широкий подоконник, поджав ноги. Глаза на стене таинственно светятся в темноте, подобно огромным светлякам.

Приход накрывает с головой, словно волна, и уносит куда-то вдаль, в бескрайнее море чистого кайфа. На какое-то время я исчезаю из неприглядной реальности, моя душа проникает в иные миры – в этом остаётся лишь тело, скрюченное на подоконнике. Волна постепенно опадает, оставляя в каждой клеточке невесомость и счастье. Время остановилось, замерло вместе со мной. Не знаю, сколько я сижу так, в нирване. Голоса… Они проникли мне в мозг и шепчут снова и снова:

– Отдайся нам. Ты станешь одним из нас. С нами. В нас. В вечном круге…

Странный запах. Я нехотя поднимаю веки. Огромные, светящиеся зелёным глаза по-прежнему смотрят на меня со стены. Откуда-то появилось множество таких же, только маленьких. Они похожи на рой светлячков в летнюю ночь. Я даже обалдел от такой красоты, завис малость. Потом разглядел под глазами-светляками фигуры в длинных рубашках. Где-то я уже видел такое. А, точно! Это же «Самара» и шкет со своей, по ходу, компашкой. Эй, ребята, я сейчас вштыренный и добрый, могу поиграть в ваши игры. Подходят ближе, руки тянут. Смешные чудики, блин. Вы чё, потрогать меня хотите? Улыбаюсь и встаю с подоконника. Надо идти людям навстречу, раз такая байда. Вот только воняете вы немного, ребята, без обид.

Эй, полегче, чудилы, не хватайте так, я вам не кукла резиновая. Ну и ногти у вас, блин. А зубы какие огромные. Хорошо загримировались, ребятки, молодцы. Э, алё, не надо меня грызть, это уже лишнее, не переигрывайте. Ох ты, мать твою, кровь. Моя, по ходу. Охренеть! Да они же меня жрут! Жрут, падлы! Боль наконец пробивается сквозь защитный героиновый кокон, и я начинаю орать. Больно, твари, отвяжитесь, отпустите! Навалились и жрут на живую, сволочи. Рвут с меня куски мяса, как пираньи, блин! Мне вдруг становится совершенно ясным то, чего я не заметил раньше – они ж мертвяки. Натуральные зомби, твою мать! Куча мертвяков жрёт Коржика – типа ха-ха, но ни фига не смешно, блин, в натуре! А-а-а, как больно! Отпустите, ну пожалуйста-а-а, я не могу больше! Дёргаюсь, как уж на сковороде – от невыносимой боли, и пытаясь вырваться. Но куда там – зомбаки вцепились со всех сторон, только зубищи мелькают, и урчат, как коты, твари: – «Угр-р-р-м-м-х». Какой мерзкий звук. А в башке голоса, трещат и трещат как заведённые:

– Ты будешь в нас. В нас. В нас. Навечно…

Да заткнитесь вы, уроды, заткнитесь! А-а-а-а-а, больно-о-о-о! Один из них с хрустом прокусывает мне шею, и мерзкие зубастые рожи начинают кружиться и отдаляться. Я больше не чувствую боли, и равнодушно смотрю на остатки того, что раньше было моим телом. Ого, я смотрю… Их глазами. Я чувствую их жажду, вкус крови во рту – словно слился с ними в единое целое. Темнота становится прозрачной, видимой для меня – наверное, именно так устроено зрение у хищных животных.

Я с восхищением оглядываю комнату и вдруг замечаю чёрный силуэт неподалёку. Интересно, кто это и зачем здесь? Он как будто наблюдает со стороны за пиршеством тварей. Мне кажется, что незнакомец смотрит на меня, и тоже хочу взглянуть в его лицо – но черты ускользают, искажаются, перетекая из одной формы в другую. «Един в тысяче лиц», – вспомнилось вдруг. Кажется, это было о боге? Или… его противоположности? Я снова вглядываюсь в круговорот лиц, но не могу разобрать ни одного, сколько ни пытаюсь. Созерцание постоянно сменяющихся личин завораживает. Они словно маски-голограммы, под которыми затаилась чёрная дыра, затягивающая в свою орбиту окружающее пространство. Меня манит туда, с каждой секундой всё сильнее. Я не хочу – тёмная молчаливая фигура вызывает страх и отчего-то кажется смутно знакомой. Незнакомец поднимает руку и приветственно машет. Я вдруг понимаю, кто это. Видел его не раз. В отключке после дозы, когда бродил в воображаемых мирах. Он смотрел из тёмных углов комнат, когда меня ломало. Он приходил ко мне в тот зыбкий миг между сном и явью, когда проваливаешься в глубокую чёрную яму небытия. Это он. Тот, кто вращает карусель. Он всегда ждал меня здесь. Те, что жрут сейчас моё тело – тоже его создания. И тысячи, миллионы его обличий – это лица тех, кто попался к нему в сети. Он собирает их, как индеец скальпы – моему тоже суждено пополнить его коллекцию.

Тот, кто вращает карусель манит меня рукой, и я покорно плыву ему навстречу…