Не к ночи будь помянута. Часть 2

– Почему? Вот именно. – Егор замолчал и некоторое время сидел, покачиваясь вперёд-назад, словно убаюкивал себя. – Вот тебе один житейский анекдот. У меня был один не то чтобы друг… хороший знакомый. Человек влюбился и женился. И любил он свою жену без памяти, что редко бывает после десяти лет брака. Прямо молился на неё. Не женщина, а пуп Вселенной. Ну, конечно, мужики посмеивались, а женщины завидовали этой даме и попрекали своих мужей. Даже у моей нет-нет, да и вырвется – вот, мол, Стасик и то сделает, и это, а ты… ну, и пошло-поехало. Она у него часто по разным санаториям ездила, а он всё работал. Но вот после одной такой поездки на его благоверную стала время от времени находить печаль и хандра. Другой бы и в ус не подул, а этот Стасик, чтоб его, в панику ударился, даже психоаналитика нашёл. А бабёнка мудрила-мудрила, да и выдала. Я, говорит, тебе изменила, так уж случайно получилось, но теперь, конечно, раскаиваюсь и меня мучает совесть. Вот не дура? Нет, чтобы промолчать. Мало ли, всякое в жизни бывает. Ей, может, и сразу легче стало, но разве можно было так с этим человеком? Так и развелись они и жили после разнесчастные. Потом уж и не знаю, что с ними было…

Вот и спрашивается, всякие ли знания человеку во благо?

Вот и я узнал. За что боролся, на то и напоролся.

Это после я пытался всё переделать, вычистить, выбелить, привести в приличное состояние. И у меня, чёрт возьми, получилось. А тогда я держал в руках жёлтые листки, смотрел на них, на такого же жёлтого старика и думал… Зачем? Кто назначил такую цену? Этот старик столько не стоит. Он вообще нисколько не стоит. Он умрёт, и никто не вспомнит о нём.

Это была действительно страшная цена. Я стоял над стариком и мне не хотелось возвращать ему жизнь.

Если бы я тогда просто ушёл! Всего-то нужно было отвернуться и уйти. Ведь было отвращение, страх и знание того, что я нарушаю закон. И не просто закон конституции – это у нас любой дурак норовит, а закон природы.

Давай-ка, выпьем, студент. Чего оставлять-то…

Я, конечно, не ушёл. Через двое суток жизнь человека завершилась. Он угас. Я сделал всё, как положено. И впервые сам помог возвратиться живому существу.

Первое, что ощутил – восторг. Я смог, у меня получилось!

Потом разболелась голова.

А потом человек набросился на меня.

Я не ожидал такого поворота. Я вообще охренел! Представь себе – ты растерян, устал как собака и не спал две ночи. Тебе кажется, что всё самое трудное позади – дело сделано и можно расслабиться. И вдруг этот сукин сын набрасывается, толкает меня на пол, прыгает на грудь и начинает душить!

Я не мог с ним справиться. Вроде я не доходяга, но супротив этой твари нужно было, как минимум, ещё двоих. Силы у него оказалось немерено. В него вообще будто бес вселился. Я хрипел, извивался, у меня вся жизнь пронеслась перед глазами. Не знаю, как удалось выпростать одну руку, но первое, что я сделал – двинул ему в глаз. Не то, чтобы он меня отпустил, но хватку на секунду ослабил. Не помню как, но я наполовину высвободился и мы сцепились на полу.

Дрались не на жихнь, а на смерть. В природе всегда так – быстрее бежит и лучше дерётся тот, чья жизнь в опасности. Хоть тут у меня было преимущество. Он хотел меня убить, я хотел выжить.

Опомнился тогда, когда он упал на пол. Я думал, он просто притворяется! Просто ждёт удобного момента. Я отполз в угол и схватил стул. Хотел ударить стулом если придётся. Но он не двигался. Помню, я всё стоял со стулом в руках, ждал и никак не мог отдышаться. А потом увидел, что глаза у человека раскрыты и смотрят так… бессмысленно.

Я испугался ещё больше, запаниковал. Потом осмотрел тело и увидел кровь на голове. Он ударился виском об угол спинки кровати. Или его толкнул я.

Не помню! Я просто не хотел умирать и делал всё что мог!

А теперь я был один среди ночи с трупом убитого мной никому не известного человека. Кто мне поверил бы, а?

Ну, а остальное… Разумеется, я не стал дожидаться милиции с понятыми. Вымыл с хлоркой всю квартиру, стёр отпечатки пальцев, а потом сложил свои завоёванные трофеи в пакет и покинул квартиру.

Я заслужил эти вещи – все книги, записки, дощечки! Это было теперь моё.

14

Я ненавидел эту квартиру – мерзкое вонючее жилище ненавистного жёлтого паука. Червя. Старого хорька. Не человека. Умертвия. Мумии. Его я ненавидел тоже. Я не хотел на него смотреть. Но смотрел.

Особенно неприятны были ноги – жёлтые, с серыми и розовыми болячками, с поражёнными грибком, потрескавшимися, толстыми ногтями. И простыни. Простыни, пожалуй, были ещё хуже, чем тело – тусклые пятна на ветхой ткани, оторванные и засаленные края…

Больной человек вызывает жалость, тем более, если он при этом глубокий старик. Я это понимал, и мне стыдно было, что не жалость я чувствую, а отвращение – грубое, примитивное отвращение, такое испытываешь, когда случайно раздавишь рукой жирное насекомое.

– Придушить бы его, сволочь! – старик напрягся, закашлялся и плюнул на простыню. – Ничего, недолго уже осталось… Самую малость, сынок, самую малость…  Уж я отблагодарю, я… – он снова закашлялся.

Я смотрел и молчал.

– Ну, чего молчишь? Там на столике таблетки, подай-ка. Подай, а. Ах, ты, сукин сын.

Он поднял на меня слезящиеся глаза, облизал толстым языком губы и тяжело задышал.

Я не двигался.

–Чего ты хочешь? Чего тебе надо? Я заплачу, у меня есть.

– Хочу узнать.

Старик закряхтел, закашлял и тяжело повернулся к стене.

Я провёл с ним весь вечер. Мне было тяжело и тошно. Больше всего хотелось убежать. Мне казалось, что я провёл в комнате целый год. Я вызывал в памяти лица дорогих сердцу людей и, к своему ужасу, не мог их вспомнить в подробностях. Это было страшно – как будто старик со своей безобразной болезнью вытер мою память досуха и заполнил чем-то чужим и липким.

– Сукин сын. – сказал он ночью. – Подавись. Ну! Чего надо?

– Расскажи мне правду.

– Правду? Правда-то она того… кусается. Вот гляди, гляди на меня. Лучше я тебе про неё правду скажу. Она такая же, понял? Только хуже. Я хоть послать тебя могу. А она – только валялась годами, как старая гнилушка.

– Заткнись, ты!

– Правду ему! Гниль-то… её не выведешь ничем. Она, зараза, не только в теле. Вся отравлена, вся!

– Выведешь. – сказал я. – Можно всё что хочешь вывести. Было бы желание.

– Оно, конечно, может, и можно. – еле слышно пробормотал старик. – А что останется? Вот у меня ноги гнилые. А коли их отрезать? Никаких не будет. Вот и правда. Подай со стола-то!

Я не шевелился и молчал. Старика хотелось убить. Но я знал – он только того и ждёт, специально напрашивается.

– Ладно. Слушай сюда. – вдруг заговорщицки зашептал старик. – Нет ей места в жизни. Нет, понял? Не нужна она. Потому что не по правилам. Нарушает, значит. Не найдёшь её – пропадёт. А найдёшь – погубишь, да спасёшь. Не буди лиха, пока оно тихо.

– Где найти? – спросил я.

– Дай со стола-то! – заскулил старик. – Дай!

Но я по-прежнему стоял как истукан. Не потому, что не хотел давать ему лекарство, а потому что не имел право трогать вещи тут, в этом проклятом доме.

И тогда старик потянулся сам. Он всё тянул и тянул свою сухую, покрытую коростой руку, тянул и тянул, и она вытянулась как шланг – длинная, страшная, с шевелящимися птичьими пальцами.

Я онемел от ужаса.

– Не найдёшь её – пропадёт. А найдёшь – погубишь, да спасёшь. – бормотал старик, не раскрывая рта.

Мне хотелось кричать. И я бы закричал, да никак не получалось. Я, кажется, забыл – как.

– Погубишь… Погубишь…